Для того я
(в проявленном – сила)
Все родное на суд отдаю,
Чтобы молодость вечно хранила
Беспокойную юность мою.
Все родное на суд отдаю,
Чтобы молодость вечно хранила
Беспокойную юность мою.
«Волшебный фонарь».
Все это было. Мои стихи – дневник,
моя поэзия – поэзия собственных имен.
Все мы пройдем. Через пятьдесят лет
все мы будем в земле. Будут новые лица под вечным небом. И мне хочется крикнуть
всем еще живым:
Пишите, пишите больше! Закрепляйте
каждое мгновение, каждый жест, каждый вздох! Но не только жест – и форму руки,
его кинувшей; не только вздох – и вырез губ, с которых он, легкий, слетел.
Не презирайте «внешнего»! Цвет ваших
глаз так же важен, как их выражение; обивка дивана – не менее слов, на нем
сказанных. Записывайте точнее! Нет ничего не важного! Говорите о своей комнате:
высока она, или низка, и сколько в ней окон, и какие на них занавески, и есть
ли ковер, и какие на нем цветы?..
Цвет ваших глаз и вашего абажура,
разрезательный нож и узор на обоях, драгоценный камень на любимом кольце, – все
это будет телом вашей оставленной в огромном мире бедной, бедной души.
Москва, 16 января
1913 г., среда.
Марина Эфрон,
урожд. Цветаева.
урожд. Цветаева.
В OUCHY
Держала
мама наши руки,
К
нам заглянув на дно души.
О,
этот час, канун разлуки,
О
предзакатный час в Ouchy!
–
«Все в знаньи, скажут вам науки.
Не
знаю… Сказки – хороши!»
О,
эти медленные звуки,
О,
эта музыка в Ouchy!
Мы
рядом. Вместе наши руки.
Нам
грустно. Время, не спеши!..
О,
этот час, преддверье муки,
О
вечер розовый в Ouchy!
МАМА НА ДАЧЕ
Мы на даче: за лугом Ока серебрится,
Серебрится,
как новый клинок.
Наша
мама сегодня царица,
На
головке у мамы венок.
Наша
мама не любит тяжелой прически, –
Только
время и шпильки терять!
Тихий
лучик упал сквозь березки
На
одну шелковистую прядь.
В
небе облачко плыло и плакало, тая.
Назвала
его мама судьбой.
Наша
мама теперь золотая,
А
венок у нее голубой.
Два
веночка на ней, два венка, в самом деле:
Из
цветов, а другой из лучей.
Это
мы васильковый надели,
А
другой, золотистый – ничей.
Скоро
вечер: за лесом луна загорится,
На
плотах заблестят огоньки…
Наша
мама сегодня царица,
На
головке у мамы венки.
* * *
Все у
Боженьки – сердце! Для Бога
Ни
любви, ни даров, ни хвалы…
Ах,
золотая дорога!
По
бокам молодые стволы!
Что
мне трепет архангельских крылий?
Мой
утраченный рай в уголке,
Где
вереницею плыли
Золотые
плоты по Оке.
Пусть
крыжовник незрелый, несладкий, –
Без
конца шелухи под кустом!
Крупные
буквы в тетрадке,
Поцелуи
без счета потом.
Ни в
молитве, ни в песне, ни в гимне
Я
забвенья найти не могу!
Раннее
детство верни мне
И
березки на тихом лугу.
Бежит
тропинка с бугорка,
Как
бы под детскими ногами,
Все
так же сонными лугами
Лениво
движется Ока;
Колокола
звонят в тени,
Спешат
удары за ударом,
И все
поют о добром, старом,
О
детском времени они.
О,
дни, где утро было рай
И
полдень рай и все закаты!
Где
были шпагами лопаты
И
замком царственным сарай.
Куда
ушли, в какую даль вы?
Что
между нами пролегло?
Все
так же сонно-тяжело
Качаются
на клумбах мальвы…
* * *
Он
был синеглазый и рыжий,
(Как
порох во время игры!)
Лукавый
и ласковый. Мы же
Две
маленьких русых сестры.
Уж
ночь опустилась на скалы,
Дымится
над морем костер,
И
клонит Володя усталый
Головку
на плечи сестер.
А
сестры уж ссорятся в злобе:
«Он
– мой!» – «Нет – он мой!» – «Почему ж?»
Володя
решает: «Вы обе!
Вы
– жены, я – турок, ваш муж».
МАМА В САДУ
Гале
Дьяконовой
Мама
стала на колени
Перед
ним в траве.
Солнце
пляшет на прическе,
На
голубенькой матроске,
На
кудрявой голове.
Только
там, за домом, тени…
Маме
хочется гвоздику
Крошке
приколоть, –
Оттого
она присела.
Руки
белы, платье бело…
Льнут
к ней травы вплоть.
–
Пальцы только мнут гвоздику. –
Мальчик
светлую головку
Опустил
на грудь.
–
«Не вертись, дружок, стой прямо!»
Что-то
очень медлит мама!
Как
бы улизнуть
Ищет
маленький уловку.
Мама
плачет. На колени
Ей
упал цветок.
Солнце
нежит взгляд и листья,
Золотит
незримой кистью
Каждый
лепесток.
–
Только там, за домом, тени…
СЕРЕЖЕ
Ты
не мог смирить тоску свою,
Победив
наш смех, что ранит, жаля.
Догорев,
как свечи у рояля,
Всех
светлей проснулся ты в раю.
И
сказал Христос, отец любви:
«По
тебе внизу тоскует мама,
В
ней душа грустней пустого храма,
Грустен
мир. К себе ее зови».
С
той поры, когда желтеет лес,
Вверх
она, сквозь листьев позолоту,
Все
глядит, как будто ищет что-то
В
синеве темнеющих небес.
И
когда осенние цветы
Льнут
к земле, как детский взгляд без смеха,
С
ярких губ срывается, как эхо,
Тихий
стон: «Мой мальчик, это ты!»
О,
зови, зови сильней ее!
О
земле, где все – одна тревога,
И
о том, как дивно быть у Бога,
Все
скажи, – ведь дети знают все!
Понял
ты, что жизнь иль смех иль бред,
Ты
ушел, сомнений не тревожа…
Ты
ушел… Ты мудрый был, Сережа!
В
мире грусть. У Бога грусти нет!
ПАМЯТИ НИНЫ ДЖАВАХА
Всему
внимая чутким ухом,
–
Так недоступна! Так нежна! –
Она
была лицом и духом
Во
всем джигитка и княжна.
Ей
все казались странно-грубы:
Скрывая
взор в тени углов,
Она
без слов кривила губы
И
ночью плакала без слов.
Бледнея
гасли в небе зори,
Темнел
огромный дортуар;
Ей
снилось розовое Гори
В
тени развесистых чинар…
Ах,
не растет маслины ветка
Вдали
от склона, где цвела!
И
вот весной раскрылась клетка,
Метнулись
в небо два крыла.
Как
восковые – ручки, лобик,
На
бледном личике – вопрос.
Тонул
нарядно-белый гробик
В
волнах душистых тубероз.
Умолкло
сердце, что боролось…
Вокруг
лампады, образа…
А
был красив гортанный голос!
А
были пламенны глаза!
Смерть
окончанье – лишь рассказа,
За
гробом радость глубока.
Да
будет девочке с Кавказа
Земля
холодная легка!
Порвалась
тоненькая нитка,
Испепелив,
угас пожар…
Спи
с миром, пленница-джигитка,
Спи
с миром, крошка-сазандар.
Как
наши радости убоги
Душе,
что мукой зажжена!
О
да, тебя любили боги,
Светло-надменная
княжна!
Москва, Рождество 1909 г.
ПРИНЦ И ЛЕБЕДИ
В
тихий час, когда лучи неярки
И
душа устала от людей,
В
золотом и величавом парке
Я
кормлю спокойных лебедей.
Догорел
вечерний праздник неба.
(Ах,
и небо устает пылать!)
Я
стою, роняя крошки хлеба
В
золотую, розовую гладь.
Уплывают
беленькие крошки,
Покружась
меж листьев золотых.
Тихий
луч мои целует ножки
И
дрожит на прядях завитых.
Затенен
задумчивой колонной,
Я
стою и наблюдаю я,
Как
мой дар с печалью благосклонной
Принимают
белые друзья.
В
темный час, когда мы все лелеем,
И
душа томится без людей,
Во
дворец по меркнущим аллеям
Я
иду от белых лебедей.
В ШЕНБРУННЕ
Нежен
первый вздох весны,
Ночь
тепла, тиха и лунна.
Снова
слезы, снова сны
В
замке сумрачном Шенбрунна.
Чей-то
белый силуэт
Над
столом поникнул ниже.
Снова
вздохи, снова бред:
«Марсельеза!
Трон!.. В Париже…»
Буквы
ринулись с страниц,
Строчка
– полк. Запели трубы…
Капли
падают с ресниц,
«Вновь
с тобой я!» шепчут губы.
Лампы
тусклый полусвет
Меркнет,
ночь зато светлее.
Чей
там грозный силуэт
Вырос
в глубине аллеи?
…Принц
австрийский? Это роль!
Герцог?
Сон! В Шенбрунне зимы?
Нет,
он маленький король!
–
«Император, сын любимый!
Мчимся!
Цепи далеки,
Мы
свободны. Нету плена.
Видишь,
милый, огоньки?
Слышишь
всплески? Это Сена!»
Как
широк отцовский плащ!
Конь
летит, огнем объятый.
«Что
рокочет там, меж чащ?
Море,
что ли?» – «Сын, – солдаты!»
–
«О, отец! Как ты горишь!
Погляди,
а там направо, –
Это
рай?» – «Мой сын – Париж!»
–
«А над ним склонилась?» – «Слава».
В
ярком блеске Тюильри,
Развеваются
знамена.
–
«Ты страдал! Теперь цари!
Здравствуй,
сын Наполеона!»
Барабаны,
звуки струн,
Все
в цветах… Ликуют дети…
Все
спокойно. Спит Шенбрунн.
Кто-то
плачет в лунном свете.
КАМЕРАТА
«Аu moment оu je me disposais
à monter 1′escalier, voilá qu’une
femme, envelopée dans un
manteau, me saisit vivement la
main et 1′embrassa».
Prokesh-Osten. «Mes relations
avec le duc de Reichstadt».*
Его
любя сильней, чем брата,
–
Любя в нем род, и трон, и кровь, –
О,
дочь Элизы, Камерата,
Ты
знала, как горит любовь.
Ты
вдруг, не венчана обрядом,
Без
пенья хора, мирт и лент,
Рука
с рукой вошла с ним рядом
В
прекраснейшую из легенд.
Благословив
его на муку,
Склонившись,
как идут к гробам,
Ты,
как святыню, принца руку,
Бледнея,
поднесла к губам.
И
опустились принца веки,
И
понял он без слов, в тиши,
Что
этим жестом вдруг навеки
Соединились
две души.
Что
вам Ромео и Джульетта,
Песнь
соловья меж темных чащ!
Друг
другу вняли – без обета
Мундир
как снег и черный плащ.
И
вот, великой силой жеста,
Вы
стали до скончанья лет
Жених
и бледная невеста,
Хоть
не был изречен обет.
Стоите:
в траурном наряде,
В
волнах прически темной – ты,
Он
– в ореоле светлых прядей,
И
оба дети, и цветы.
Вас
не постигнула расплата,
Затем,
что в вас – дремала кровь…
О,
дочь Элизы, Камерата,
Ты
знала, как горит любовь!
_______________________
*«В
тот момент, как я собирался подняться по лестнице, какая-то женщина в запахнутом
плаще живо схватила меня за руку и поцеловала ее». – Прокеш-Остен. «Мои отношения с
герцогом Рейхштадтским» (фр.).
РОЗОВЫЙ ДОМИК
Меж
великанов-соседей, как гномик
Он
удивлялся всему.
Маленький
розовый домик,
Чем
он мешал и кому?
Чуть
потемнеет, в закрытые ставни
Тихо
стучит волшебство.
Домик
смиренный и давний,
Чем
ты смутил и кого?
Там
засмеются, мы смеху ответим.
Фея
откроет Эдем…
Домик,
понятный лишь детям,
Чем
ты грешил, перед кем?
Лучшие
радости с ним погребли мы
Феи
нырнули во тьму…
Маленький
домик любимый,
Чем
ты мешал и кому?
«ПРОСТИ» ВОЛШЕБНОМУ ДОМУ
В
неосвещенной передней я
Молча
присела на ларь.
Темный
узор на портьере,
С
медными ручками двери…
В
эти минуты последние
Все
полюбилось, как встарь.
Был
заповедными соснами
В
темном бору вековом
Прежде
наш домик любимый.
Нежно
его берегли мы,
Дом
с небывалыми веснами,
С
дивными зимами дом.
Первые
игры и басенки
Быстро
сменились другим.
Дом
притаился волшебный,
Стали
большими царевны.
Но
для меня и для Асеньки
Был
он всегда дорогим.
Зала
от сумрака синяя,
Жажда
великих путей,
Пренебреженье
к науке,
Переплетенные
руки,
Светлые
замки из инея
И
ожиданье гостей.
Возгласы
эти и песенки,
Чуть
раздавался звонок!
Чье-нибудь
близко участье?
Господи,
может быть счастье?
И
через залу по лесенке
Стук
убегающих ног…
В. Я. БРЮСОВУ
Я
забыла, что сердце в Вас – только ночник,
Не
звезда! Я забыла об этом!
Что
поэзия ваша из книг
И
из зависти – критика. Ранний старик,
Вы
опять мне на миг
Показались
великим поэтом…
1912
ДОМИКИ СТАРОЙ МОСКВЫ
Слава
прабабушек томных,
Домики
старой Москвы,
Из
переулочков скромных
Все
исчезаете вы,
Точно
дворцы ледяные
По
мановенью жезла.
Где
потолки расписные,
До
потолков зеркала?
Где
клавесина аккорды,
Темные
шторы в цветах,
Великолепные
морды
На
вековых воротах,
Кудри,
склоненные к пяльцам,
Взгляды
портретов в упор…
Странно
постукивать пальцем
О
деревянный забор!
Домики
с знаком породы,
С
видом ее сторожей,
Вас
заменили уроды, –
Грузные,
в шесть этажей.
Домовладельцы
– их право!
И
погибаете вы,
Томных
прабабушек слава,
Домики
старой Москвы.
ROUGE ЕТ BLEUE
Девочка
в красном и девочка в синем
Вместе
гуляли в саду.
–
«Знаешь, Алина, мы платьица скинем,
Будем
купаться в пруду?».
Пальчиком
тонким грозя,
Строго
ответила девочка в синем:
–
«Мама сказала – нельзя».
Девушка
в красном и девушка в синем
Вечером
шли вдоль межи.
–
«Хочешь, Алина, все бросим, все кинем,
Хочешь,
уедем? Скажи!»
Вздохом
сквозь вешний туман
Грустно
ответила девушка в синем:
–
«Полно! ведь жизнь – не роман»…
Женщина
в красном и женщина в синем
Шли
по аллее вдвоем.
–
«Видишь, Алина, мы блекнем, мы стынем, –
Пленницы
в счастье своем»…
С
полуулыбкой из тьмы
Горько
ответила женщина в синем:
–
«Что же? Ведь женщины мы!»
В ПЯТНАДЦАТЬ ЛЕТ
Звенят-поют,
забвению мешая,
В
моей душе слова: «пятнадцать лет».
О,
для чего я выросла большая?
Спасенья
нет!
Еще
вчера в зеленые березки
Я
убегала, вольная, с утра.
Еще
вчера шалила без прически,
Еще
вчера!
Весенний
звон с далеких колоколен
Мне
говорил: «Побегай и приляг!»
И
каждый крик шалунье был позволен,
И
каждый шаг!
Что
впереди? Какая неудача?
Во
всем обман и, ах, на всем запрет!
–
Так с милым детством я прощалась, плача,
В
пятнадцать лет.
ТВЕРСКАЯ
Вот
и мир, где сияют витрины,
Вот
Тверская, – мы вечно тоскуем о ней.
Кто
для Аси нужнее Марины?
Милой
Асеньки кто мне нужней?
Мы
идем, оживленные, рядом,
Все
впивая: закат, фонари, голоса,
И
под чьим-нибудь пристальным взглядом
Иногда
опуская глаза.
Только
нам огоньками сверкая,
Только
наш он, московский вечерний апрель.
Взрослым
– улица, нам же Тверская –
Полувзрослых
сердец колыбель.
Колыбель
золотого рассвета,
Удивления
миру, что утром дано…
Вот
окно с бриллиантами Тэта,
Вот
с огнями другое окно…
Все
поймем мы чутьем или верой,
Всю
подзвездную даль и небесную ширь!
Возвышаясь
над площадью серой
Розовеет
Страстной монастырь.
Мы
идем, ни на миг не смолкая.
Все
родные – слова, все родные – черты!
О,
апрель незабвенный – Тверская,
Колыбель
нашей юности ты!
ИЮЛЬ – АПРЕЛЮ
Как
с задумчивых сосен струится смола,
Так
текут ваши слезы в апреле.
В
них весеннему дань и прости колыбели
И
печаль молодого ствола.
Вы
листочку сродни и зеленой коре,
Полудети
еще и дриады.
Что
деревья шумят, что журчат водопады
Понимали
и мы – на заре!
Вам
струистые кудри клонить в водоем,
Вам,
дриадам, кружить по аллее…
Но
и нас, своенравные девочки-феи,
Помяните
в апреле своем!
В ЧУЖОЙ ЛАГЕРЬ
«Да, для вас наша жизнь
действительно в тумане».
Разговор
20-гo декабря 1909
Ах,
вы не братья, нет, не братья!
Пришли
из тьмы, ушли в туман…
Для
нас безумные объятья
Еще
неведомый дурман.
Пока
вы рядом – смех и шутки,
Но
чуть умолкнули шаги,
Уж
ваши речи странно-жутки,
И
чует сердце: вы враги.
Сильны
во всем, надменны даже,
Меняясь
вечно, те, не те –
При
ярком свете мы на страже,
Но
мы бессильны – в темноте!
Нас
вальс и вечер – все тревожит,
В
нас вечно рвется счастья нить…
Неотвратимого
не может,
Ничто
не сможет отклонить!
Тоска
по книге, вешний запах.
Оркестра
пение вдали –
И
мы со вздохом в темных лапах,
Сожжем,
тоскуя, корабли.
Но
знайте: в миг, когда без силы
И
нас застанет страсти ад,
Мы
потому прошепчем: «Милый!»
Что
будет розовым закат.
PERPETUUM MOBILE
Как
звезды меркнут понемногу
В
сияньи солнца золотом,
К
нам другу друг давал дорогу,
Осенним
делаясь листом,
–
И каждый нес свою тревогу
В
наш без того тревожный дом.
Мы
всех приветствием встречали,
Шли
без забот на каждый пир,
Одной
улыбкой отвечали
На
бубна звон и рокот лир,
–
И каждый нес свои печали
В
наш без того печальный мир.
Поэты,
рыцари, аскеты,
Мудрец-филолог
с грудой книг…
Вдруг
за лампадой – блеск ракеты!
За
проповедником – шутник!
–
И каждый нес свои букеты
В
наш без того большой цветник.
НА ЗАРЕ
Их
души неведомым счастьем
Баюкал
предутренний гул.
Он
с тайным и странным участьем
В
их детские сны заглянул.
И,
сладким предчувствием ранен
Каких-то
безудержных гроз,
Спросил
он, и был им так странен
Его
непонятный вопрос.
Оне,
притаясь, промолчали
И
молча порвали звено…
За
миг бесконечной печали
Да
будет ему прощено!
* * *
И
как прежде оне улыбались,
Обожая
изменчивый дым;
И
как прежде оне ошибались,
Улыбаясь
ошибкам своим;
И
как прежде оне безустанно
Отдавались
нежданной волне.
Но
по-новому грустно и странно
Вечерами
молчали оне.
ЗИМНЯЯ СКАЗКА
«Не
уходи», они шепнули с лаской,
«Будь
с нами весь!
Ты
видишь сам, какой нежданной сказкой
Ты
встречен здесь».
«О,
подожди», они просили нежно,
С
мольбою рук.
«Смотри,
темно на улицах и снежно…
Останься,
друг!
О,
не буди! На улицах морозно…
Нам
нужен сон!»
Но
этот крик последний слишком поздно
Расслышал
он.
* * *
И
уж опять они в полуистоме
О
каждом сне волнуются тайком;
И
уж опять в полууснувшем доме
Ведут
беседу с давним дневником.
Опять
под музыку на маленьком диване
Звенит-звучит
таинственный рассказ
О
рудниках, о мертвом караване,
О
подземелье, где зарыт алмаз.
Улыбка
сумерок, как прежде, в окна льется;
Как
прежде, им о лампе думать лень;
И
уж опять из темного колодца
Встает
Ундины плачущая тень.
Да,
мы по-прежнему мечтою сердце лечим,
В
недетский бред вплетая детства нить,
Но
близок день, – и станет грезить нечем,
Как
и теперь уже нам нечем жить!
СЕСТРЫ
«Car tout n’est que rêve, ô ma soeur!»*
Им
ночью те же страны снились,
Их
тайно мучил тот же смех,
И
вот, узнав его меж всех,
Они
вдвоем над ним склонились.
Над
ним, любившим только древность,
Они
вдвоем шепнули: «Ах!»…
Не
шевельнулись в их сердцах
Ни
удивление, ни ревность.
И
рядом в нежности, как в злобе,
С
рожденья чуждые мольбам,
К
его задумчивым губам
Они
прильнули обе… обе…
Сквозь
сон ответил он: «Люблю я!»…
Раскрыл
объятья – зал был пуст!
Но
даже смерти с бледных уст
Не
смыть двойного поцелуя.
27
– 30 декабря 1909
___________________
*«Ибо все лишь сон, о моя сестра!» (фр.).
ВТРОЕМ
–
«Мы никого так»…
–
«Мы никогда так»…
–
«Ну, что же? Кончайте»…
27-го
декабря 1909
Горькой
расплаты, забвенья ль вино, –
Чашу
мы выпьем до дна!
Эта
ли? та ли? Не все ли равно!
Нить
навсегда создана.
Сладко
усталой прильнуть голове
Справа
и слева – к плечу.
Знаю
одно лишь: сегодня их две!
Большего
знать не хочу.
Обе
изменчивы, обе нежны,
Тот
же задор в голосах,
Той
же тоскою огни зажжены
В
слишком похожих глазах…
Тише,
сестрички! Мы будем молчать,
Души
без слова сольем.
Как
неизведано утро встречать
В
детской, прижавшись, втроем…
Розовый
отсвет на зимнем окне,
Утренний
тает туман,
Девочки
крепко прижались ко мне…
О,
какой сладкий обман!
ДЕКАБРЬСКАЯ СКАЗКА
Мы
слишком молоды, чтобы простить
Тому,
кто в нас развеял чары.
Но,
чтоб о нем, ушедшем, не грустить,
Мы
слишком стары!
Был
замок розовый, как зимняя заря,
Как
мир – большой, как ветер – древний.
Мы
были дочери почти царя,
Почти
царевны.
Отец
– волшебник был, седой и злой;
Мы,
рассердясь, его сковали;
По
вечерам, склоняясь над золой,
Мы
колдовали;
Оленя
быстрого из рога пили кровь,
Сердца
разглядывали в лупы…
А
тот, кто верить мог, что есть любовь,
Казался
глупый.
Однажды
вечером пришел из тьмы
Печальный
принц в одежде серой.
Он
говорил без веры, ах, а мы
Внимали
с верой.
Рассвет
декабрьский глядел в окно,
Алели
робким светом дали…
Ему
спалось и было все равно,
Что
мы страдали!
Мы
слишком молоды, чтобы забыть
Того,
кто в нас развеял чары.
Но,
чтоб опять так нежно полюбить –
Мы
слишком стары!
ПОД НОВЫЙ ГОД
Встретим
пришельца лампадкой,
Тихим
и верным огнем.
Только
ни вздоха украдкой,
Ни
вздоха о нем!
Яркого
света не надо,
Лампу
совсем привернем.
Только
о лучшем ни взгляда,
Ни
взгляда о нем!
Пусть
в треволненье беспечном
Год
нам покажется днем!
Только
ни мысли о вечном,
Ни
мысли о нем!
Станем
«сестричками» снова,
Крепче
друг к другу прильнем.
Только
о прошлом ни слова,
Ни
слова о нем!
ДЕКАБРЬ И ЯНВАРЬ
В
декабре на заре было счастье,
Длилось
– миг.
Настоящее,
первое счастье
Не
из книг!
В
январе на заре было горе,
Длилось
– час.
Настоящее,
горькое горе
В
первый раз!
ПРИВЕТ ИЗ ВАГОНА
Сильнее
гул, как будто выше – зданья,
В
последний раз колеблется вагон,
В
последний раз… Мы едем… До свиданья,
Мой
зимний сон!
Мой
зимний сон, мой сон до слез хороший,
Я
от тебя судьбой унесена.
Так
суждено! Не надо мне ни ноши
В
пути, ни сна.
Под
шум вагона сладко верить чуду
И
к дальним дням, еще туманным, плыть.
Мир
так широк! Тебя в нем позабуду
Я
может быть?
Вагонный
мрак как будто давит плечи,
В
окно струёй вливается туман…
Мой
дальний друг, пойми – все эти речи
Самообман!
Что
новый край? Везде борьба со скукой,
Все
тот же смех и блестки тех же звезд,
И
там, как здесь, мне будет сладкой мукой
Твой
тихий жест.
9 июня 1910
В РАЮ
Воспоминанье
слишком давит плечи,
Я
о земном заплачу и в раю,
Я
старых слов при нашей новой встрече
Не
утаю.
Где
сонмы ангелов летают стройно,
Где
арфы, лилии и детский хор,
Где
всё покой, я буду беспокойно
Ловить
твой взор.
Виденья
райские с усмешкой провожая,
Одна
в кругу невинно-строгих дев,
Я
буду петь, земная и чужая,
Земной
напев!
Воспоминанье
слишком давит плечи,
Настанет
миг, – я слёз не утаю…
Ни
здесь, ни там, – нигде не надо встречи,
И
не для встреч проснёмся мы в раю!
СЛЕДУЮЩЕМУ
Нежные
ласки тебе уготованы
Добрых
сестричек.
Ждем
тебя, ждем тебя, принц заколдованный
Песнями
птичек.
Взрос
ты, вспоенная солнышком веточка,
Рая
явленье,
Нежный
как девушка, тихий как деточка,
Весь
– удивленье.
Скажут
не раз: «Эти сестры изменчивы
В
каждом ответе!»
–
С дерзким надменны мы, с робким застенчивы,
С
мальчиком – дети.
Любим,
как ты, мы березки, проталинки,
Таянье
тучек.
Любим
и сказки, о, глупенький, маленький
Бабушкин
внучек!
Жалобен
ветер, весну вспоминающий…
В
небе алмазы…
Ждем
тебя, ждем тебя, жизни не знающий,
Голубоглазый!
ОСУЖДЕННЫЕ
Сестрам
Тургеневым
У
них глаза одни и те же
И
те же голоса.
Одна
цветок неживше-свежий,
Другая
луч, что блещет реже,
В
глазах у третьей – небо. Где же
Такие
встретишь небеса?
Им
отдала при первой встрече
Я
чаянье свое.
Одна
глядит, как тают свечи,
Другая
вся в капризной речи,
А
третьей так поникли плечи,
Что
плачешь за нее.
Одна,
безмолвием пугая,
Под
игом тишины;
Еще
изменчива другая,
А
третья ждет, изнемогая…
И
все, от жизни убегая,
Уже
осуждены.
Москва, осень 1910
РЕЗЕДА И РОЗА
Один
маня, другой с полуугрозой,
Идут
цветы блестящей чередой.
Мы
на заре клянемся только розой,
Но
в поздний час мы дышим резедой.
Один
в пути пленяется мимозой,
Другому
ландыш мил, блестя в росе. –
Но
на заре мы дышим только розой,
Но
резедою мы кончаем все!
МОЛИТВА
Христос
и Бог! Я жажду чуда
Теперь,
сейчас, в начале дня!
О,
дай мне умереть, покуда
Вся
жизнь как книга для меня.
Ты
мудрый, Ты не скажешь строго:
–
«Терпи, еще не кончен срок».
Ты
сам мне подал – слишком много!
Я
жажду сразу – всех дорог!
Всего
хочу: с душой цыгана
Идти
под песни на разбой,
За
всех страдать под звук органа
И
амазонкой мчаться в бой;
Гадать
по звездам в черной башне,
Вести
детей вперед, сквозь тень…
Чтоб
был легендой – день вчерашний,
Чтоб
был безумьем – каждый день!
Люблю
и крест, и шелк, и каски,
Моя
душа мгновений след…
Ты
дал мне детство – лучше сказки
И
дай мне смерть – в семнадцать лет!
26 сентября 1909, Таруса
ДУША И ИМЯ
Пока
огнями смеется бал,
Душа
не уснет в покое.
Но
имя Бог мне иное дал:
Морское
оно, морское!
В
круженье вальса, под нежный вздох
Забыть
не могу тоски я.
Мечты
иные мне подал Бог:
Морские
они, морские!
Поет
огнями манящий зал,
Поет
и зовет, сверкая.
Но
душу Бог мне иную дал:
Морская
она, морская!
РОЗОВАЯ ЮНОСТЬ
С
улыбкой на розовых лицах
Стоим
у скалы мы во мраке.
Сгорело
бы небо в зарницах
При
первом решительном знаке,
И
рухнула в бездну скала бы
При
первом решительном стуке…
–
Но, если б вы знали, как слабы
У
розовой юности руки.
ЗИМА
Мы
вспоминаем тихий снег,
Когда
из блеска летней ночи
Нам
улыбнутся старческие очи
Под
тяжестью усталых век.
Ах,
ведь и им, как в наши дни,
Казались
все луга иными.
По
вечерам в волнисто-белом дыме
Весной
тонули и они.
В
раю затепленным свечам
Огни
земли казались грубы.
С
безумной грустью розовые губы
О
них шептались по ночам.
Под
тихим пологом зимы
Они
не плачут об апреле,
Чтобы
без слез отчаянья смотрели
В
лицо минувшему и мы.
Из
них судьба струит на нас
Успокоенье
мудрой ночи, –
И
мне дороже старческие очи
Открытых
небу юных глаз.
ПОЛНОЧЬ
Снова
стрелки обежали целый круг:
Для
кого-то много счастья позади.
Подымается
с мольбою сколько рук!
Сколько
писем прижимается к груди!
Где-то
кормчий наклоняется к рулю,
Кто-то
бредит о короне и жезле,
Чьи-то
губы прошептали: «не люблю»,
Чьи-то
локоны запутались в петле.
Где-то
свищут, где-то рыщут по кустам,
Где-то
пленнику приснились палачи,
Там,
в ночи, кого-то душат, там
Зажигаются
кому-то три свечи.
Там,
над капищем безумья и грехов,
Собирается
великая гроза,
И
над томиком излюбленных стихов
Чьи-то
юные печалятся глаза.
НЕРАЗЛУЧНОЙ В ДОРОГУ
Стоишь
у двери с саквояжем.
Какая
грусть в лице твоем!
Пока
не поздно, хочешь, скажем
В
последний раз стихи вдвоем.
Пусть
повторяет общий голос
Доныне
общие слова,
Но
сердце на два раскололось.
И
общий путь – на разных два.
Пока
не поздно, над роялем,
Как
встарь, головку опусти.
Двойным
улыбкам и печалям
Споем
последнее прости.
Пора!
завязаны картонки,
В
ремни давно затянут плед…
Храни
Господь твой голос звонкий
И
мудрый ум в шестнадцать лет!
Когда
над лесом и над полем
Все
небеса замрут в звездах,
Две
неразлучных к разным долям
Помчатся
в разных поездах.
ИЗ СКАЗКИ – В СКАЗКУ
Все
твое: тоска по чуду,
Вся
тоска апрельских дней,
Все,
что так тянулось к небу,-
Но
разумности не требуй.
Я
до смерти буду
Девочкой,
хотя твоей.
Милый,
в этот вечер зимний
Будь,
как маленький, со мной.
Удивляться
не мешай мне,
Будь,
как мальчик, в страшной тайне
И
остаться помоги мне
Девочкой,
хотя женой.
1909-1910
Печатается по: Цветаева М. «Из
двух книг». М., «Оле-Лукое» (Тип. Рус. Т-ва),
1913