ПЕСНЯ ВОЙНЫ
Прошло
семь тысяч пестрых лет –
Пускай
прошло, ха-ха!
Еще
жирнее мой обед,
Кровавая
уха...
Когда-то эти дураки
Дубье пускали в ход
И, озверев, как мясники,
Калечили свой род:
Женщин в пламень,
Младенцев о камень,
Пленных на дно –
Смешно!
Теперь
– наука мой мясник, –
Уже
средь облаков
Порой
взлетает хриплый крик
Над
брызгами мозгов.
Мильоны рук из года в год
Льют пушки и броню,
И все плотней кровавый лед
Плывет навстречу дню.
Вопли прессы,
Мессы, конгрессы,
Жены, как ночь...
Прочь!
Кто
всех сильнее, тот и прав,
А
нужно доказать, –
Расправься
с дерзким, как удав,
Чтоб
перестал дышать!
Враг тот, кто рвет из пасти кость
Иль – у кого ты рвешь.
Я на земле – бессменный гость,
И мир – смешная ложь!
Укладывай в гроб,
Прикладами в лоб,
Штыки в живот, –
Вперед!
<1913?>
<1923>
СБОРНЫЙ ПУНКТ
На
Петербургской стороне в стенах военного училища
Столичный
люд притих и ждет, как души бледные чистилища.
Сгрудясь
пугливо на снопах, младенцев кормят грудью женщины, –
Что
горе их покорных глаз пред темным грохотом военщины?..
Ковчег-манеж
кишит толпой. Ботфорты чавкают и хлюпают.
У
грязных столиков врачи нагое мясо вяло щупают.
Над
головами в полумгле проносят баки с дымной кашею.
Оторопелый
пиджачок, крестясь, прощается с папашею...
Скользят
галантно писаря, – бумажки треплются под
мышками,
В
углу – невинный василек – хохочет девочка с мальчишками.
У
всех дверей, склонясь к штыкам, торчат гвардейцы меднолицые,
И
женский плач, звеня в висках, пугает близкой небылицею...
А
в стороне, сбив нас в ряды, – для всех
чужие и безликие,
На
спинах мелом унтера коряво пишут цифры дикие.
1914
НА ФРОНТ
За раскрытым пролетом дверей
Проплывают квадраты полей,
Перелески
кружатся и веют одеждой зеленой
И
бегут телеграфные нити грядой монотонной...
Мягкий
ветер в вагон луговую прохладу принес.
Отчего так сурова холодная песня колес?
Словно серые птицы, вдоль нар
Никнут спины замолкнувших пар, –
Люди
смотрят туда, где сливается небо с землею,
И
на лицах колеблются тени угрюмою мглою.
Ребятишки
кричат и гурьбою бегут под откос.
Отчего так тревожна и жалобна песня
колес?
Небо кротко и ясно, как мать.
Стыдно бледные губы кусать!
Надо
выковать новое крепкое сердце из стали
И
забыть те глаза, что последний вагон провожали.
Теплый
ворот шинели шуршит у щеки и волос, –
Отчего так нежна колыбельная песня колес?
1914, август
РЕПЕТИЦИЯ
Соломенное
чучело
Торчит
среди двора.
Живот
шершавый вспучило, –
А
сбоку детвора.
Стал
лихо в позу бравую,
Штык
вынес, стиснул рот,
Отставил
ногу правую,
А
левую – вперед.
Несусь,
как конь пришпоренный:
«Ура!
Ура! Ура!»
Мелькает
строй заморенный,
Пылища
и жара...
Сжал
пальцы мертвой хваткою,
Во
рту хрустит песок,
Шинель
жжет ребра скаткою,
Грохочет
котелок.
Легко
ли рысью – пешему?
А
рядом унтер вскачь:
«Коли!
Отставить! К лешему...»
Нет
пафоса, хоть плачь.
Фельдфебель,
гусь подкованный,
Басит
среди двора:
«Видать,
что образованный...»
Хохочет
детвора.
<1923>
НА ЭТАПЕ
Этапный
двор кишел людьми – солдатскою толпой.
Квадрат
казарм раскинул ввысь окошек ряд слепой.
Под
сапогами ныла грязь, в углу пестрел ларек:
Сквозь
гроздья ржавой колбасы дул вешний ветерок.
Защитный
цвет тупым пятном во все концы распух,
От
ретирадов у стены шел нудный смрадный дух...
Весь
день плывет сквозь ворота солдатская река:
Одни
на фронт, другие в тыл, а третьи – в отпуска...
А
за калиной, возле бань, в загоне – клин коров:
Навоз
запекся на хребтах... Где луг? Где лес? Где кров?..
В
глазах – предчувствие и страх. Вздыхают и мычат...
Солдаты
сумрачно стоят, и смотрят, и молчат.
<1923>
АТАКА
На
утренней заре
Шли
русские в атаку...
Из
сада на бугре
Враг
хлынул лавой в драку.
Кровавый
дым в глазах.
Штыки
ежами встали, –
Но
вот в пяти шагах
И
те и эти стали.
Орут,
грозят, хрипят,
Но
две стены ни с места –
И
вот... пошли назад,
Взбивая
грязь, как тесто.
Весна
цвела в саду.
Лазурь
вверху сквозила...
В
пятнадцатом году
Под
Ломжей это было.
<1923>
ОДИН ИЗ НИХ
Двухпудовые
ботфорты,
За
спиной мешок – горбом,
Ноги
до крови натерты.
За
рекой – орудий гром...
Наши серые когорты
Исчезают за холмом.
Я
наборщик из Рязани,
Беспокойный
человек.
Там,
на рынке, против бани,
Жил
соперник пекарь-грек:
Обольстил модистку Таню,
Погубил меня навек...
Продал
я пиджак и кольца,
Все
равно ложиться в гроб!
Зазвенели
колокольцы,
У
ворот мелькнул сугроб...
Записался в добровольцы
И попал ко вшам в окоп.
Исходил
земные дали,
Шинеленка,
как тряпье...
Покурить
бы хоть с печали,
Да
в кисете... Эх, житье!
Пленным немцам на привале
Под Варшавой роздал все.
Подсади,
земляк, в повозку,
Истомился,
не дойти.
Застучал
приклад о доску,
Сердце
замерло в груди –
Ветер гнет и рвет березку,
Пыль кружится на пути.
За
оврагом перепалка:
Пули
елочки стригут...
Целовала,
как русалка,
А
теперь – терзайся – тут!
Хочешь водки? Пей, не жалко!
Завтра все равно убьют.
<1923>
ПРИВАЛ
У
походной кухни лентой –
Разбитная
солдатня.
Отогнув
подол брезента,
Кашевар
поит коня...
В
крышке гречневая каша,
В
котелке дымятся щи.
Небо
– синенькая чаша,
Над
лозой гудят хрущи.
Сдунешь
к краю лист лавровый,
Круглый
перец сплюнешь вбок,
Откроишь
ломоть здоровый,
Ешь
и смотришь на восток.
Спать?
Не клонит... Лучше к речке –
Гимнастерку
простирать.
Солнце
пышет, как из печки.
За
прудом темнеет гать.
Желтых
тел густая каша,
Копошась,
гудит в воде...
Ротный
шут, ефрейтор Яша,
Рака
прячет в бороде.
А у
рощицы тенистой
Сел
четвертый взвод в кружок:
Русской
песней голосистой
Захлебнулся
бережок.
Солнце
выше, песня лише:
«Таракан
мой, таракан!»
А
басы ворчат все тише:
«Заполз
Дуне в сарафан...»
<1923>
ПЛЕННЫЕ
У
«Червонного Бора» какие-то странные люди.
С
Марса, что ли, упали? На касках сереют чехлы,
Шинелями,
как панцирем, туго затянуты груди,
А
стальные глаза равнодушно-надменны и злы.
Вдоль
шоссе подбегают пехотные наши михрютки:
Интересно!
Воюешь, – а с кем, никогда не видал.
Тем
– табак, тем – краюшку... Трещат и гудят прибаутки.
Люди
с Марса стоят неподвижнее скал.
«Ишь,
как волки!» – «Боятся?» – «Что сдуру трепать языками...
В
плен попал, – так шабаш. Все равно что
воскрес...»
Отбегает
пехота к обозу, гремя котелками.
Мерно
двинулись каски к вокзалу под темный навес.
<1923>
ПИСЬМО ОТ СЫНА
Хорунжий
Львов принес листок,
Измятый
розовый клочок,
И
фыркнул: «Вот писака!»
Среди
листка кружок-пунктир,
В кружке каракули: «Здесь мир»,
А по бокам: «Здесь драка».
В
кружке царила тишина:
Сияло
солнце и луна,
Средь
роз гуляли пары,
А по бокам – толпа чертей,
Зигзаги огненных плетей
И желтые пожары.
Внизу
в полоске голубой:
«Ты
не ходи туда, где бой.
Целую
в глазки. Мишка».
Вздохнул хорунжий, сплюнул вбок
И спрятал бережно листок:
«Шесть лет. Чудак, мальчишка...»
<1923>
В ОПЕРАЦИОННОЙ
В
коридоре длинный хвост носилок...
Все
глаза слились в тревожно-скорбный взгляд.
Там
за белой дверью красный ад:
Нож
визжит по кости, как напилок, –
Острый,
жалкий и звериный крик
В
сердце вдруг вонзается, как штык...
За
окном играет майский день.
Хорошо
б пожить на белом свете!..
Дома
– поле, мать, жена и дети –
Все
темней на бледных лицах тень.
А там, за дверью, костлявый хирург,
Забрызганный кровью, словно пятнистой
вуалью,
Засучив рукава,
Взрезает острою сталью
Зловонное мясо...
Осколки костей
Дико и странно наружу торчат,
Словно кричат
От боли.
У сестры дрожит подбородок,
Чад хлороформа как сладкая водка, –
На столе неподвижно желтеет
Несчастное тело.
Пскович-санитар отвернулся,
Голую ногу зажав неумело,
И смотрит, как пьяный, на шкаф...
На полу безобразно алеет
Свежим отрезом бедро.
Полное крови и гноя ведро...
За стеклами даль зеленеет –
Чета голубей
Воркует и ходит бочком вдоль карниза.
Варшавское небо – прозрачная риза
Все голубей...
Усталый хирург
Подходит к окну, жадно дымит папироской,
Вспоминает родной Петербург
И хмуро трясет на лоб набежавшей
прической:
Каторжный труд!
Как дрова, их сегодня несут,
Несут и несут без конца...
<1923>
ЛЕГЕНДА
Это
было на Пасху, на самом рассвете:
Над
окопами таял туман.
Сквозь
бойницы чернели колючие сети,
И
качался засохший бурьян.
Воробьи
распевали вдоль насыпи лихо.
Жирным
смрадом курился откос...
Между
нами и ими печально и тихо
Проходил
одинокий Христос.
Но
никто не узнал, не поверил виденью:
С
криком вскинулись стаи ворон,
Злые
пули дождем над святою мишенью
Засвистали
с обеих сторон...
И
растаял – исчез он над гранью оврага,
Там,
где солнечный плавился склон.
Говорили
одни: «сумасшедший бродяга», –
А
другие: «жидовский шпион»...
<1920>
В ШТАБЕ НОЧЬЮ
В
этом доме сумасшедших
Надо
быть хитрей лисы:
Чуть
осмыслишь, чуть очнешься –
И
соскочишь с полосы...
Мертвым
светом залит столик.
За
стеной храпит солдат.
Полевые
телефоны
Под
сурдинку верещат.
На
столе копна пакетов –
Бухгалтерия
войны:
«Спешно».
«В собственные руки»...
Клоп
гуляет вдоль стены.
Сердце
падает и пухнет,
Алый
шмель гудит в висках.
Смерть,
смеясь, к стеклу прильнула...
Эй,
держи себя в руках!
Хриплый
хохот сводит губы:
Оборвать
бы провода...
Шашку
в дверь! Пакеты в печку! –
И к
собакам – навсегда.
Отошло...
Забудь, не надо:
С
каждым днем – короче счет...
Перебой
мотоциклета
Закудахтал
у ворот.
<1923>
ЧУЖАЯ КВАРТИРА
Поручик
Жмых, сорвав с дверей печать,
Нас
водворил в покинутой квартире:
Железная,
разрытая кровать,
На
синей печке кафельные лиры,
На
стенке, позабытый впопыхах,
Портрет
приготовишки в новой форме.
Лишь
час назад, на чьих-то сундуках,
Мы
под дождем дрожали на платформе.
Чужой
уют... Увы, не в первый раз
Влезаем
мы в покинутые гнезда...
Кто
у окна, не осушая глаз,
В
последний час сквозь сад смотрел на звезды?
Кто
вырос здесь, в узорном городке,
Под
сенью лип и старого костела?..
Фонарь
дрожит в протянутой руке,
Нырнула
мышь у шкафа в щелку пола...
«Где
чайник, эй?» Раскрыт походный стол.
Трещит
свеча в замусленной бутылке,
И
вестовой, работая, как вол,
У
светлой печки сало жжет на вилке.
Штабс-капитан,
разрыв до дна чулан,
Вернулся
с книжкой и смеется: «Чехов!»
Спирт
– на столе. Кряхтит старик-диван.
Закуска?
Хлеб и горсти две орехов...
А
завтра вновь отхлынем мы назад,
И,
может быть, от этого уюта
Останется
обугленный фасад, –
И даже
мышь не сыщет здесь приюта.
Храпят
носы из серых одеял...
Не
оторвать ресниц от милой книжки!
А с
койки кто-то сонно пробурчал:
«Возьми
с собой портрет приготовишки...»
<1915?>
<1923>
Замброво
ПОД ЛАЗАРЕТОМ
Тих
подвал библиотечный.
На
плите клокочет суп.
Над
окошком чиж беспечный
Молча
чистит в клетке чуб.
В
нише старого окошка
Спит,
клубком свернувшись, кошка,
И,
свисая над вазоном,
Льются
вниз дождем зеленым,
В
ярком солнце трепеща,
Кудри
буйного плюща.
На
комоде, как павлины, –
Два
букета из тафты:
Изумрудные
жасмины
И
лиловые кусты...
Пред
фаянсовым святым
Тени
плавают, как дым,
И,
томясь, горит на складке
Темно-синий
глаз лампадки.
Толстый
заяц из стекла
Спит
на вязаной салфетке,
Чижик
слабо пискнул в клетке
И
нырнул под сень крыла.
Летний
день горит на шторах.
Там
под сводом у дуги
Зашуршал
протяжный шорох –
Это
раненых шаги...
…………………………….
Скучно
им... Порой сюда
Костыли,
гремя, сползают:
Люди
смотрят и вздыхают, –
И в
глазах горит: «Когда?»...
<1914?>
<1923>
Варшава. Здание университета
БУДНИ
Мелкий
дождик так и чешет,
Так
и лупит, так и льет!
По грязному перрону
Шагает тусклый штык...
К товарному вагону
Подъехал грузовик:
Нас пять, у всех лопаты,
Льет дождик... Мгла и мразь.
Понурые солдаты
Слезают молча в грязь.
Рванули дверь вагона
С присловием родным...
Картофельное лоно
Торчит горбом крутым.
Скребем, пыхтим и роем,
Горланит паровик.
Картошка тусклым роем
Влетает в грузовик.
Бросаем взлет за взлетом,
В ногах пищит гнилье,
Дымит солдатским потом
Промокшее белье...
«Шабаш! К собакам! Буде!»
Закрыв рогожей лбы,
Сгрудились в кучу люди,
Как темные гробы.
Друг друга молча греем,
Трясется грузовик,
А капли липким клеем
Ползут за воротник.
Мелкий
дождик так и чешет,
Так
и лупит, так и льет...
<1923>
ОТСТУПЛЕНИЕ
Штабы
поднялись. Оборвалась торговля и труд.
Весь
день по шоссе громыхают обозы.
Тяжелые
пушки, как дальние грозы,
За
лесом ревут.
Кругом
горизонта пылают костры:
Сжигают
снопы золотистого жита, –
Полнеба
клубами закрыто...
Вдоль
улицы нищего скарба бугры.
Снимаются
люди – бездомные птицы-скитальцы,
Фургоны
набиты детьми, лошаденки дрожат...
Вдали
по жнивью, обмотав раздробленные пальцы,
Угрюмо
куда-то шагает солдат.
Возы
и двуколки, и кухни, и девушка с клеткой в телеге,
Поток
бесконечных колес,
Тревожная
мысль о ночлеге,
И в
каждых глазах торопливо-пытливый вопрос.
Встал
месяц – оранжевый щит,
Промчались
казаки. Грохочут обозы, –
Все
глуше и глуше невидимых пушек угрозы...
Все
громче бездомное сердце стучит.
<1923>
РЕВИЗИЯ
Генерал
сидит, как Будда.
Вьется
пыль...
Словно
ржавая посуда,
Дребезжит
автомобиль.
Морды
встречных лошадей
Столбенеют
от испуга, –
Брички
лезут друг на друга,
А
шофер молчит, злодей...
«Что
ж ты, так тебя и так,
Не
даешь сигнала, леший?!»
Генерал
разжал кулак
И,
смутясь, провел по плеши:
«Не
выходит... Дуролом!
Ты
б, того-с, потише, Павел».
Тот
склонился над рулем
И
помчался, словно дьявол.
Генерал
сидит, как Будда,
Сбоку
врач, как Ганнибал,
А
мотор, стальная груда,
Ржет,
как пьяный Буцефал.
Быстро
в госпиталь вошли:
Сбоку
шашки, снизу шпоры.
Два
служителя вдали
Дуют
вскачь по коридору...
Канцелярия,
как гроб:
Омертвел
письмоводитель,
Перед
ним, понурив лоб,
Умирающий
смотритель.
«Что
ж вы, а? Где главный врач?»
– «Он,
Ва-ва-шество, в отлучке...»
Генерал
вскочил, как мяч, –
С
полчаса тянулась взбучка!
«Где
талоны на дрова?
Где
фуражный лист ваш? Черти...
Не
подсчитан?! Черта-с два!
Эскулап,
вы их проверьте!»
Генерал
ушел по делу.
Врач
остался с фуражом –
Липкий
пот пополз по телу
И к
ногам скользнул ужом:
Из
соломы ль вычесть сено,
Иль
с овсом сложить ячмень?
Сколько
ест кобыла в день?
Сколько
влезет, – несомненно...
Но
раскрыть свое профанство, –
Окончательный
провал.
Врач
геройски подсчитал
И
сказал, зевнув в пространство:
«Все
в порядке-с. Вот ваш лист.
Экономите
на сене...
Впрочем,
я специалист
По
врачебной гигиене...»
Генерал
под шорох шин
Жмет
врача тяжелым задом.
Справа
рядом
Краснокрестный
важный чин.
Между
ними, как в гнезде,
Врач
сидит с довольной миной.
Вон
у ржи по борозде
Важно
ходит аист чинный...
Ветер
ластится в лицо,
Тело
робко молодеет,
Свежий
лес, раскрыв кольцо,
За
шоссе, кружась, темнеет...
Сердце
сильного мотора
Бьется
скоро-скоро-скоро,
За
спиной
Промелькнула
старушонка,
Васильки
спешат вдогонку,
Желтый
хлеб бежит волной...
Генералу
генерал
Молча
всунул в рот леденчик, –
И
врачу конфету дал,
Улыбаясь,
как младенчик...
Вьется
пыль,
Дребезжит
автомобиль.
Генерал
опять, как Будда...
А
за лесом вновь разгул:
Эхо
пушечного гуда
И
протяжный, нудный гул.
<1923>
ОДА
НА ОСТАВЛЕНИЕ ДОКТОРОМ ДРЖЕВЕЦКИМ
18-ГО ПОЛЕВОГО ГОСПИТАЛЯ
Вы
слышите сдержанный внутренний плач,
Исполненный
скорбью недетской?
Покинул,
покинул нас главный наш врач,
Коллежский
советник Држевецкий!
Он светел был духом и черен лицом,
И матерью был нам, и был нам отцом...
Всегда
у руля, сквозь туманы и тьму
Он
вел свой корабль госпитальный.
Со
всякою всячиной лезли к нему
И
врач, и сестра, и дневальный –
Но все разрешал он, как царь Соломон:
Разумно – согласен, нелепица – вон!
Любил
чистоту он, как юноша ром,
Чуть
что, багровел он, как свекла,
Зато
даже мухи не смели при нем
Садиться
и гадить на стекла...
И щетки, и швабры, и метлы весь день
За каждым окурком гонялись, как тень.
С
утра он по лестнице мчался в галоп:
То
в ванной мелькнет, то у пробы,
Минута
– сидит и глядит в микроскоп,
Как
вертят хвостами микробы,
Мгновенье: стоит в амуничных дверях –
И мчится фельдфебель к нему на рысях...
Больных
обряжали ли спешно в отъезд, –
Как
тигр, он гонял по палатам,
С
челом непокрытым летал на подъезд
И
черта сулил провожатым...
Отправит – и снова грохочут слова:
«Не шаркай туфлями! Халат в рукава!»
О
том, как умел он писать рапорта,
Здесь
память еще не угасла:
Об
отпуске ль дойных коров из гурта,
Об
отпуске риса и масла...
И рок никогда к нему не был суров:
Давали и масло, и дойных коров...
А
как восседал он за общим столом!
Как
шах, как пружина из стали!
И
сестры с опущенным долу челом
Гирляндой
его окружали...
Сидел он и ел, и за всем его взор
Следил, как за хором следит дирижер.
Ушел...
Овдовели теперь мы, увы...
Воскликнем
же с нежностью детской:
Да
будут пути его мягче травы!
Да
здравствует доктор Држевецкий!
Он светел был духом и черен лицом,
И матерью был нам, и был нам отцом.
1917, 2 февраля
Псков
ПАМЯТИ ГЕНЕРАЛА К. П. ГУБЕРА
Жил
старик в Житомире, в отставке,
Яблони
окапывал в саду,
А
пришла война, поднялся с лавки
И,
смеясь, сказал родным: «Пойду!
Стар? Ну что ж, и старики нужны.
Где мои с лампасами штаны?»
Днем
и ночью ездил он вдоль фронта,
Воевал
с холерой, с сыпняком.
Козырек
огромный в виде зонта
Всем
врачам был в армии знаком.
Пищу пробовал, нещадно гнал воряг,
Не терпел ни трусов, ни бумаг.
Лез
в окопы проверять приказы:
Как
одеты? Что едят и пьют?
И у
всех ли есть противогазы?
Чуть
не так – наладит в пять минут.
И в окопах вслед ему порой
Раздавалось: «Это, брат, герой!»
А
когда в дни лютой суматохи,
В
дни, когда ломился русский стан,
Лазареты
мчались, словно блохи,
И
на станциях томились сотни ран, –
Сколько раз бессонный генерал,
Как коня, смирял безумный шквал.
Труд
бессменный, слякоть, ночи в поле,
Все
он снес – такой уж был закал.
В
Петербург далекий поневоле
С
армией на отдых он попал –
Простудился и в крупозке злой
Сгинул в утро, брезжущее мглой.
Хоронили
в полдень на Смоленском.
Пели
трубы, люди в ногу шли.
На
гробу, овеян плачем женским,
Козырек
защитный плыл вдали.
Воробьи чирикали кругом...
Все-таки не голый фронт, а дом.
Спи,
старик! Ты был и прост и честен.
Сколько
жизней ты сберег в полях...
Подвиг
твой был людям неизвестен –
Пусть
цветет в моих простых стихах.
Пусть цветет... Ты вовремя ушел
В тишину лазурных, вечных сел.
<1923>
СЕСТРА
Сероглазая
женщина с книжкой присела на койку
И,
больных отмечая вдоль списка на белых полях,
То
за марлей в аптеку пошлет санитара Сысойку,
То,
склонившись к огню, кочергой помешает в углях.
Рукавица
для раненых пляшет, как хвост трясогузки,
И
крючок равномерно снует в освещенных руках,
Красный
крест чуть заметно вздыхает на серенькой блузке,
И,
сверкая починкой, белье вырастает в ногах.
Можно
с ней говорить в это время о том и об этом,
В
коридор можно, шаркая туфлями, тихо уйти –
Удостоит,
не глядя, рассеянно-кротким ответом,
Но
починка, крючок и перо не собьются с пути.
Целый
день, она кормит и чинит, склоняется к ранам,
Вечерами,
как детям, читает больным «Горбунка»,
По
ночам пишет письма Иванам, Петрам и Степанам,
И
луна удивленно мерцает на прядях виска.
У
нее в уголке, под лекарствами, в шкафике белом,
В
грязно-сером конверте хранится армейский приказ:
Под
огнем из-под Ломжи в теплушках, спокойно и смело,
Всех
в боях позабытых она вывозила не раз.
В
прошлом – мирные годы с родными в безоблачном Пскове,
Беготня
по урокам, томленье губернской весны...
Сон
чужой или сказка? Река человеческой крови
Отделила
ее навсегда от былой тишины.
Покормить
надо с ложки безрукого парня-сапера,
Казака
надо ширмой заставить – к рассвету умрет.
Под
палатой галдят фельдшера. Вечеринка иль ссора?
Балалайка
затенькала звонко вдали у ворот.
Зачинила
сестра на халате последнюю дырку,
Руки
вымыла спиртом, – так плавно качанье
плеча,
Наклонилась
к столу и накапала капель в пробирку,
А
в окошке над ней вентилятор завился, журча.
<1923>
НА ПОПРАВКЕ
Одолела
слабость злая,
Ни
подняться, ни вздохнуть:
Девятнадцатого
мая
На
разведке ранен в грудь.
Целый
день сижу на лавке
У
отцовского крыльца.
Утки
плещутся в канавке,
За
плетнем кричит овца.
Все
не верится, что дома...
Каждый
камень словно друг.
Ключ
бежит тропой знакомой
За
овраг в зеленый луг.
Эй,
Дуняша, королева,
Глянь-ка,
воду не пролей!
Бедра
вправо, ведра влево,
Пятки
сахара белей...
Подсобить?
Пустое дело!..
Не
удержишь – поплыла,
Поплыла,
как лебедь белый,
Вдоль
широкого села.
Тишина.
Поля глухие,
За
оврагом скрип колес...
Эх,
земля моя Россия,
Да
хранит тебя Христос!
1916