ЛАМЕНТАЦИИ
Хорошо
при свете лампы
Книжки
милые читать,
Пересматривать
эстампы
И
по клавишам бренчать, –
Щекоча
мозги и чувство
Обаяньем
красоты,
Лить
душистый мед искусства
В
бездну русской пустоты...
В
книгах жизнь широким пиром
Тешит
всех своих гостей,
Окружая
их гарниром
Из
страданья и страстей:
Смех,
борьба и перемены,
С
мясом вырван каждый клок!
А
у нас... углы, да стены
И
над ними потолок.
Где
событья нашей жизни,
Кроме
насморка и блох?
Мы
давно живем, как слизни,
В
нищете случайных крох.
Спим
и хнычем. В виде спорта,
Не
волнуясь, не любя,
Ищем
Бога, ищем черта,
Потеряв
самих себя.
И
с утра до поздней ночи
Все,
от крошек до старух,
Углубив
в страницы очи,
Небывалым
дразнят дух.
Но
подчас, не веря мифам,
Так
событий личных ждешь!..
Заболеть
бы, что ли, тифом,
Учинить
бы, что ль, дебош?
В
книгах гений Соловьевых,
Гейне,
Гете и Золя,
А
вокруг от Ивановых
Содрогается
земля.
На
полотнах Магдалины,
Сонм
Мадонн, Венер и Фрин,
А
вокруг кривые спины
Мутноглазых
Акулин.
В
звуках музыки – страданье,
Боль
любви и шепот грёз,
А
вокруг одно мычанье,
Стоны,
храп и посвист лоз.
Отчего?
Молчи и дохни.
Рок
– хозяин, ты лишь раб.
Плюнь,
ослепни и оглохни,
И
ворочайся, как краб!
……………………………
Хорошо
при свете лампы
Книжки
милые читать,
Перелистывать
эстампы
И
по клавишам бренчать.
1909
ПРОБУЖДЕНИЕ
ВЕСНЫ
Вчера
мой кот взглянул на календарь
И
хвост трубою поднял моментально,
Потом
подрал на лестницу, как встарь,
И
завопил тепло и вакханально:
– «Весенний брак! Гражданский брак!
Спешите, кошки, на чердак...»
И
кактус мой, – о чудо из чудес, –
Залитый
чаем и кофейной гущей,
Как
новый Лазарь, – взял – да и воскрес
И
с каждым днем прет из земли все пуще.
Зеленый шум... Я поражен:
«Как много дум наводит он!»
Уже
с панелей смерзшуюся грязь,
Ругаясь,
скалывают дворники лихие.
Уже
ко мне забрел сегодня «князь»,
Взял
теплый шарф и лыжи беговые...
– Весна, весна! – Пою, как бард:
Несите зимний хлам в ломбард.
Сияет
солнышко. Ей-богу, ничего!
Весенняя
лазурь спугнула дым и копоть,
Мороз
уже не щиплет никого,
Но
многим нечего, как и зимою, лопать...
Деревья ждут... Гниет вода,
И пьяных больше, чем всегда.
Создатель
мой! Спасибо за весну! –
Я
думал, что она не возвратится, –
Но...
дай сбежать в лесную тишину
От
злобы дня, холеры и столицы!
Весенний ветер за дверьми...
В кого б влюбиться, черт возьми?
<1909>
КРЕЙЦЕРОВА
СОНАТА
Квартирант
сидит на чемодане
И
задумчиво рассматривает пол.
Те
же стулья, и кровать, и стол,
И
такая же обивка на диване,
И
такой же «бигус» на обед, –
Но
на всем какой-то новый свет...
Блещут
икры полной прачки Феклы.
Перегнулся
сильный стан во двор.
Как
нестройный, шаловливый хор,
Верещат
намыленные стекла,
И
заплаты голубых небес
Обещают
тысячи чудес.
Квартирант
сидит на чемодане.
Груды
книжек покрывают пол.
Злые
стекла свищут: эй, осел!
Квартирант
копается в кармане,
Вынимает
стертый четвертак,
Ключ,
сургуч, копейку и пятак...
За
окном стена в сырых узорах,
Сотни
ржавых труб вонзились в высоту,
А
в Крыму миндаль уже в цвету...
Вешний
ветер закрутился в шторах
И
не может выбраться никак.
Квартирант
пропьет свой четвертак!
Так
пропьет, что небу станет жарко.
Стекла
вымыты. Опять тоска и тишь.
Фекла,
Фекла, что же ты молчишь?
Будь
хоть ты решительной и яркой:
Подойди,
возьми его за чуб
И
ожги огнем весенних губ...
Квартирант
и Фекла на диване.
О,
какой торжественный момент!
–
Ты – народ, а я интеллигент, –
Говорит
он ей среди лобзаний.
–
Наконец-то, здесь, сейчас, вдвоем,
Я
тебя, а ты меня – поймем...
<1909>
ОТЪЕЗД
ПЕТЕРБУРЖЦА
Середина
мая и деревья голы...
Словно
Третья Дума делала весну!
В
зеркало смотрю я, злой и невеселый,
Смазывая
иодом щеку и десну.
Кожа
облупилась, складочки и складки,
Из
зрачков сочится скука многих лет.
Кто
ты, худосочный, жиденький и гадкий?
Я?!
О, нет, не надо, ради Бога, нет!
Злобно
содрогаюсь в спазме эстетизма
И
иду к корзине складывать багаж:
Белая
жилетка, Бальмонт, шипр и клизма,
Желтые
ботинки, Брюсов и бандаж.
Пусть
мои враги томятся в Петербурге!
Еду,
еду, еду – радостно и вдруг.
Ведь
не догадались думские Ликурги
Запрещать
на лето удирать на юг.
Синие
кредитки вместо Синей Птицы
Унесут
туда, где солнце, степь и тишь.
Слезы
увлажняют редкие ресницы:
Солнце...
Степь и солнце, вместо стен и крыш.
Был
я богоборцем, был я мифотворцем
(Не
забыть панаму, плащ, спермин и «код»),
Но
сейчас мне ясно: только тошнотворцем,
Только
тошнотворцем был я целый год...
Надо
подписаться завтра на газеты,
Чтобы
от культуры нашей не отстать,
Заказать
плац-карту, починить штиблеты
(Сбегать
к даме сердца можно нынче в пять).
К
прачке и в ломбард, к дантисту-иноверцу,
К
доктору – и прочь от берегов Невы!
В
голове – надежды вспыхнувшего сердца,
В
сердце – скептицизм усталой головы...
<1909>
ИСКАТЕЛЬ
(Из дневника современника)
С
горя я пошел к врачу.
Врач
пенсне напялил на нос:
«Нервность.
Слабость. Очень рано-с!
Ну-с,
так я вам закачу
Гунияди-Янос».
Кровь
ударила в виски:
Гунияди?!
От вопросов,
От
безверья, от тоски?!
Врач
сказал: «Я – не философ.
До
свиданья».
Я
к философу пришел:
«Есть
ли цель? Иль книги – ширмы?
Правда
«школ» – ведь правда фирмы?
Я
живу, как темный вол.
Объясните!»
Заходил
цветной халат
Парой
Егеревских нижних:
«Здесь
бессилен сам Сократ!
Вы
– профан. Ищите ближних».
–
Очень рад.
В
переулке я поймал
Человека
с ясным взглядом.
Я
пошел тихонько рядом:
–
Здравствуй, ближний... «Вы нахал!»
–
Извините...
Я
пришел домой в чаду,
Переполненный
раздумьем.
Мысль
играла в чехарду,
То
с насмешкой, то с безумьем.
Пропаду!
Тихо
входит няня в дверь.
Вот
еще один философ:
«Что
сидишь, как дикий зверь?
Плюнь,
да веруй – без вопросов...»
–
В Гунияди?
«Гу-ни-я-ди?
Кто такой?
Не
немецкий ли святой?
Для
спасения души –
Все
святые хороши...»
Вышла.
<1909>
* * *
Это не было сходство, допустимое
даже в лесу, –
это было тожество, это
было безумное
превращение одного
в двоих.
(JI. Андреев. «Проклятие зверя»)
Все
в штанах, скроенных одинаково,
При
усах, в пальто и в котелках,
Я
похож на улице на всякого
И
совсем теряюсь на углах.
Как
бы мне не обменяться личностью:
Он
войдет в меня, а я в него –
Я
охвачен полной безразличностью
И
боюсь решительно всего...
Проклинаю
культуру! Срываю подтяжки!
Растопчу
котелок! Растерзаю пиджак!!
Я
завидую каждой отдельной букашке,
Я
живу, как последний дурак!..
В
лес! К озерам и девственным елям!
Буду
лазить, как рысь, по шершавым стволам.
Надоело
ходить по шаблонным панелям
И
смотреть на подкрашенных дам!
Принесет
мне ворона швейцарского сыра,
У
заблудшей козы надою молока.
Если
к вечеру станет прохладно и сыро,
Обложу
себе мохом бока.
Там
не будет газетных статей и отчетов.
Можно
лечь под сосной и немножко повыть,
Иль
украсть из дупла вкусно пахнущих сотов,
Или
землю от скуки порыть...
А
настанет зима – упираться не стану:
Буду
голоден, сир, малокровен и гол –
И
пойду к лейтенанту, к приятелю Глану:
У
него даровая квартира и стол.
И
скажу: «Лейтенант! Я – российский писатель,
Я
без паспорта в лес из столицы ушел,
Я
устал, как собака, и, веришь, приятель,
Как
семьсот аллигаторов зол!
Люди
в городе гибнут, как жалкие слизни,
Я
хотел свою старую шкуру спасти.
Лейтенант!
Я бежал от бессмысленной жизни
И
к тебе захожу по пути...»
Мудрый
Глан ничего мне на это не скажет,
Принесет
мне дичины, вина, творогу...
Только
пусть меня Глан основательно свяжет,
А
иначе – я в город сбегу.
<1908>
ОПЯТЬ...
Опять
опадают кусты и деревья,
Бронхитное
небо слезится опять,
И
дачники, бросив сырые кочевья,
Бегут,
ошалевшие, вспять.
Опять,
перестроив и душу, и тело
(Цветочки
и летнее солнце – увы!),
Творим
городское, ненужное дело
До
новой весенней травы.
Начало
сезона. Ни света, ни красок,
Как
призраки носятся тени людей...
Опять
одинаковость сереньких масок
От
гения до лошадей.
По
улицам шляется смерть. Проклинает
Безрадостный
город и жизнь без надежд,
С
презреньем, зевая, на землю толкает
Несчастных,
случайных невежд.
А
рядом духовная смерть свирепеет
И
сослепу косит, пьяна и сильна.
Все
мало и мало – коса не тупеет,
И
даль безнадежно черна.
Что
будет? Опять соберутся Гучковы
И
мелочи будут, скучая, жевать,
А
мелочи будут сплетаться в оковы,
И
их никому не порвать.
О,
дом сумасшедших, огромный и грязный!
К
оконным глазницам припал человек:
Он
видит бесформенный мрак безобразный –
И
в страхе, что это навек,
В
мучительной жажде надежды и красок
Выходит
на улицу, ищет людей...
Как
страшно найти одинаковость масок
От
гения до лошадей!
<1908>
КУЛЬТУРНАЯ
РАБОТА
Утро.
Мутные стекла, как бельма,
Самовар
на столе замолчал.
Прочел
о визитах Вильгельма
И
сразу смертельно устал.
Шагал
от дверей до окошка,
Барабанил
марш по стеклу
И
следил, как хозяйская кошка
Ловила
свой хвост на полу.
Свистал.
Рассматривал тупо
Комод,
«Остров мертвых», кровать.
Это
было и скучно и глупо –
И
опять начинал я шагать.
Взял
Маркса. Поставил на полку,
Взял
Гете – и тоже назад.
Зевая,
поглядывал в щелку,
Как
соседка пила шоколад.
Напялил
пиджак и пальтишко
И
вышел. Думал, курил...
При
мне какой-то мальчишка
На
мосту под трамвай угодил.
Сбежались.
Я тоже сбежался.
Кричали.
Я тоже кричал,
Махал
рукой, возмущался
И
карточку приставу дал.
Пошел
на выставку. Злился.
Ругал
бездарность и ложь.
Обедал.
Со скуки напился
И
качался, как спелая рожь.
Поплелся
к приятелю в гости,
Говорил
о холере, добре,
Гучкове,
Урьеле д’Акосте –
И
домой пришел на заре.
Утро.
Мутные стекла, как бельма.
Кипит
самовар. Рядом «Русь»
С
речами того же Вильгельма.
Встаю
– и снова тружусь.
<1908>
ЖЕЛТЫЙ ДОМ
Семья
– ералаш, а знакомые – нытики,
Смешной
карнавал мелюзги,
От
службы, от дружбы, от прелой политики
Безмерно
устали мозги.
Возьмешь
ли книжку – муть и мразь:
Один
кота хоронит,
Другой
слюнит, разводит грязь
И
сладострастно стонет...
Петр
Великий, Петр Великий!
Ты
один виновней всех:
Для
чего на север дикий
Понесло
тебя на грех?
Восемь
месяцев зима, вместо фиников – морошка.
Холод,
слизь, дожди и тьма – так и тянет из окошка
Брякнуть
вниз о мостовую одичалой головой...
Негодую,
негодую... Что же дальше, Боже мой?!
Каждый
день по ложке керосина
Пьем
отраву тусклых мелочей...
Под
разврат бессмысленных речей
Человек
тупеет, как скотина...
Есть
парламент, нет? Бог весть.
Я
не знаю. Черти знают.
Вот
тоска – я знаю – есть,
И
бессилье гнева есть...
Люди
ноют, разлагаются, дичают,
А
постылых дней не счесть.
Где
наше – близкое, милое, кровное?
Где
наше – свое, бесконечно любовное?
Гучковы,
Дума, слякоть, тьма, морошка...
Мой
близкий! Вас не тянет из окошка
Об
мостовую брякнуть шалой головой?
Ведь
тянет, правда?
<1908>
ЗЕРКАЛО
Кто
в трамвае, как акула,
Отвратительно
зевает?
То
зевает друг-читатель
Над
скучнейшею газетой.
Он
жует ее в трамвае,
Дома,
в бане и на службе,
В
ресторанах и в экспрессе,
И
в отдельном кабинете.
Каждый
день с утра он знает,
С
кем обедал Франц-Иосиф
И
какую глупость в Думе
Толстый
Бобринский сморозил...
Каждый
день, впиваясь в строчки,
Он
глупеет и умнеет:
Если
автор глуп – глупеет,
Если
умница – умнеет.
Но
порою друг-читатель
Головой
мотает злобно,
И
ругает, как извозчик,
Современные
газеты.
«К
черту! То ли дело Запад
И
испанские газеты...»
(Кстати,
– он силен в испанском,
Как
испанская корова.)
Друг-читатель!
Не ругайся,
Вынь-ка
зеркальце складное.
Видишь
– в нем зловеще меркнет
Кто-то
хмурый и безликий?
Кто-то
хмурый и безликий.
Не
испанец, о, нисколько,
Но
скорее бык испанский,
Обреченный
на закланье.
Прочитай:
в глазах-гляделках
Много
ль мыслей, смеха, сердца?
Не
брани же, друг-читатель,
Современные
газеты...
<1908>
СПОРЫ
Каждый
прав и каждый виноват.
Все
полны обидным снисхожденьем
И,
мешая истину с глумленьем,
До
конца обидеться спешат.
Эти
споры – споры без исхода,
С
правдой, с тьмой, с людьми, с самим собой,
Изнуряют
тщетною борьбой
И
пугают нищенством прихода.
По
домам бессильно разбираясь,
Мы
нашли ли собственный ответ?
Что
ж слепые наши «да» и «нет»
Разбрелись,
убого спотыкаясь?
Или
мысли наши жернова?
Или
спор особое искусство,
Чтоб,
калеча мысль и теша чувство,
Без
конца низать случайные слова?
Если
б были мы немного проще,
Если
б мы учились понимать,
Мы
могли бы в жизни не блуждать,
Словно
дети в незнакомой роще.
Вновь
забытый образ вырастает:
Притаилась
Истина в углу,
И
с тоской глядит в пустую мглу,
И
лицо руками закрывает...
<1908>
ИНТЕЛЛИГЕНТ
Повернувшись
спиной к обманувшей надежде
И
беспомощно свесив усталый язык,
Не
раздевшись, он спит в европейской одежде
И
храпит, как больной паровик.
Истомила
Идея бесплодьем интрижек,
По
углам паутина ленивой тоски,
На
полу вороха неразрезанных книжек
И
разбитых скрижалей куски.
За
окном непогода лютеет и злится...
Стены
прочны, и мягок пружинный диван.
Под
осеннюю бурю так сладостно спится
Всем,
кто бледной усталостью пьян.
Дорогой
мой, шепни мне сквозь сон по секрету,
Отчего
ты так страшно и тупо устал?
За
несбыточным счастьем гонялся по свету,
Или,
может быть, землю пахал?
Дрогнул
рот, разомкнулись тяжелые вежды,
Монотонные
звуки уныло текут:
«Брат!
Одну за другой хоронил я надежды,
Брат!
От этого больше всего устают.
Были
яркие речи и смелые жесты
И
неполных желаний шальной хоровод.
Я
жених непришедшей прекрасной невесты,
Я
больной, утомленный урод».
Смолк.
А буря все громче стучалась в окошко,
Билась
мысль, разгораясь и снова таясь.
И
сказал я, краснея, тоскуя и злясь:
«Брат!
Подвинься немножко».
1908
ДИЕТА
Каждый
месяц к сроку надо
Подписаться
на газеты.
В
них подробные ответы
На
любую немощь стада.
Боговздорец
иль политик,
Радикал
иль черный рак,
Гениальный
иль дурак,
Оптимист
иль кислый нытик –
На
газетной простыне
Все
найдут свое вполне.
Получая
аккуратно
Каждый
день листы газет,
Я
с улыбкой благодатной,
Бандероли
не вскрывая,
Аккуратно,
не читая,
Их
бросаю за буфет.
Целый
месяц эту пробу
Я
проделал. Оживаю!
Потерял
слепую злобу,
Сам
себя не истязаю;
Появился
аппетит,
Даже
мысли появились...
Снова
щеки округлились –
И
печенка не болит.
В
безвозмездное владенье
Отдаю
я средство это
Всем,
кто чахнет без просвета
Над
унылым отраженьем
Жизни
мерзкой и гнилой,
Дикой,
глупой, скучной, злой...
Получая
аккуратно
Каждый
день листы газет,
Бандероли
не вскрывая,
Вы
спокойно, не читая,
Их
бросайте за буфет.
<1910>
ОТБОЙ
За жирными
коровами следуют тощие,
за тощими –
отсутствие мяса.
(Гейне)
По
притихшим редакциям,
По
растерзанным фракциям,
По
рутинным гостиным,
За
молчанье себя награждая с лихвой,
Несется
испуганный вой:
Отбой, отбой,
Окончен бой,
Под стол гурьбой,
Огонь
бенгальский потуши,
Соси
свой палец, не дыши,
Кошмар
исчезнет сам собой –
Отбой, отбой, отбой!
Читали,
как сын полицмейстера ездил по городу,
Таскал
по рынку почтеннейших граждан за бороду,
От нечего делать нагайкой их сек,
Один – восемьсот человек?
Граждане корчились, морщились,
Потом
послали письмо со слезою в редакцию
И обвинили... реакцию.
Читали?
Ах, политика узка
И, притом, опасна.
Ах, партийность так резка
И, притом, пристрастна.
Разорваны по листику
Программки и брошюры,
То в ханжество, то в мистику
Нагие прячем шкуры.
Славься, чистое искусство
С грязным салом половым!
В нем лишь черпать мысль и чувство
Нам – ни мертвым, ни живым.
Вечная
память прекрасным и звучным словам!
Вечная
память дешевым и искренним позам!
Страшно
дрожать по своим беспартийным углам
Крылья
спалившим стрекозам!
Ведьмы, буки, черные сотни,
Звездная палата, «черный кабинет»...
Все проворней и все охотней
Лезем сдуру в чужие подворотни –
Влез. Молчок. И нет как нет.
Отбой, отбой,
В момент любой,
Под стол гурьбой.
В любой момент
Индифферент:
Семья, горшки,
Дела, грешки.
Само собой.
Отбой, отбой, отбой!
«Отречемся
от старого мира...»
И
полезем гуськом под кровать.
Нам,
уставшим от шумного пира,
Надо
свежие силы набрать.
Ура!!
1908
1909
Родился
карлик Новый Год,
Горбатый,
сморщенный урод,
Тоскливый шут и скептик,
Мудрец и эпилептик.
«Так
вот он, милый божий свет?
А
где же солнце? Солнца нет!
А, впрочем, я не первый,
Не стоит портить нервы».
И
люди людям в этот час
Бросали:
«С Новым Годом вас!»
Кто честно заикаясь,
Кто кисло ухмыляясь...
Ну,
как же тут не поздравлять?
Двенадцать
месяцев опять
Мы будем спать и хныкать
И пальцем в небо тыкать.
От
мудрых, средних и ослов
Родятся
реки старых слов,
Но кто еще, как прежде,
Пойдет кутить к надежде?
Ах,
милый, хилый Новый Год,
Горбатый,
сморщенный урод!
Зажги среди тумана
Цветной фонарь обмана.
Зажги!
Мы ждали много лет –
Быть
может, солнца вовсе нет?
Дай чуда! Ведь бывало
Чудес в веках не мало...
Какой
ты старый, Новый Год!
Ведь
мы равно наоборот
Считать могли бы годы,
Не исказив природы.
Да...
Много мудрого у нас...
А
впрочем: с Новым Годом вас!
Давайте спать и хныкать
И пальцем в небо тыкать.
<1909>
НОВАЯ ЦИФРА
(1910)
Накрутить
вам óбразов, почтеннейший?
Нанизать
вам слов кисло-сладких,
Изысканно
гадких
На
нити банальнейших строф?
Вот
опять неизменнейший
Тощий
младенец родился,
А
старый хрен провалился
В
эту... как ее?.. В Лету.
Как трудно, как нудно поэту!..
Словами свирепо-солдатскими
Хочется долго и грубо ругаться,
Цинично и долго смеяться, –
Но вместо того – лирическо-штатскими
Звуками нужно слагать поздравленье,
Ломая ноги каждой строке,
И в гневно-бессильной руке
Перо
сжимая в волненье.
Итак:
с Новою Цифрою, братья!
С
весельем... то бишь, с проклятьем –
Дешевым
шампанским,
Цимлянским,
Наполним
утробы.
Упьемся!
И в хмеле, таком же дешевом,
О
счастье нашем грошовом
Мольбу
к Небу пошлем,
К
Небу прямо в серые тучи:
Счастья,
здоровья, веселья,
Котлет,
пиджаков и любовниц,
Пищеваренье
и сон –
Пошли
нам, серое Небо!..
Молодой снежок
Вьется,
как пух из еврейской перины.
Голубой кружок –
(To-есть
луна) такой смешной и невинный.
Фонари горят
И
мигают с усмешкою старых знакомых.
Я чему-то рад
И
иду вперед беспечней насекомых.
Мысли так свежи,
Пальто
на толстой подкладке ватной,
И лучи-ужи
Ползут
от глаз к фонарям и обратно...
Братья! Сразу и навеки
Перестроим этот мир.
Братья! Верно, как в аптеке:
Лишь любовь дарует мир.
Так устроим же друг другу
С Новой Цифрой новый пир –
Я согласен для начала
Отказаться от сатир!
Пусть
больше не будет ни глупых, ни злобных,
Пусть
больше не будет слепых и глухих,
Ни
жадных, ни стадных, ни низко-утробных –
Одно
лишь семейство святых...
………………………………………………
Я полную чашу российского гною
За Новую Цифру, смеясь, подымаю!
Пригубьте, о братья! Бокал мой до краю
Наполнен ведь вами – не мною.
<1910>
ДВА ЖЕЛАНИЯ
I
Жить
на вершине голой,
Писать
простые сонеты...
И
брать от людей из дола
Хлеб,
вино и котлеты.
II
Сжечь
корабли и впереди, и сзади,
Лечь
на кровать, не глядя ни на что,
Уснуть
без снов и, любопытства ради,
Проснуться
лет чрез сто.
<1909>