ЖИЗНЬ
Посади в вазон
зимою скользко-белый твердый боб –
День пройдет, и
два, и больше, и, разрыв свой черный гроб,
Из земли упрямо
встанет крепкий радостный росток.
И родит живое
чудо: изумрудный лепесток.
День за днем
живые листья развернут густой шатер,
И утонет в нем,
мечтая, утомленный грязью взор.
Дни пройдут –
средь хрупких ножек, словно белый мотылек,
Кротко свесится
невинный, первый ласковый цветок.
Покрасуется,
увянет, но на крохотном крючке
Зерна новые
набухнут в нежно-матовом стручке.
Ярче сказки
Андерсена развернется пред тобой
Сказка жизни,
вечной жизни, переполненной собой, –
И, быть может, злой
и хмурый, в первый раз за много лет
Ты очнешься и
забудешь неживое слово «нет».
<1921>
РОМАНС
Кусты прибрежной
ивы
Сплелись в
тенистый круг.
Молчит залив
ленивый...
Ты больше мне не
друг?
Хитон твой
нежно-алый
На палевом песке
–
Мечтою небывалой
Поет моей
тоске...
Слежу, как
мальчик робкий,
За тенью полных
рук.
Мелькает шелк в
коробке,
Стан клонится,
как лук.
Склонившись
низко к пяльцам,
Отводишь ты
глаза...
На милых, гордых
пальцах,
Дрожа, горит
слеза.
Ты – радостная
птица,
Я – злой и
хмурый волк.
Смотри, как
золотится
В воде закатный
шелк!
Не плачь. Ведь я
не плачу...
Все выпито до
дна.
Вернусь один на
дачу
И сяду у окна.
<1921>
В
ПЛЕНУ
Оптовый продавец
подтяжек, мистер Крукс,
Пресытясь
барышом, раскроет карту,
Ткнет пальцем в
первое попавшееся место –
В Мадагаскар,
Калькутту или Яву,
Возьмет каюту,
сунет в толстый сак
Все, что его от
обезьяны отличает, –
И поплывет...
Весь глобус,
наша милая земля,
С прекрасной,
многогранной пестротой,
К услугам сэра
Крукса...
Дымя сигарой,
втиснется в качалку,
Слоновьи ноги
вытянет за борт,
И, в пломбах
ковыряя зубочисткой,
Бессмысленно
упрется в океан.
В природе он не
больше понимает,
Чем в трех
сезонных симфонических концертах,
Где первый ряд
всегда к его услугам...
Но печень, но
негоциантский сплин –
И, наконец,
престиж старинной фирмы...
Путь бодрый,
мистер Крукс!
*
* *
А ты поэт,
нелепый человек,
От детских лет
заложник пресных будней,
Как за ногу
привязанный, торчишь
В каком-нибудь
столичном захолустье...
Берешь взаймы у
жажды и мечты,
Балконный плющ
раскрашиваешь в пальму
И в море
безразличных пиджаков
Упрямо ищешь
смелых Дон-Кихотов...
Клубятся дни,
седеет голова,
Усталость
ржавчиной подтачивает сердце, –
Сшивай мечты в
пузатую тетрадь!
Торгуй
молитвами, – быть может, тот же Крукс
Твои сонеты
сунет в чемодан,
И,
неразрезанные, съежившись на дне,
Они объедут
свет, как крыса в трюме...
<1923>
В
САКСОНСКИХ ГОРАХ
Над головою по
веревке вползает немец на скалу.
А я лежу ленивей
кошки, приникнув к теплому стволу.
В груди пушистой
желтой ивы поет, срываясь, соловей,
И пчелы басом
распевают над сладкой дымкою ветвей.
У ног ручей
клокочет гулко, по дну форель скользнула в щель,
Опять сияет в
горной чаще расцветший радостью апрель!
Ах, если б Ты,
вернувший силы поникшей иве, мхам средь скал,
Весною снова
человека рукою щедрой обновлял:
Чтоб равнодушная
усталость исчезла, как февральский снег,
Чтоб вновь
проснувшаяся жажда до звезд стремила свой разбег,
Чтоб зачернел
над лбом упрямым, как в дни былые, дерзкий чуб,
Чтоб соловьи
любви и гнева слетали вновь с безумных губ...
1923, апрель
В
ПОТЕ ЛИЦА
Поет рубанок
гладкий,
Взлетает по
доске,
И стружки в
беспорядке
Шуршат на
верстаке,
И клей ворчит в
клеянке
На медленном
огне,
И незабудки в
банке
Синеют на окне.
Так любо в такт работе
Заливисто свистать
И ни о чем не думать,
И ничего не знать.
На подоконник
жаркий
Прилег знакомый
кот.
В шкафу остались
шкварки, –
Учуял, обормот!
А воробьи-злодеи
На пыльной
бузине
Вытягивают шеи
И тянутся ко
мне.
Ходи, рубанок, легче,
Укачивай мозги, –
День тянется, как кляча,
И впереди – ни зги...
Сползает слой за
слоем,
Шипит-поет
доска,
Ореховым настоем
Окрасим ей
бока...
Бурав провертит
дырки,
Нож сгладит мат торцов,
Резные
растопырки
Проденем с двух
концов, –
И вот, гляди, над койкой,
Вся стройная, как бриг,
Повиснет этажерка,
Скворешница для книг...
Суровая, как
шкипер,
Не раз, ключом
звеня,
Хозяйка, фрейлен
Пипер,
Буравила меня:
«Тургенев на
диване...
Кнут Гамсун на
полу...
Словарь на
чемодане,
А «Руль» и «Дни»
в углу!»
Ну, что ж... Пора бедняжку
Избавить от хлопот.
Какое ваше мненье
Об этом, мистер кот?
<1923>
ИЗ
ДНЕВНИКА ПОЭТА
Безмерно жутко в
полночь на погосте
Внимать унылому
шипению ольхи...
Еще страшнее в
зале на помосте
Читать на
вечерах свои стихи.
Стоит столбом
испуганная Муза,
Волнуясь,
комкает интимные слова,
А перед ней, как
страшная Медуза,
Стоглазая чужая
голова...
Такое чувство
ощущает кролик,
Когда над ним
удав раскроет пасть,
Как хорошо,
когда поставят столик:
Хоть ноги
спрячешь – и нельзя упасть...
А по рядам, всей
ощущаешь кожей,
Порхает мысль в
зловещей тишине:
«Ах, Боже мой,
какой он непохожий
На образ тот,
что рисовался мне!»
У Музы спазма
подступает к глотке,
Застыло время, в
сердце алый свет.
Какие-то
разряженные тетки
Наводят, щурясь,
на тебя лорнет...
Как подчеркнуть
курсивом слова шутку?
Как расцветить
волненьем тона боль?
И, как суфлер,
запрятавшийся в будку,
Дубовым голосом
бубнишь чужую роль.
А лишь вчера,
когда вот эти строки
Качались в беззаботной
голове,
Когда у Музы
разгорались щеки,
А за окном плыл
голубь в синеве,
И чай дымился в
солнечном стакане,
И папироса тлела
над рукой, –
Мгновенья плыли
в ласковом тумане
И так был тих
задумчивый покой...
Скорей,
скорей... Еще четыре строчки.
Зал потонул в
сверкающем чаду.
На берег выйду у
последней точки
И полной грудью
дух переведу!
<1925>
ПРЕДВЕСЕННЕЕ
Ты ждешь весны?
Я тоже жду...
Она приходит раз
в году.
Зеленый пух
завьет весь сквер,
И на подъезде
тощий сэр,
Пронзая
мартовскую ночь,
Во всю мяукнет
мочь...
Ручей вдоль края
мостовой,
Звеня полоскою
живой,
Сверкнет на
перекрестке вдруг,
Потом нырнет в
прохладный люк
И унесет в
подземный край
Кораблик твой...
Пускай!
День стал
длиннее чуть-чуть-чуть...
Еще февраль
свистит в окно,
Еще туман
взбивает муть, –
Нам, право, все
равно:
На всех кустах,
– пойди-ка в сад, –
Живые почки
чутко спят.
И в снежной чаще
спит медведь,
Он чует, лапу в
пасть зажав,
Что скоро
солнечная медь
Заткет луга
узором трав...
И в дальнем
Конго журавли
Уже готовят
корабли.
Приди ж,
дружок-весна, скорей
Из-за лазоревых
морей...
Твой первый
листик я сорву,
К губам притисну
в старом рву
И звонко щелкну
в тишине,
Как белка на
сосне!..
<1926>
КАК
Я ЖИВУ И НЕ РАБОТАЮ
На заре
отправляюсь в Булонский мой лес, –
Он подчас
заменяет Таити...
Над прудом чуть
дымится жемчужный навес.
В этот час вы, я
думаю, спите?
Выгнув шею в
большое французское S,
Черный лебедь
торопит: «Дай булки!»
Я крошу ему
булку. А с лона небес
Солнце брызжет
во все закоулки.
*
* *
Если кто-нибудь
скажет (болтун-следопыт!),
Что встаю я
обычно в двенадцать, –
Это грубая
сплетня, и в частный мой быт
Попросил бы его
не вторгаться...
Стадо ланей
бесшумным движеньем копыт
Топчет плющ у
песчаного яра.
Зацветает
рябина. Ворона кричит.
На скамейке
целуется пара.
*
* *
Под мостами у
Сены часами торчу.
Рыболовы,
смиренные тени,
Приковавши глаза
к камышинке-бичу,
Ждут добычи,
расставив колени.
Целый день я,
волнуясь, смотрю и молчу...
В мутных
струйках полощутся шпильки,
Но никто,
вырывая бечевку к плечу,
Не поймал даже
крошечной кильки.
*
* *
Дома тоже немало
забавных минут:
Кот заходит с
визитом в окошко,
Впрочем, кот
этот – наглый отъявленный плут,
Оказался
впоследствии кошкой.
У меня на
диване, смутив мой уют,
Разродился он в
прошлое лето...
Кот иль кошка,
другие пускай разберут, –
Но зачем же
рожать у поэта?!..
*
* *
Иногда у
консьержки беру на прокат
Симпатичного
куцего фокса.
Я назвал его
«Микки», и он мой собрат –
Пишет повести и
парадоксы.
Он тактичен и
вежлив от носа до пят,
Никогда не
ворчит и не лает.
Лишь когда на
мандоле я славлю закат, –
«Перестань!» –
он меня умоляет.
*
* *
Три младенца
игру завели у крыльца:
Два ажана
поймали воришку...
Вор сосновым
кинжалом пронзил им сердца,
А ажаны его за
манишку...
Наигрались – к
окну. Три румяных лица.
Друг на друга
глазеем лукаво.
Мандарин,
апельсин и кусок леденца, –
До моста долетит
моя слава!
*
* *
Прибежит,
запыхавшись, бродячий сосед.
В лапе хлеб,
словно жезл Аарона.
Отгрызет, –
постучит каблуком о паркет,
Словит моль и
раздавит влюбленно.
– «До свиданья!
Бегу. Проморгаю обед...»
Отгрызет и
галопом за двери.
Под окном – для
чего посмотрел я ей вслед? –
Проплыла
крутобокая пери...
*
* *
Если очень уж
скучно, берусь за пилу,
Надеваю передник
французский,
И дубовые
планки, склонившись к столу,
Нарезаю полоскою
узкой...
Меланхолик!
Встань твердой стопой на полу,
Мастери
жизнерадостно рамы:
Это средство
разгонит душевную мглу
У любого мужчины
и дамы.
*
* *
А работа? О ней
мы пока помолчим.
Занавеску
задернем потуже...
Над весенним
платаном опаловый дым,
Воробей
кувыркается в луже,
В облаках
выплывает сверкающий Рим, –
Никакой не хочу
я «работы»...
Ни в журнал, ни
в газеты, бездельем храним,
Ни строки не
пошлю до субботы.
1926, март
Париж
ЛЕГКИЕ
СТИХИ
В погожий день,
Когда читать и
думать лень,
Плетешься к
Сене, как тюлень,
С мозгами набекрень.
Куст бузины.
Веревка, фартук
и штаны...
Сирень, лиловый
сон весны,
Томится у стены.
А за кустом –
Цирюльник песий
под мостом,
На рундучке,
вертя хвостом,
Лежит барбос пластом.
Урчит вода,
В гранитный бык
летит слюда.
Буксир орет:
«Ку-да? Ку-да?!»
И дым, как борода.
Покой. Уют.
Пустая пристань
– мой приют.
Взлетает
галстук, словно жгут, –
Весенний ветер лют.
Пора в поход...
Подходит
жаба-пароход,
Смешной, распластанный
урод.
На нем гурьбой народ.
И вот – сижу...
Винт роет белую
межу.
С безбрежной
нежностью гляжу
На каждую баржу.
Кусты, трава...
Подъемных кранов
рукава,
Мосты – заводы –
синева
И кабаки... Са-ва !*
А по бокам,
Прильнув к
галантным пиджакам,
К цветным
сорочкам и носкам,
Воркует стая дам.
Но я – один.
На то
четырнадцать причин:
Усталость,
мудрость, возраст, сплин...
Куда ни кинь, все клин.
Поют гудки.
Цветут холмы,
мосты легки.
Ты слышишь
гулкий плеск реки?
Вздыхаешь?.. Пустяки!
<1928>
__________
*Ладно! Идет! (фр.).
НОЧЬЮ
I
Сквозь сосны –
россыпь звездных гнезд...
Дневным,
замученным глазам
Так чужд
бесстрастный холод звезд –
Ночной,
неведомый Сезам.
Кружись, слепая
карусель,
В угрюмой
вечности своей!
Мне здесь моя
земная щель
В стократ уютней
и милей...
Вот лампа ярче
вечных звезд
Цветет в окне, в
лесной глуши,
В смолистой чаще
пискнул дрозд,
Качнулись сонно
камыши,
Над чашкой чая
светлый пар,
Легко вздохнул
морской прибой,
И как тепло
дудит комар
В свой
жизнерадостный гобой...
Как волк, смотрю
я в звездный мрак,
В пустое,
мертвое Ничье,
Вот стол, вот
лампа, вот табак,
Вот сердце
теплое мое...
II
В час ночи в
комнату ко мне
Забрел бродячий
кот.
Шершавым
призраком в окне
Раскрыл, зевая,
рот
И спрыгнул
вниз... В лесу ни зги,
Зияет глухо
дверь.
Зачем ты трешься
у ноги,
Бездомный,
глупый зверь?
Вот в блюдце
козье молоко.
Питайся, друг
рябой...
Но он вздыхает
глубоко.
Не хочешь? Бог с
тобой.
Над лампой
вьется и трещит
Ночная
стрекоза...
Кот вскинул
голову, урчит
И смотрит мне в
глаза:
«Шагами комнаты
не мерь
И не смотри в
кусты –
К тебе пришел за
лаской зверь
Из черной
пустоты».
Ну что ж,
пободрствуем вдвоем,
Мне тоже не до
сна.
Понюхай книжку,
попоем,
Покурим у
окна...
Урчит и просит –
хвост клюкой,
Спина, как
гибкий вал...
И я
взволнованной рукой
Бродягу
приласкал.
1929
ИНОГДА
Проснешься
ночью... На полу сквозит
Сквозь щели
ставень лунная решетка.
Стучат часы
загадочно и четко.
Перед камином
меркнет медный щит.
Ногам тепло – и
долго смотришь в щели...
Кто я и где?
Быть может, домовой,
Свернувшийся к
камину головой
На чьей-то
человеческой постели?
Быть может,
призрак, вылезший из книг,
Туманное
созданье Андерсена,
Удрав из долгого
наскучившего плена,
Лелеет свой
живой и теплый миг?
Иль просто кот,
бездумная душа,
Пригретый
складками взъерошенного пледа,
Зевает, ноги
вытянув, как Леда,
И втягивает
ноги, не дыша?..
Иль, может быть,
– бродячий подмастерье –
В глухой таверне
жду рассветной мглы,
И вот сейчас –
петух, раскинув перья,
Веселым зовом
огласит углы.
*
* *
Пусть утром
вновь вернусь в свое житье:
Свой век и
стойло вспоминаю с болью...
Душа, порвав с
навязанною ролью,
Ткет в лунный
час иное бытие.
1930
НОЧНЫЕ
ЛАМЕНТАЦИИ
Ночь идет. Часы
над полкой
Миг за мигом
гонят в вечность.
За окном
бормочет ветер,
Безответственный
дурак...
Хоть бы дьявол
из камина
В этот час
пустынный вылез, –
Чем гонять над
Сеной тучи,
Головой ныряя в
мрак...
Я б ему, бродяге
злому,
Звонко «Демона»
прочел бы –
И зрачки б его
сверкали,
Как зарницы,
из-под век.
Нет – так нет.
Паркет да стены,
Посреди коробки
тесной,
Словно ерш на
сковородке,
Обалделый
человек...
Перед пестрой
книжной полкой
Все качаешься и
смотришь:
Чью бы тень из склепа
вызвать
В этот поздний,
мутный час?
Гейне – Герцена
– Шекспира?
Но они уж все
сказали
И ни слова, ни
полслова
Не ответят мне
сейчас.
Что ж в чужой
тоске купаться?
И своя дошла до
горла...
Лучше взять кота
под мышку
И по комнате
шагать.
Счастлив ты,
ворчун бездумный,
Мир твой
крохотный уютен:
Ночью – джунгли
коридора,
Днем – пушистая
кровать.
Никогда у
лукоморья
Не кружись,
толстяк, вкруг дуба, –
Эти сказки и
баллады
До добра не
доведут...
Вдруг очнешься:
глушь и холод,
Цепь на шее все короче,
И вокруг кольцом
собаки...
Чуть споткнешься
– и капут.
1931
У
ОКНА
Грохочет
мартовский ветер.
И солнце –
бронзовый шар –
Зажгло в
облезлых платанах
Холодный
бенгальский пожар.
А мимо окна
несется
Поток фигурок
смешных:
Собачки в
пестрых попонках
И люди в кашне
шерстяных.
Душевным
насморком болен,
Смотрю на четыре
стены,
Но моль над
чернильницей вьется
В предчувствии
синей весны...
И даже паук
проснулся –
Качает липкую
нить...
А мне вот одно
осталось:
Пить чай и жадно
курить.
Под дверью
письмо зашуршало –
Друг шлет
средиземный привет.
«На юге по всем
долинам
Миндальный
раскрылся цвет...»
Миндальный?
Пускай миндальный.
Дойдет и до нас
черед...
Уже во всех
прейскурантах
Черешня в Париже
цветет.
Опять облака над
бульваром
Всплывут, как
стаи медуз...
И с полки снимаю
я глобус,
Земной
разноцветный арбуз.
И вот исчезают
обои,
Белеет маяк над
скалой,
Шипят веселые
волны,
И палуба дышит
смолой...
Ну что ж...
Апрель у порога,
А пристань у нас
на углу:
За франк с
полтиной по Сене
Проедусь с
собакой в Сен-Клу.
1931
МИМОЗА
Вон склонился
над хижиной мшистой
Узловатый и
теплый ствол.
Ветром свеянный
пух душистый
Желтым снегом
усеял стол...
Сквозь узорчато-сизые ленты
Голубеет туманный дол.
Ты, мимоза,
сквозная келья,
Придорожный
кудрявый шатер!
Канареечный
цвет, как зелье,
Укачал,
затуманил взор...
В снежных стружках зыблется море,
Над песками – взлохмаченный бор.
Прислонюсь к
стволу у изгиба...
Горький ладан
свеж и тягуч.
На руке, как
ленивая рыба,
Сонно блещет
пробившийся луч.
Леденцом извилистым льется
Вдоль канавки игрушечный ключ.
Может быть, я
домой вернулся?
Прокружил всю
жизнь, как шальной,
И под старой
мимозой очнулся...
Вон и тачка, и
пень за сосной.
Разве в детстве – во сне, наяву ли
Со щенком не лежал я здесь в зной?
Чу... Сорока
крылом замахала,
С виноградной
летит полосы
И стрекочет:
«Узнала! Узнала!
Вон следы вдоль
песчаной косы...
Только куртка на нем другая
И совсем побелели усы...»
Дымно-желтые
ленты бесшумно
Нависают, дрожат
и кадят.
Если руки
сложить бездумно
И смотреть на
далекий скат:
Все мое – и холмы, и дорога,
И скамья, и стол, и закат...
<1931>
СЕМЬ
ЧУДЕС
Об этом не пишут
в передовицах
И лекций об этом
никто не читает, –
Как липы
трепещут на солнечных спицах,
Как вдумчивый
дрозд по поляне шагает...
А может быть,
это всего важнее:
И липы, и дрозд,
и жук на ладони,
И пес, летящий
козлом вдоль аллеи,
И я – в
подтяжках на липовом фоне.
С почтительной
скорбью глаза закрываю
И вновь
обращаюсь к Господу Богу:
Зачем ты к
такому простому раю
Закрыл для нас
навсегда дорогу?
Зачем не могу я
качаться на ветке,
Питаяся
листьями, светом, росою,
И должен, потея
в квартирной клетке,
Насущный хлеб
жевать с колбасою?
Какое мне дело
до предка Адама,
И что мне до Евы
с ее поведеньем?
Их детский грех,
их нелепая драма
Какое имеют ко
мне отношенье?
И вот однако
лишь раз в неделю
Могу удирать я в
медонскую чащу...
Шесть дней, как
Каин, брожу вдоль панели,
Томлюсь и на
стены глаза таращу.
Зато сегодня
десница Господня
Наполнила день
мой светом и миром, –
Семь светлых
чудес я видел сегодня,
И первое чудо –
встреча с банкиром:
На тихой опушке,
согнувши ляжки,
Пыхтел он,
склонясь у своей машины,
И кротко срывал
охапки ромашки,
Растущей кольцом
у передней шины.
Второе чудо было
послаще...
Кусты бузины
зашипели налево
И вдруг из
дремучей таинственной чащи
Ко мне подошла
трехлетняя дева:
Шнурок у нее
развязался на ножке, –
А мать уснула
вдали на поляне.
Я так был тронут
доверием крошки,
Что справился с
ножкой не хуже няни...
Я третьего чуда
не понял сначала...
О, запах
знакомый – шербет и малага!
Раскинув
кудрявым дождем опахала,
Акация буйно
цвела у оврага.
И вот в душе
распахнулась завеса:
Над морем город
встал облаком тонким,
И вдруг я
вспомнил, Одесса, Одесса,
Как эту акацию
ел я ребенком.
Четвертое чудо
меня умилило...
Под липой читал
эмигрант «Возрожденье»,
А рядом сосед,
бородатый верзила,
Уставил в «Последние
новости» зренье.
Потом они мирно
сложили газеты
И чокнулись
дружно пунцовой вишневкой,
И ели, как
добрые братья, котлеты,
И липа качала
над ними головкой.
А пятое чудо,
как факел из мрака,
Склонилось в
лесу к моему изголовью:
Ко мне подбежала
чужая собака
И долго меня
изучала с любовью, –
Меня, – не мои
бутерброды, конечно...
И вдруг меня в
нос бескорыстно лизнула
И скрылась,
тряхнувши ушами беспечно,
Как райская
гостья, как пуля из дула...
Но чудо шестое –
иного порядка, –
Не верил глазам
я своим... Неужели?!
Под старой
жестянкой лежали перчатки, –
Я здесь их
посеял на прошлой неделе...
Перчатки!
Прильнув к травянистому ложу,
Букашек и мусор
с них счистил я палкой
И долго
разглаживал смятую кожу,
Которая пахла
гнилою русалкой.
Последнее чудо
мелькнуло сквозь ветки
И, фыркая,
стало, как лист, предо мною:
Знакомый
наборщик на мотоциклетке
Пристроил меня
за своею спиною...
И мчался в Париж
я, счастливый и сонный,
Закатное солнце
сверкало мечами,
И бешеный ветер,
дурак беспардонный,
Мой шарф, словно
крылья, трепал за плечами.
<1931>
ГЁТЕ
Вновь раскрыл я
старую книгу, –
В золотом
переплете, с чугунным именем «Гёте».
Величавый,
оперный мир...
Декорации пышны
и пряны,
Фанфары доходят
до солнца.
На
испытанно-крепком орлином крыле
Так любо, плавно
качаясь,
Смотреть
задумчиво вниз –
На зеленую
пеструю землю...
Звенят
застольные песни
(Теперь их, увы,
не поют),
Медные, гибкие
строфы «Коринфской невесты»,
Как встарь,
волнуют глаза,
Эпиграммы крутые
Золотыми
двустишьями льются...
Путники, юные
бурши
(Вечнонемецкая
тема),
Песнью родные
леса оглашают, –
Ели тогда ведь
не пахли бензином.
Монолог Прометея
Все так же
наивно и гордо звучит
И предвыспренним
пафосом блещет...
Фиалки-глаза
Добродетельных,
плотных немецких красавиц
Сияют
лазурно-мещанским уютом
(Вздохните!
Вздохните!),
Итальянские дали
Классическим
солнцем согреты,
И бюргерский
эпос, –
Гекзаметры
«Германа и Доротеи»
Торжественной
фугой плывут...
*
* *
Я вспомнил
Веймар,
Белый дом в
андерсеновском царстве
Распахнутой
дверью зиял.
Толпа густою
икрою текла и текла.
Как в
паноптикум, в гётевский дом
Праздные люди
стекались, –
Посмотреть на
конторку великого Гёте,
На гусиные перья
великого Гёте
(Машинки ведь
пишущей встарь не водилось),
На смертное ложе
великого Гёте,
На халаты его и
жилеты...
*
* *
От прохожих при
жизни не раз
Он, Прометей
прирученный,
Действительный,
тайный орел,
В курятнике
мирном живущий, –
В парк убегал,
В домишко,
укрытый плющом,
Где вокруг
тишина
В орешнике
темном вздыхала,
Где строфы
влетали в окно
Под сонное пение
пчел...
Но, увы, после
смерти –
И в парк
ворвалась толпа:
И каждый
безглазый прохожий
(Далекий лире,
как крот!)
Столик пощупать
хотел,
За которым Гёте
работал...
*
* *
Под липой сидел
я вдали
И думал, как к брату,
К столу
прислонившись:
Зачем мне вещи
его?
Как щедрое
солнце,
Иное богатство,
мне, скифу чужому,
Он в царстве
своем показал.
И, помню, чело
обнаживши,
Я памяти мастера
старого
Тихо промолвил:
«Спасибо».
<1932>
МЕЛАНХОЛИЧЕСКОЕ
Для души купил я
нынче
На базаре сноп
сирени, –
Потому что под
сиренью
В гимназические
годы
Двум житомирским
Цирцеям,
Каждой порознь,
в вечер майский
С исключительною
силой
Объяснялся я в
любви...
С той поры
полынный запах
Нежных гвоздиков
лиловых
Каждый год меня
волнует,
Хоть пора б
остепениться,
Хоть пора б
понять, ей-богу,
Что давно уж
между нами –
Тем житомирским
балбесом
И солидным
господином,
Нагрузившимся
сиренью, –
Сходства нет ни
на сантим...
Для души купил
сирени,
А для тела – черной
редьки.
В гимназические
годы
Этот плод
благословенный,
Эту царственную
овощь,
Запивали мы в
беседке
(Я и два
семинариста)
Доброй старкой –
польской водкой –
Янтареющим на
солнце
Горлодером
огневым...
Ничего не пью
давно я.
На камин под
сноп сирени
Положил,
вздохнув, я редьку –
Символ юности
дурацкой,
Пролетевшей
кувырком...
Живы ль нынче те
Цирцеи?
Может быть,
сегодня утром
У прилавка на
базаре,
Покупая сноп
сирени,
Наступал я им на
туфли,
Но в изгнанье
эмигрантском
Мы друг друга не
узнали?..
Потому что
только старка
С каждым годом
все душистей,
Все забористей и
крепче, –
А Цирцеи и
поэты...
Вы видали куст
сирени
В средних числах
ноября?
<1932>