СОВРЕМЕННАЯ
БАЛЛАДА
Ветер рвется за
рубаху,
Весла гнутся и
скрипят.
Заноси плечо с
размаху,
Грудь закидывай
назад!
Ивы гуще
водопада
Никнут сизой
пеленой...
Хоть одна б
всплыла наяда,
Хоть один бы
водяной!
В каждой лодке –
пресный, местный,
Добросовестный
роман:
Гретхен с шеей
полновесной
И берлинский
Дон-Жуан.
Лобызнутся,
вытрут губы –
И опять за
бутерброд.
Пожуют, оскалят
зубы
И друг к другу
тянут рот...
В весла яростно
влезая,
Выбираюсь на
простор.
Из надводного
сарая
Запыхтел
пузан-мотор.
Трели томных
жабьих взводов
Все страстнее...
Ну и прыть!
Хоть у них без
бутербродов
Обойдется, может
быть...
Яхты плавно и
любовно
Воду носом
бороздят.
Вечереет. В
восемь ровно
Надо к пристани
назад...
Мглится влажная
прохлада.
Вдруг под ивой у
коряг
Пузырем всплыла
наяда
И беклиновский
толстяк.
Не смутился я
нимало, –
Чем нас нынче
удивишь?
И шипящей лодки
жало
К ним направил
сквозь камыш.
В час вечерний,
в час бескрайний,
В час, гасящий
небосвод, –
Что друг другу
шепчет тайно
Нежить местных
пресных вод?
«Не утопленник –
огарок!»
Злобно фыркнул
водяной.
«В кошельке –
сто тысяч марок...
Тьфу, какой улов
дрянной!»
А в ответ уста
вздохнули:
«Ах, что
сделалось с людьми!
Дед! Куда ж они
девали
Все червонцы,
черт возьми?!»...
<1923>
КАПРИЗНЫЕ
ВИРШИ
Помню май в Берлине блеклом:
Каждый день, как
раб наемный,
Дождь с утра
дубасил в стекла –
Монотонный,
неуемный...
Хлюпал-булькал
плеск струистый.
Разбухало все в
природе, –
Вишни были
водянисты,
И табак сырел в
комоде.
Переулок был безлюден,
Тая в мутной синеве,
И мозги мои, как студень,
Колыхались в голове.
Не потоп ли? Весь в смущенье,
Ощутил я трепет
рабий:
Потерял Господь
терпенье, –
И опять
разверзлись хляби...
Я к издателю
собрался
Сговориться о
ковчеге,
Но подумал... и
остался:
Пусть уж тонет,
дьявол пегий!
Сквозь гардины с дрожью в теле
Заглянул
я за карниз:
Пустяки! Вода с панели
Уходила в трубы вниз.
А теперь сижу я в Риме.
Август месяц на
исходе,
Но лучи
неукротимы
От восхода до
захода.
Ртуть за
градусник полезла,
Сохнут пальмы,
скачут блохи,
Вся вода в трубе
исчезла
И из крана –
только вздохи.
Целый день лимонным соком
Укрощаю душный жар,
А сквозь ставень медным оком
Рдеет солнечный пожар.
О Господь! Твои загадки
Выше нашего
сознанья...
Мне ли править
опечатки
В пестрой книге
мирозданья?
Но глаза к Тебе
подъемлю,
Чтоб Тебя
обеспокоить:
Ты не мог ли
нашу землю
Лучше как-нибудь
устроить?
Климат мог быть в центре суше,
А на юге посвежей,
Или б дал нам вместо туши
Тело легкое чижей...
Дождь иль зной, а чиж-мечтатель
Распевает гимн в
три ноты.
Платье, кровля и
издатель –
Никакой о них
заботы!
Что ему наш мир
бездушный,
Революции и
визы?
Вон обед его
воздушный –
Сотни мошек
бледно-сизых...
Вся земля ему отрада,
Всюду родина над ним –
И совсем ему не надо
Ни в Берлин летать, ни в Рим.
1923
Рим
ЛИРИЧЕСКАЯ
КУХАРКА
Блестя золотыми
зубами,
Из парка
Выходит
кухарка-швейцарка
С бобами.
Расставила боком
подметки,
Застыла:
На липе
разлапистой гулко и четко
Воркует
голубка... Как мило!
Две бабочки
вьются над маком, –
Жених и невеста.
Сияя
восторженным лаком,
Кухарка – ни с
места.
Посмотрит на
тучки,
На желтых утят в
светло-сизой капусте
И сложит умильно
швейцарские ручки
На бюсте.
*
* *
А в кухне
клокочет бульон,
Бежит через
край,
На блюде охапка
сырых макарон,
Под блюдом –
рассыпанный чай, –
И мухи, на мясо
усевшись гурьбой,
Жужжат
вперебой...
Какая обида!
Напрасно уныло
взывает хозяйка:
«Где Фрида?!»
Поди – и
узнай-ка...
*
* *
О Фрида, цвети
без забот!..
Случаен твой
жребий кухарки:
Дух Сафо
встревоженно-жаркий
В тебе
несомненно живет.
Прими же мой
братский привет!
Когда-нибудь,
выбравши время,
Тебе возложу я
на темя
Венок из твоих
невозможных котлет.
1924
АПРЕЛЬ
С задорным лаем
мчатся псы,
Платан проснулся бурый,
А наш консьерж
завил усы
И строит прачке куры...
На скамьях –
солнечная ртуть.
В коляске два младенца
Друг дружку
сцапали за грудь,
Задравши вверх коленца.
Средь серых стен
над мостовой
Вдоль старого базара
Сверкает вешней
синевой
Небесная Сахара.
В кустах зеленый
птичий рай,
Каштан в ажурных бантах,
И даже
старенький трамвай
Весь в легких бриллиантах...
В витринах
прачечной сквозят
Пленительные плечи...
Консьерж погиб,
– апрельский яд
Смертельнее картечи!
<1925>
Париж
УРОК
(Посв. читающим на вечерах писателям)
Однажды средь
мирной, прогулки
Мне друг мой,
прозаик, сказал:
– Читать надо
дерзко и гулко,
Чтоб звуком
заполнить весь зал!
Чтоб лампы на
люстрах дрожали!
Чтоб замер у
двери ажан...
Но правую руку
вначале
Ты можешь
засунуть в карман...
А после –
восторженным жестом
Воздень ее вдруг
к потолку!
Взбей слово
рассыпчатым тестом,
Воркуй, как
глухарь на току...
Нелепо, подобно
жирафу,
Торчать на
эстраде в тоске:
Давид выходил к
Голиафу
С одною пращою в
руке.
Не мямли,
краснея позорно,
Не ной в носовую
дуду.
Глазами фиксируй
упорно
Девицу в
четвертом ряду.
Концы подавай
полногласно –
То басом, то нежным
альтом,
И если услышишь:
«Прекрасно!»,
Подайся вперед
животом.
………………………………..
Прозаик устроил
свой вечер,
А я поучиться
пришел.
Три люстры
горели, как глетчер,
Сиял
лакированный пол.
И вот –
распахнулась портьера.
Он вышел. Храни
его Бог!
Встал боком и
желтый, как сера,
Взглянул на
дрожащий сапог.
И вдруг
загундосил уныло,
Отставивши ногу,
как ять...
Резинку жевал он
иль мыло,
Не мог я,
признаться, понять.
Где жесты? Где
звонкие ноты?
Ладони висели
пластом,
В носу
заливались фаготы,
И галстук
болтался глистом...
Окончил. Одернул
манишку
И рысью
скорее-скорей,
Косясь на
рояльную крышку,
Исчез средь
кулисных дверей.
<1925>
Б.
К. ЗАЙЦЕВУ
Юбилейный стиль
известен:
В смокинг
стянутое слово
Напомадишь, и
разгладишь,
И подкрасишь, и завьешь...
Восклицательные
знаки
Соберешь в букет
разбухший
И букетом этим
душишь
Юбиляра с
полчаса.
Юбиляр сидит
понуро,
Вертит в пальцах
карандашик,
И в душе его
крылатой
Загораются
слова:
«О, когда, когда
он кончит?..
Где моя ночная
лампа,
Стол мой
письменный и туфли,
Крепкий чай и
тишина?»
Но сегодня
случай легкий:
Разве Зайцеву
Борису
На турецком
барабане
Можно арии
слагать?
Разве жаворонку
нужен
Пышноцветный
хвост павлиний?
Тает-тает в
бледном небе
И, сливаясь с
ним, звенит...
А теперь начнем
по пунктам.
Первый пункт. Во
время оно
Карамзин
маститый молвил
И, конечно,
неспроста, –
Что отменный
автор должен
Быть отменным
человеком...
Не конфузьтесь,
милый Зайцев,
Это сказано про
Вас.
Пункт второй
отметим кратко:
В книжке Зайцева
Бориса
Не найдете вы
героев,
Хоть с
прожектором ищи...
Не легка его
задача –
Он о среднем
человеке
Пишет так, что
этот средний
Всех героев нам
милей.
Третий пункт.
Язык российский
Рвут макаки,
точат черви:
Слово – хриплый
эпилептик,
Слово –
ребус-спотыкач.
Но ручьем
хрустально-светлым
Русским складом,
русским ладом,
Со сказуемыми в
центре
Льется
Зайцевская речь.
Пункт четвертый.
Тихий Зайцев,
Как ни странно,
двоеженец:
Он Италию с
Россией
В чистом сердце
совместил.
Сей роман – типично
русский, –
И у Зайцева
Бориса
Римский воздух
часто веет
Безалаберной
Москвой.
Пятый пункт
вполне интимный,
И никто о нем не
знает,
Но редактор
«Перезвонов»
Должен выслушать
меня:
Он из рукописей
пестрых
Ни одной чужой
страницы,
По рассеянности
русской,
Не засунул за
диван.
Пункт шестой...
Но, впрочем, будет...
На челе у
юбиляра,
Я отсюда вижу
ясно,
Выступает мелкий
пот.
Слава Зайцеву
Борису!
В юбилей
тридцатилетний
Пусть его в
России новой
«Нива» новая
издаст...
Пусть по русским
закоулкам –
От Архангельска
до Ялты –
Разлетятся,
словно брызги,
Книжки светлые
его...
А пока мы здесь
в Париже
Задушевно и
любовно
Крикнем Зайцеву
Борису
Беспартийное
«ура»!
1926, 12 декабря
Париж
БАЗАР
В AUTEUIL
Хорошо близ
Занзибара,
Притаясь в
тенистом логе,
Наблюдать, как
слон с слонихой
На песке задрали
ноги.
Как жираф под
эвкалиптом,
Обоняя воздух
душный,
Самку издали
разнюхав,
Поцелуй ей шлет
воздушный.
Как бушмен с
блаженной миной
В два украденных
манжета
Продевает томно
пятки
Темно-бронзового
цвета...
А вдали за
пышной чащей, –
Это ль, друг
мой, не поэма? –
Может быть,
сокрыты стены
Африканского
Эдема.
Ева черная,
зевая,
Прислонившись к
Злому Древу,
Водит яблоком
опавшим
По лоснящемуся
чреву...
И Адам,
блаженный лодырь, –
Не открыт еще
Европой, –
Всласть бодается
под древом
С молодою
антилопой.
Черный ангел
спит на страже
Под алоэ у
калитки.
По бедру его
тихонько
Вверх и вниз
ползут улитки...
Ты, читатель,
улыбнулся?
Это, милый, все,
что надо,
Потому что без
улыбки
Человек
противней гада...
А теперь
вернемся к теме:
Чем вздыхать по
Занзибару,
Мы с тобой
пройдемся лучше
По парижскому
бульвару.
Занзибар –
журавль в лазури,
Жизнь проходит
час за часом,
Если, друг мой,
нет нектара,
Утоляют жажду
квасом.
_______
Листья желтые
платанов
Тихо падают на
шляпу
И летят вдоль
сизых улиц
По воздушному
этапу...
Высоко над
головою
Лента неба в
два-три метра.
Пей бесплатное
лекарство, –
Запах осени и
ветра!
Вдалеке графин
пунцовый,
Как маяк, горит
в аптеке.
Вдоль панели под
брезентом
Копошатся
человеки.
И у каждой дамы
сумка
Иль корзинка с
прочной крышкой...
Ведь нельзя
живого карпа
Волочить домой
под мышкой.
В этот час все
сердцу мило:
Даже связки
сельдерея,
Даже грузный
стан торговки
Над гирляндами
порея.
Почему? И сам не
знаю.
После лет
гражданской драки
Каждый мирный
лист капусты
Шлет масонские
мне знаки...
Над помостом
запах моря,
И мотор жужжит,
как улей,
Это чистят пищу
бедных,
Вороха блестящих
мулей.
Карпы тяжко
пучат жабры.
Кролик врозь
раскинул ляжки.
Мельник с
пафосом Жореса
Рекламирует
подтяжки.
Подойдешь – не
замечает,
Как шаман,
исходит в крике...
Над
распластанной печенкой
Факел розовой
гвоздики.
Рядом с
будничною пищей,
Рядом с мазью
для посуды
Вянут нежно и
покорно
Пышных астр
цветные груды.
Фоксик вежливо и
робко
Полизал усы
лангусты.
Смотришь влево,
смотришь вправо,
Голова – кочан
капусты...
И плывешь в
потоке женском,
Словно морж в
лебяжьем стаде,
Подгоняемый
толчками
Сбоку, спереди и
сзади.
Иногда, как в
лотерее,
Ты свое заденешь
счастье,
Зацепившись
глупой сеткой
Вдруг за
чье-нибудь запястье:
Дрогнут острою
улыбкой
Губы стриженой
русалки,
И в глазах
вопрос лукавый
Многоопытной
весталки...
Ладно, матушка,
видали!
Выбирай свои
лимоны...
Над прилавками
горланят
Трехобхватные
матроны.
И мясник, лихая
штучка,
Седоусый
Казанова,
Так и рубит, так
и режет
В центре
кладбища мясного.
Выдираешься на
волю.
Чрево тыквы ярче
солнца.
Белый пудель
улыбнулся
Мне с оконного
балконца.
В стороне
соседка Даша,
Сдвинув
царственные брови,
Тщетно впихивает
в сумку
Колоссальный
сноп моркови.
В угловой
роскошной лавке,
В виде отдыха
для нервов,
Сдуру купишь
вдруг паяльник,
Для закупорки
консервов.
И идешь домой
веселый
С грузом масла и
бананов,
Поддавая вверх
ботинком
Листья желтые
платанов.
Дома спросят:
«Где же масло?»
Масла нет...
Рука качалась,
Шар в аптеке
рдел пунцовый,
Масло в сетке
колыхалось...
«Потерял?»
Пожмешь, плечами
И в смущенье
щелкнешь звонко,
Как разбившая
молочник
Пятилетняя
девчонка.
1927
Париж
ХИМИЧЕСКИЕ
СТИХИ
(Нечто эмигрантско-бытовое)
Сосед мой химик,
симпатичный малый,
Вертя изысканно
кургузым пиджачком,
Гусаром этаким
на стул верхом уселся
И заявил,
прихлопнув каблучком:
«Союз российских
химиков в Париже
Химический
устраивает бал...
Я вас прошу от
имени Союза
Химический
сложить нам мадригал».
«Химический?!» –
Я побледнел, как свечка.
Ведь этак завтра
по его следам
Закажут гимн
российским акушерам,
А послезавтра
бронепоездам...
Как воспоешь
предродовой период?!
Или предел
упругости брони?..
Ни практики, ни
опыта, ни знанья, –
И вообще...
спаси и сохрани!
«Химический? –
переспросил я снова. –
Скажите мне – я
в химии балбес, –
Когда с женою
подерется химик,
Вы в этом видите
химический процесс?»
«Конечно, нет!»
– ответил он с досадой,
Добавивши
глазами – «Остолоп!»
Я долго думал,
очень долго думал
И тер, смутясь,
похолодевший лоб.
«А если химик,
нагрузившись ромом,
Полезет в ванну
и его взорвет?
Могу ли я
подобный редкий случай
Назвать
химическим и двинуть в оборот?
Желаете – подам
его в балладе
Иль обточу в
химический сонет...»
Но химик мой
зубами только скрипнул,
И понял я, что
это значит – «нет!».
«Постойте... Год
назад я отдал платье
В химическую чистку
наобум...
И так как я не
заплатил за чистку,
Безжалостно был
продан мой костюм.
Уж эта тема,
друг мой, безусловно
Находка для
химических стихов!»
Но химик встал и
вышел, хлопнув дверью,
Обиженный до
самых потрохов.
Я всей душой – а
он такой сердитый...
Вскипел,
запенился, как сода с кислотой...
Я ж не могу,
засунув Музу в колбу,
Сварить ее над
газовой плитой
И, процедив
сквозь клякспапир в пробирку,
Подать к столу
химический бульон...
Поэт и химия
друг с другом столь несродны,
Как бабочка и...
пьяный почтальон.
<1928>
ГРЕШНЫЕ
СТИХИ
Свеж и томен лес
Булонский...
Спит пустынное
кафе.
Вдоль аллеи
топот конский.
И Диана в
галифе.
Каждый листик,
как гостинец...
Распушилась
бузина.
На скамейке
пехотинец
И змеиная спина.
Шлем – в траве,
ладонь – на блузке.
Губы в губы, как
насос.
В этих случаях
по-русски
Выражаются:
«взасос».
Я, конечно,
равнодушен,
Эмигранту
наплевать!
Зову тайному
послушен,
Пробираюсь
вглубь, как тать.
Там, где сонно
бродят козы
За опушкою
густой,
Подымаются
березы
Белоствольною
четой.
Дождь ветвей с
узлами почек
Грамм, примерно,
с двадцать пять
Я в сатиновый
мешочек
Соберу в лесу
опять.
И возьму в
аптеке спирта...
Ты не фыркай, ты
постой!
Слаще славы,
слаще флирта
Этот «почечный»
настой.
Вкус – кусок
весны в растворе,
Цвет – русалочий
зрачок!
Хватишь в
радости иль в горе
И завьешься, как
волчок...
Я, ей-ей, не
алкоголик,
Но ведь жизнь
суха, как жесть.
А с приятелем за
столик
Отчего ж весной
не сесть?
Штоф в чужом
глазу – улика,
Но в своем – не
зрим ведра...
Не красней же,
как гвоздика,
И скорей вставай
с одра.
Ты трезвей
маркиза Позы,
Ты ромашку
только пьешь, –
Но боюсь, что
все березы
Нынче днем ты
обдерешь!
1928. Весна
ЗЕЛЕНОЕ
ВОСКРЕСЕНЬЕ
Гремя, трамвай
подкатывает к лесу.
Толпа – ларьки –
зеленый дым вершин.
Со всех концов к
прохладному навесу
Текут потоки
женщин и мужчин.
Дома предместья
встали хмурой глыбой,
Прикрыв
харчевнями облезлые бока.
Пей затхлый
сидр, глотай картошку с рыбой
И медленно
смотри на облака...
Слепой толстяк,
похожий на Бальзака,
Прильнув к
гармонике, растягивает мех.
Брось в шляпу
мзду. Вот палка, вот собака, –
Зеленый лес
зовет сегодня всех.
«Оставьте, Муза,
старую повадку.
Умерьте
сатирическую рысь.
В воскресный
день кому из нас не сладко
Лежать под
деревом, задравши пятки ввысь?
Пусть вся поляна
в масляных бумажках,
Пусть под
кустами груды сонных ног, –
Любой маляр в
сиреневых подтяжках
В неделю раз
цветет, как римский бог.
Париж – котел.
Шесть дней в труде и давке.
А в день седьмой
с приплодом и с женой
Сбегают в лес,
поесть яиц на травке,
И смыть галдеж
зеленой тишиной...»
Такой тирадой
утешая Музу,
Глазами ищешь,
где б поменьше туш.
Ныряешь вглубь,
как шар бильярдный в лузу,
Принять лесной,
зеленый, летний душ!
Над старым дубом
в блеске бирюзовом
Плывет сорока.
Бог ее прости...
За бузиною в
платье мотыльковом
Стоит дитя лет
двадцати пяти.
Рот – вишенкой,
яичком – подбородок,
Колонки ног, как
лилии в песке...
А перед ней,
нацеливая «кодак»,
Застыл Ромео в
плотном котелке.
Пейзаж направо –
градусом сильнее:
Она и он, вонзив
друг в друга рот,
Лобзаются в
траве, закинув шеи,
Выделывая
пятками фокстрот.
Налево...
Впрочем, перейдем к природе.
Всего спокойнее
глаза направить ввысь:
Зеленокудрые,
качаясь на свободе,
Густые липы в
высоте сплелись...
Трава мягка.
Вздыхает ветер сонный.
Летит синичка,
вьется стрекоза.
О старый дуб! В
твоей душе зеленой
Запутались
усталые глаза...
Среди берез в
сквозном зеленом дыме
Спит грузовик,
уткнувши хобот в ствол.
Пять мясников с
подругами лихими
Играют в
сногсшибательный футбол.
Хребты дугою,
ноги роют землю...
Летят
кентаврами, взбив кожаный арбуз...
От глаз до пят я
этот жанр приемлю!
Брыкнулся б сам,
но, так сказать, конфуз.
Мой фокс застыл
в блаженном созерцанье:
В глазах горит
зеленый пепермент:
Пойдем, дружок!
Учись смирять желанья,
Мы посторонний,
пришлый элемент...
Как кролики,
уткнувшись в полотенце,
Разинув рты,
спят дети под кустом.
Мой фокс лизнул
попутного младенца
И по траве
помчался вскачь винтом...
Желтеет дрок.
Темнеет ежевика,
Бесшумный ястреб
взвился вдалеке.
И больно мне, и
совестно, и дико,
О человек, мотор
в воротничке!
Спускаюсь вниз и
выбираю домик:
Вон тот за
соснами, с плющом до чердака...
Но умный фокс летит,
как белый гномик, –
Внизу кафе, и
прочее – тоска...
Течет толпа
обратною волною,
Трещат звонки, в
кустах мелькает люд.
Полны закатной,
влажной тишиною,
Детишек сонных
матери несут.
Заполним поезда
и пароходы.
Шесть трудных
дней, толкаясь и рыча,
Мы будем помнить
– сосны, травы, воды,
Синицу, дрок и
буйный взлет мяча.
1928, май
Париж
ГОРЕ
ОТ ПРОХОЖИХ
(Рассказ в стихах)
В заливе под
Тулоном,
Сверкая ходят
зыби.
На стульчике
зеленом
Сидит Иван
Билибин.
Комар звенит на
цитре,
И дали в сизой ряске.
У пальца на
палитре
Цветастые
колбаски.
В песок
всосалась крепко
Сосна на мощной
пятке.
Зрачок проверил
цепко
Коры волнистой
складки...
Костлявых сучьев
вилы
И сочных лап
кираса
Художнику так
милы,
Как леопарду
мясо.
Сидит молчит и
пишет...
Сосна натурщик
кроткий:
Едва-едва
колышет
Развесистые
щетки.
Ботинок жмет
конечность,
Лучи стреляют в
темя...
Давно нырнуло в
вечность
Обеденное время.
Но вот земляк
бродячий
С томатами в
лукошке,
Сорвавшись с
белой дачи,
Приклеился к
дорожке
И голосом
подземным
Бубнит, как по
тетрадке,
Что в море
Средиземном
Ужасно краски
сладки...
Иван Билибин
люто
Одернул вниз
жилетку
И молча, как
Малюта,
Прищурился
сквозь ветку.
Взглянул на
даль, на лодку,
И, стиснув свой
треножник,
В стрелецкую
бородку
Ругнулся, как
сапожник.
Земляк ушел
направо.
Чуть льются
птичьи свисты...
Но за спиной
орава –
Парижские
туристы.
Стянулись на
опушке
Вокруг складного
стула
И смотрят... как
телушки
На пушечное
дуло.
Минуты
три-четыре...
Все ближе
гнусный шорох.
На шее, словно
гири,
В душе –
бездымный порох.
Еще одна минута:
И вдруг быстрее
пули,
Он повернулся
круто
К своим врагам
на стуле.
О жуткий
поединок!
Чуть шевеля
усами,
От шляп и до
ботинок
Он их грызет
глазами...
А те, как кость
из супа,
Застрявшая средь
глотки,
Торчат вкруг
стула тупо,
Расставивши
подметки.
Ушли... Вздохнул
художник...
Валы плывут
рядами.
Опять скрипит
треножник
Размерными
ладами.
Увы!.. Пришла
собака,
О ствол потерла
спину
И с видом
вурдалака
Уставилась в
картину.
Сто раз метал он
шишки
В лохматого
эстета...
Потом пришли
мальчишки
И дачница
Нинета...
И даже мул сутулый,
Умильно вздев
головку,
Из-за мимозы к
стулу
Натягивал
веревку.
Но вот завесой
бурой
Закат развесил
свитки.
Иван Билибин хмуро
Сложил свои
пожитки.
Зажал свой стул
под мышкой
И по песку вдоль
бора
Пошел в свой
городишко
Походкой
командора.
Не видит он
покоя,
Сосет его
забота:
Расставить под
сосною
Четыре
пулемета?!
Иль, взвившись в
шаткой клетке
(Как в
штукатурном цехе), –
У самой верхней
ветки
Работать без
помехи!..
<1925>, сентябрь
Париж
ОШИБКА
(Рассказ в стихах)
Это было в
Булонском лесу –
В марте.
Воробьи щебетали
в азарте,
Дрозд пронесся с
пушинкой в носу...
Над головой
Шевелили
пухло-густыми сережками
Тополя,
Ветер пел над
дорожками,
И первой травой
Зеленела земля.
Я сидел на
скамейке
Один.
А вдали, у
аллейки,
Лиловый стоял
лимузин.
Сквозь стволы –
облаков ожерелие...
Вдруг на дорожке
Показалась с
сиамскою кошкой.
Офелия...
Ноги – два
хрупких бокала,
Глаза – два
роковых василька,
Губы – ветка
коралла.
Змеисто качались
бока,
С плеча
развратным, рыжим каскадом
Свисала лисица.
Поравнялась...
Окинула взглядом
Стоящий вдали
лимузин,
Раскрыла
тюльпаном свой кринолин:
Садится.
Сначала сиамская
кошка,
Как удав,
Потерлась о мой
равнодушный рукав
И поурчала
немножко...
Потом и Офелия,
Ко мне
повернувшись слегка,
Показала конец
язычка...
Приворотное
зелие!
Глаза ее видели
зорко:
За липой мой лимузин.
Я – седой
господин,
Поросячий король
из Нью-Йорка.
Ах, как стреляли
два василька –
В меня, в
лимузин, в облака!
Как кончик туфли
волновался!
Но я не
сдавался...
Чтоб в даме с
рыжей лисой
Рассеять туман,
–
Полез я в карман
И вынул хлеб с
колбасой
В эмигрантской
газете...
Милые дети!
Что с ней вдруг
стало!..
А вдали к
лимузину устало
Подошел
англичанин с женой
И укатили домой.
Офелия встала...
Даже у кошки
сиамской,
По логике
дамской,
Засверкал
раздраженьем
Дымно-сиреневый
глаз...
Ушли с
презреньем,
Не обернулись
даже назад...
Вот и весь мой
рассказ...
Разве я виноват?
<1929>
В
САНАТОРИИ
Чуть глаза
распялишь утром,
Вздернув нос над
простынею,
Чуть лениво
дрогнешь пальцем
Разоспавшейся
ноги, –
Из нутра
соседней койки
Бас, пропахший
никотином,
Задает вопрос в
пространство:
«Дьявол! Где же
сапоги?»
Он лежит под
простынею,
Как утопленник,
сердитый,
И сдувает с носа
муху
В ожидании
слуги.
Но ответить не
успеешь,
Легкий стук – и
в дверь вплывает
Гуттаперчевой
походкой
Санаторский
Гавриил.
Как грудным
младенцам соску,
Он в постель
приносит кофе...
Стыдно
завтракать в постели, –
Отказаться нету
сил.
Капли катятся
вдоль шеи,
В масле нос и
подбородок...
Кто бы взял меня
на ручки,
Спеленал и
поносил?
Запахнув халат,
как тогу,.
Мой сосед с
кровати вспрянул,
Мыло в руку,
руль налево, –
И гремит по
ступеням.
Но, как вепрь, с
горы сорвавшись,
Вдруг слетит в
бассейн гаремный,
Так влетел он
рикошетом
В умывальную для
дам...
Ручки дергают за
ручку,
Шорох бешеных
сандалий
И за дверью два
сопрано:
«Идиот!»
«Гип-по-по-там!»
На веранде под
балконом,
Дверь заставивши
скамейкой,
Дамы солнечною
ванной
Пропекают свой
загар.
Наши окна над
верандой...
Целомудренной
рукою
Прикрываю плотно
ставни, –
Скромность
лучший Божий дар.
Ведь от зрелища
такого
Архивариуса даже
Может в
дрогнувшее темя
Хлопнуть
солнечный удар...
Управляющий в
столовой
Из замусленной
пижамы
Мне с
изысканностью светской
Протянул ладонь
ребром.
Экономка с
кислым вздохом
Только что ему
напела,
Кто вчера,
вернувшись в полночь,
Вместо брома
принял ром...
Он в меня
вонзает око, –
Но душа моя
прозрачна,
Но глаза мои
невинны,
Как кувшинки над
прудом.
Под смоковницей
бесплодной
Шахматисты –
врач и повар,
Сдвинув лысины к
фигурам,
Преют с
важностью богов.
Даже шахматы
вспотели...
Сбоку сфинксами
застыли
Два ревматика в
халатах.
Слышишь жесткий
скрип мозгов?
Но петух,
вскочив на столик,
Сдуру сдвинул
все фигуры
И в истерике
умчался
Под проклятия
врагов...
На пригорке под
мимозой
Распластались на
циновке
Три весталки,
два студента,
Я и утка без
хвоста.
Кто прикрыл свой
лик газетой,
Кто, головку
томно свесив,
Смотрит вдаль,
где куры в ямке
Копошатся у
куста.
Кот на грудь ко
мне взобрался,
Лезет к уху,
старый евнух...
Превосходная
карьера –
Быть подстилкой
для кота.
Массажистка
бреет ноги,
Не мои, свои,
конечно.
Петухи друг
друга лупят,
Выгнув грудь,
как апаши...
Опрокинулась
бутылка,
Повернуться б,
да не в силах, –
И струею теплой
хлещет
На бедро мое
Виши...
Лень, праматерь
всех пороков!
Я молюсь тебе
сегодня
Упоенно и
блаженно.
Из нутра моей
души.
<1929>
НА
КОЛОНИАЛЬНОЙ ВЫСТАВКЕ
I
ТИХОЕ
СЕМЕЙСТВО
Медлительно-кроткие
души,
Слон и слониха –
Две серые,
грузные туши –
Шествуют тихо...
Меж ними виляет
задом
Единственный
сын, –
Папаша с мамашей
рядом,
Бока, как
надежный тын,
Слон нежно
толкает слоненка
Пяткой под
брюхо,
Слониха дышит
ребенку
Хоботом в ухо...
За рвом
лилипуты-людишки
Смеются, пищат.
Зонтики – шляпки
– пальтишки,
Алая пыль и сад.
Родитель,
фыркнувши гулко,
Раскрыл
треугольником пасть:
«Бросьте ребенку
булку.
Неужто так
трудно попасть?»
Но люди молчат в
смущенье,
Взглядом по
палке скользя, –
На палке висит
объявленье:
«Кормить
животных нельзя».
И вот, как
гигантский робот,
Слон встал на
цементный вал
И, ввысь
закинувши хобот,
С акации гроздь
сорвал...
Сунул закуску
слоненку –
Ешь, дорогой!
А мать,
склонившись к ребенку,
В восторге
брыкнула ногой.
II
НЕГРИТЯНКА
Черная Диана
В полосатом
бурнусе
Ела банан
У камышовых
ворот.
А вокруг
прохожие,
Как любопытные
гуси,
Столпились
кольцом
И смотрели ей в
рот...
Она их не
видела, –
Не хотела
видеть!
Глаза над толпою
–
Холодное
копье...
Но никто и не
думал
Диану обидеть:
Смотрели на
жирафа –
Теперь на нее.
Сквозь кусты из
зверинца
Повеяло вонью.
Башня на солнце
Сверкала, как
палаш.
Вытерла
по-орловски
Рот ладонью
И, качаясь на
бедрах,
Ушла в шалаш.
III
У
ПРУДА
Моторные лодки
проползают лениво,
И в каждой лодке
– шестнадцать голов.
Хорошо у пруда
дуть черное пиво,
Не бродить по
киоскам, не щупать ковров...
Только радио с
дуба хрипло и грубо
О любви неземной
исступленно орет, –
Ощущаешь всей
кожей, как вверху из раструба
Излучается в
воздух лирический пот...
Изможденные
путники шаркают мимо, –
Сорок тысяч
предметов и пара лишь глаз.
В автокарах, как
редьки, сидят пилигримы:
Котелки и
бинокли, и сиреневый газ.
Духота и пылища,
распухли все гланды,
Башмаки
разогрелись, рука, словно плеть...
Отдохну и пойду
не спеша в Нидерланды.
Надо чучело
буйвола там посмотреть.
1931
КОЛОНИАЛЬНЫЙ
ДЕНЬ
Со сконфуженной
улыбкой
Влез я в поезд
лилипутский,
Подобрал повыше
ноги, –
В сердце –
ветер, в пятках – зуд...
Сквозь кусты
летят-ныряют
Разноцветные
киоски, –
Дети что ли их
слепили
Из халвы и
пастилы?
Тарахтят-гремят
колеса...
Сонно озеро
блеснуло.
Здравствуй,
башня в бычьих мордах!
Сомали!
Мадагаскар!
Дама рядом
вертит ножкой...
Ах, сударыня,
простите!
Не могу ж я
разорваться –
Или башня, или
вы...
Кругосветным
хороводом
Обогнули круг
волшебный:
В голове лапша
цветная,
Гроздья крыш и
куполов...
Полмильона
потных ближних!
Вправо двинуться
иль влево?
В ресторан
антропофагов?
Или к лону синих
вод?
Под соломенным
наметом
Глянцевитый»
толстый идол
На меня уставил
строго
Пупковидные
глаза...
Я воткнул ему
под мышку
Смятый свой
путеводитель
И, пугливо
озираясь,
Скрылся в
зарослях кустов.
В итальянской
строгой зале
Дышат ангелы
прохлады...
На стене вдоль
карт мигают
Светляками
маяки.
За витриной
мелкий жемчуг,
Пряжа, кофе и
кораллы...
Но душа моя
надулась:
«К черту пряжу!
Ухожу!»
В нидерландском
павильоне
Было, право,
интересней:
На скамейке
иностранка
Изучала томно
план...
О кудрей льняная
пряжа!
О лукавых губ
кораллы!
И глаза, как
зерна кофе –
По семнадцать
франков фунт...
Дотащился до
зверинца...
На площадке
голой спали
Львы, брезгливо
повернувшись
К пестрой
публике спиной.
В ров жираф
забрался тощий
И, как нищий,
клянчит пищи...
Я облатку
аспирина
Сунул в рот ему,
смутясь...
В три ряда на
бурых скалах
Восседали
павианы:
Может быть, у
них был раут
Иль научный
реферат?
На бугре
облезлый страус
В пыль струей
зеленой прыснул...
Я смущенно
отвернулся
И пошел,
вздыхая, прочь.
Все, что надо, я
проделал:
Полчаса глазел,
как негры,
Зверски дергая
задами,
По помосту дули
вскачь...
Обошел базар тунисский,
–
Все духи там
перенюхал
И купил зачем-то
каску
Из прессованной
трухи...
Купол крепости
суданской
Всласть глазами
я ощупал,
Сосчитал вверху
все палки,
Выпирающие
вбок...
И потом стопой
смиренной
Обошел я храм
Ангкорский...
Ах, пожить бы в
этом храме
Одному недели
три!
Чтоб у входов
часовые
Отгоняли всех
знакомых,
Чтоб во всем
огромном храме
Только я и
дактило...
Чтоб... Но
сумерки сгустились.
Выполз к озеру
усталый...
О измученные
пятки!
О прилипший
воротник!
Переливчатым
каскадом
Вспыхнул пестрый
дым фонтанов, –
Я задумчиво и
скорбно
Ел под елкой
бутерброд.
Ел и думал,
содрогаясь:
«Как теперь я с
этой каской
Проскользну в
метро ночное, –
В человеческую
кашу,
В человеческий
компот?!»
1931
КАРТОФЕЛЬНАЯ
ИДЕЯ
Я давно уж
замечаю:
Если утром в час
румяный
Вы в прохладной
тихой кухне
Кротко чистите
картошку
И сочувственно
следите,
Как пружинистой
спиралью
Вниз сползает
шелуха, –
В этот час вас
посещают
Удивительные
мысли...
Ритм ножа ли их
приносит, –
Легкий ритм
круговращенья, –
Иль движения
Жильберты,
Добродетельной
бретонки,
Трущей стекла
круглым жестом
Над карнизом
визави?
Мой приятель,
Федор Галкин,
У стола,
склонясь над чашкой,
В кофе бублик
свой макает
И прозрачными
глазами,
Словно ангел бородатый,
Смотрит томно на
плиту...
Если б он
поменьше чавкал,
Если б он
поменьше хлюпал,
Как насос вбирая
кофе, –
Он бы был милей
мне вдвое...
Потому что эти
звуки,
Обливая желчью
сердце,
Оскверняют
тишину.
– Федор! –
вдумчиво сказал я,
Чистя крепкую
картошку:
– Днем и ночью
размышляя
Над разрухой
мировою,
Я пришел к одной
идее,
Удивительно
уютной,
Удивительно
простой...
Если б, друг, из
разных наций
Отобрать бы всех
нас зрячих,
Добрых, честных,
симпатичных
И сговорчивых
людей, –
И отдать нам во
владенье
Нежилой хороший
остров, –
Ах, какое
государство
Взгромоздили бы
мы там!
Как хрусталь оно
б сияло
Над пустыней
мировою...
Остальные –
гвоздь им в душу! –
Остальные – нож
им в сердце! –
Пусть их воют,
как шакалы,
Пусть запутывают
петли,
Пусть грызутся,
– но без нас.
Федор Галкин
выпил кофе,
Облизал усы и
губы
И ответил мне,
сердито
Барабаня по
столу:
«Я с тобою не
поеду.
В детстве я
проделал опыт –
В детстве все мы
идиоты –
Сотни две
коровок божьих
Запихал с
научной целью
Я в коробку
из-под гильз,
В крышке дырки
понатыкал,
Чтобы шел к ним
свет и воздух,
Каждый день
бросал им крошки,
Кашу манную и
свеклу, –
Но в неделю все
подохли...
От отсутствия ль
контрастов,
От сужения ль
масштабов,
От избытка ль
чувств высоких
Или просто от
хандры?
Не поеду!» –
Федор Галкин
Раздраженно
скомкал шляпу
И, со мной не
попрощавшись,
Хлопнул дверью и
ушел.
1932
ПЛАСТИКА
Из палатки вышла
дева
В васильковой
нежной тоге,
Подошла к воде,
как кошка,
Омочила томно
ноги
И медлительным
движеньем
Тогу сбросила на
гравий, –
Я не видел в
мире жеста
Грациозней и
лукавей!
Описать ее
фигуру –
Надо б красок
сорок ведер...
Даже чайки
изумились
Форме рук ее и
бедер...
Человеку же
казалось,
Будто пьяный
фавн украдкой
Водит медленно
по сердцу
Теплой,
бархатной перчаткой.
Наблюдая
хладнокровно
Сквозь камыш за
этим дивом,
Я затягивался
трубкой
В размышлении
ленивом:
Пляж безлюден,
как Сахара, –
Для кого ж сие
творенье
Принимает в море
позы
Высочайшего
давленья?
И ответило мне
солнце:
«Ты дурак! В яру
безвестном
Мальва цвет свой
раскрывает
С бескорыстием
чудесным...
В этой щедрости
извечной
Смысл
божественного свитка...
Так и девушки,
мой милый,
Грациозны от
избытка».
Я зевнул и
усмехнулся...
Так и есть:
из-за палатки
Вышел хлыщ в
трико гранатном,
Вскинул острые
лопатки.
И ему навстречу
дева
Приняла такую
позу,
Что из трубки,
поперхнувшись,
Я глотнул
двойную дозу...
<1932>