РУССКИЙ
МАЛЬЧИК
Быть может, в
тихом Нанте, Выть может, в шумном Марселе –
Адрес мне
неизвестен, не знаю особых примет,
Он моет в бистро
бокалы, вытирает столы на панели,
Хмуро смотрит в
окно, – но уличный шум не ответ.
Настанет вольный
вечер, в бистро собираются люди,
С отцами
приходят мальчишки – поглазеть, лимонада глотнуть...
Наклоняйся за
клеткой-прилавком к мокрой щербатой посуде,
Сверли пустыми
глазами чужую веселую муть!
Скроются поздние
гости, зевнет почтенный хозяин,
Мальчик
скользнет в мансарду, в низкую душную клеть:
В оконце темные
кровли, фонари пустынных окраин,
Звездной
дорожкой змеится железнодорожная сеть.
Никого... Тишина
и усталость. Тринадцать лет или сорок?
Скрипит
беспокойная койка, слуга храпит за стеной.
С восходом
солнца все то же: метла, груды пробок и корок,
Бокалы, бокалы,
бокалы и пестрый плакат над спиной...
А есть ведь
слова на свете, иль были, быть может, когда-то?
Беспечность,
радость и детство, родина, школа и мать...
За что над
детской душою такая нависла расплата?
Как этим плечам
невинным такую тяжесть поднять?
<1926>
РУССКИЕ
ИНВАЛИДЫ
Кто больше их
имеет право
На светлый угол,
теплый кров?
Союзным братьям
мир и слава, –
А русским...
придорожный ров.
Ужели слову
«Человечность»
На новой бирже
грош цена,
И танцевальная
беспечность
Опустошила всех
до дна?
Ярлык прекрасен:
Лига наций...
Но мы без пышных
декораций.
Молчит, не
видит... Бог – судья!
Забыть не смеем,
– ты и я...
Здоров? В труде
неутомимом
Насущный
добываешь хлеб?
Не проходи ж,
потупясь, мимо,
Есть долг
превыше всех потреб.
Пред горем их
наш быт – забава...
Очнись и дай! Не
надо слов...
Кто больше их
имеет право
На светлый угол,
теплый кров?
1926
«ИЛЛЮСТРИРОВАННОЙ
РОССИИ»
(По случаю двухлетнего юбилея)
Как гласит
резная надпись
На кольце у
Торквемада:
«Раз в неделю
человеку
Чем-нибудь
развлечься надо».
И когда в
субботу утром
В щель под дверь
консьерж-бездельник
Сунет вам письмо
из Ковно
И
журнал-еженедельник, –
На письмо
поставя кофе
Или блюдце с
ветчиною, –
Вы бросаетесь к
журналу
С сыном, дочкой
и женою.
Словно в Ноевом
ковчеге,
Все в журнале вы
найдете:
Двухголового
верблюда,
Шляпку модную
для тети,
Уголовную
новеллу
В двести
двадцать литров крови
И научную
страничку –
«Как выращивают
брови»...
Обыватель – это
сила!
Чуть забыл – и
сразу на кол
Он издателя
посадит:
Это вам не кот
наплакал!
Даже старцы Петр
и Павел
По шаблонам
европейским
Завели отдел в
газетах
С содержанием
злодейским...
«Тайны замков» и
«Вампиры»
Помогли решить
проблему,
Как связать
тираж с идеей, –
Впрочем, – это
не на тему.
Но зато
еженедельник,
Рядом с модой и
верблюдом,
На десерт вас
угощает
И другим
отборным блюдом:
То бряцаньем
звонкой лиры,
То изысканною
прозой –
В огороде
эмигрантском
Лук растет бок о
бок с розой...
Пусть растет! В
пустыне нашей
Дорог каждый нам
оазис, –
Да и розу
удобряет
Основной
тиражный базис.
Посему, давайте
выпьем,
Оглашая стены
зала
Юбилейными
словами
В честь
двухлетнего журнала...
Размножайся от
Парижа
До пролива
Лаперуза...
И, ввиду паденья
франка,
Будь
внимательнее к Музам!
<1926>
ЕЛКА
В ТУРГЕНЕВСКОЙ БИБЛИОТЕКЕ
(Внимание детей и взрослых)
Я крепко спал...
Вдруг двери заскрипели.
Иван Сергеевич
Тургенев, милый гость,
Снял теплый
шарф, уселся у постели,
Облокотился на
бамбуковую трость
И говорит: «Поэт!
Я к вам по делу,
Простите, что не
вовремя бужу,
Возьмите перышко
или кусочек мелу
И запишите то, что
я скажу...
Моей библиотекою в Париже
Готовится (приятней нет вестей!)
В день двадцать пятый декабря, – не ближе, –
Чудеснейшая елка для детей.
Прошу вас, друг
мой, тисните в газете,
Чтоб вымыли и
выстригли ребят.
Пускай приходят
взрослые и дети,
Я, – запишите, –
буду очень рад!»
_______
В смущении
подвинулся я к краю,
Часы со столика
упали на кровать...
Мой гость
исчез... Я просьбу исполняю.
Тургеневу могу
ль я отказать?
1927, декабрь
Париж
РАЗМЫШЛЕНИЯ
У ПОДЪЕЗДА «ЛЮТЕЦИИ»
Куда тебя судьба
не сунет головою –
На журналистский
ли, на докторский ли бал,
Ты всюду чувствуешь
с симпатией живою,
Что ты опять в
родной уезд попал.
Опять у вешалки,
над тем же самым местом,
Увидишь в
зеркале знакомый поворот;
Все та же дама
прошлогодним жестом
Все так же
красит прошлогодний рот.
И те же самые у
входа контролеры,
В петлицах – бантики,
беспомощность в зрачках,
Все те же
смокинги, жилеты и проборы,
Лишь седины
прибавилось в висках...
Идешь по
лестнице и с зоркостью поэта,
Не вскинув глаз,
доходишь до всего:
Вот это ноги
адвоката Дзета,
А это ножки
дочери его.
Взбегает лань
все в той же алой шали,
За ней с одышкою
все тот же старый лев...
Хирург знакомый
томно пляшет в зале,
Бородку ввысь
мечтательно воздев.
Не прошлогодняя
ль дрожит в буфете водка?
Омолодились лишь
индюшка и балык...
О ты, которая
так ласково и кротко
Прикалываешь к
курице ярлык!
Пройдешься
медленно вдоль пестрой лотереи:
Опять автографы,
два шарфа и этюд.
В углу за кассой
две бессменных Лорелеи,
У всех
простенков беспризорный люд...
Но под жилеткою
так сладко ноют кости,
Как будто
невзначай под Рождество
К соседям
давнишним ты вдруг свалился в гости
Иль на семейное
ввалился торжество.
Опять поймаешь в
коридорчике коллегу
И, продолжая
прошлогодний диалог,
Как встарь,
придешь к буфету и с разбегу
Холодной рюмкой подчеркнешь
итог...
Когда ж, к
прискорбию, – о Господи, помилуй! –
Тебе придется
что-нибудь читать,
И над эстрадой с
прошлогодней силой
Цветник уездный
расцветет опять, –
Любой в нем нос
изучен в полной мере,
Любой в нем лоб
знаком, как апельсин,
И снова кажется,
что пред тобой в партере
Сидит четыреста
кузенов и кузин.
И так потянет,
сбросив с плеч разлуку,
И предвкушая наш
дальнейший путь,
До
восемнадцатого ряда всем им руку
Сочувственно с
эстрады протянуть...
1927
Париж
«1928»
Над станцией в
гирлянде: «Двадцать восемь».
Холодных цифр
нам темен скучный блеск.
Мы средь чужих –
молчим, не ждем, не просим,
Не к нам
струится телеграфный треск.
Чрез пять минут
ревущая машина
В четвертом
классе вдаль умчит нас вновь.
Вновь за окном
блеснет реклама-шина,
Мелькнет труба –
гигантская морковь.
Мы на ходу под
говорок колесный
Куем и пишем,
шьем, строгаем, спим,
И каждому иначе
машут сосны,
И разное
рассказывает дым.
Но здесь, на
станции, в миг праздного этапа,
Эй, земляки,
сгрудимся в тесный круг...
Вот здесь, в
углу, вблизи глухого шкапа,
Пускай
зазеленеет русский луг!
Летят года, как
взмыленные кони, –
Еще не слышно
благостных вестей...
Пожмем друг
другу крепкие ладони
И лапки милые
примолкнувших детей.
Пусть наших жен
исколотые пальцы
Нас теплой
бодростью поддержат в этот миг...
В чужих
гостиницах, ночные постояльцы,
Мы сдержим звон
проржавленных вериг.
<1928>
ДОМ
В МОНМОРАНСИ
Дом, как ковчег.
Фасад – кормой широкой.
По сторонам
молчат стволы в плюще,
У стенки – кролики,
площадка для песка,
Вдали
полого-изумрудная лужайка...
А в доме гости:
у распахнутых дверей
Стоят и смотрят –
старые, седые.
Глаза помолодели
в этот день,
Но сдержанны
взволнованные лица.
В столовой
ожерелие голов:
Каштановых,
льняных и золотистых, –
И звезды
разноцветных детских глаз.
Упала ложка... Вспыхнул
детский смех.
Вздыхают губы,
шевелятся ножки, –
В окне деревья,
облака и солнце.
Скорей бы
пообедать и к гостям!
*
* *
Кружились дети
легким хороводом
И пели песни. Русские
слова...
Так дружно
топотали башмачки,
И так
старательно напев сплетали губы.
Потом плясали в
радостном кругу
Два одуванчика –
боярышни-девчурки.
Прихлопывали
взрослые в ладони,
В окне сияла
кроткая весна,
А в детском
креслице сидел в углу малыш,
Трехлетний зритель,
тихий и степенный,
Пушились светлым
пухом волоски...
Шумят, поют – и
столько новых дядей...
Расплакаться иль
звонко рассмеяться?
Картинки детские
пестрели на стене,
Мы, взрослые,
сидели на скамейке,
И мысль одна в
глазах перебегала:
Здесь, за оградой,
русский островок,
Здесь маленькая
родина живая...
*
* *
Я у окна
беседовал с детьми.
Похожий на пажа
серьезный мальчик
Мне протянул
игрушечный магнит, –
На нем гирляндою
булавки трепыхались...
«Притягивает...»
– объяснил он тихо.
«Я из Парижа привезу
тебе
Из воска утку. В
клюв ты ей воткнешь
Иголочку и в таз
с водою пустишь,
Магнит запрячешь
в хлеб – и чуть поманишь,
Она к тебе за
хлебом поплывет», –
«Вы фокусник?..»
Я левый глаз прищурил.
Другой принес
мне чучело чижа:
«Он был живой?»
Я подтвердил: «Еще бы!» –
«А от чего он
умер, ты не знаешь?»–
«Сел на трубу,
заснул и угорел».
Такой кончиной
мальчик был доволен.
К руке моей
прижавшись вдруг плечом,
Сказала девочка
с японскими глазами:
«Ко всем
приехали, а мамы нет как нет...» –
«Испортился,
должно быть, паровозик». –
«Ты думаешь?
Когда ж она приедет?» –
«Сегодня к
ужину». Девица расцвела.
*
* *
Весь дом я
обошел. В покоях верхних
Кровати детские
стояли чинно в ряд.
Сквозь
заплетенные, высокие края
Пикейные
пестрели одеяльца.
Сверкали стены
свежей белизной,
И пол блестел,
как палуба фрегата.
Как сладко
вечером им здесь смежать глаза,
В уютных
гнездах, рядом, в полумгле,
Дыханье тихое
одно с другим сливая...
Ступеньки вверх.
В отдельной комнатушке
Три мальчика,
как кролики, лежали.
Простуда легкая,
их резвость укротив,
Румянцем на
щеках их разгоралась...
Спустились вниз.
За дверью – длинный стол,
Журчит беседа,
чай дымится в чашках.
И – друг гостей –
бормочет самовар.
Я вышел в сад:
так зелена трава,
Так радостны
пушистые вершины...
Благословенье
этой мирной кровле!
*
* *
Читатель, друг!
Быть может, в суете,
В потоке дней, в
заботах бесконечных
Не вспомнил ты о
тех, кто кротко ждет,
Кто о себе не
вымолвит ни слова...
И что сказать?
Дом этот общий – наш,
В нем русская надежда
зацветает.
……………………………………..
Во имя русских
маленьких детей
Я пред тобой
снимаю молча шляпу.
1929, апрель
НАДО
ПОМОЧЬ!
(К неделе русского студента)
Рабочие-студенты
наши
Не жалуются
нам...
На вечерах у них
уютно и легко:
Поют, читают, пляшут.
Гостеприимны,
вежливы, просты, –
Но что-то новое
в глазах у них таится,
Что в чеховских
студентах мы не знали:
Глухая
сдержанность, спокойное упорство,
Ни слов
взлохмаченных, ни мыслей набекрень.
Станок с наукой
сочетавши на чужбине,
Они с достоинством
отстаивают жизнь...
Их цели – святы,
пафос – скрыт, но прочен.
Очищенный
бензином,
Простой пиджак
рабочего-студента
Сегодня нам и
ближе и понятней
Былой
расхрястанной, засаленной тужурки...
Не жалуются,
нет... Но иногда
Плечо усталое
вдруг выскользнет из лямки,
А в глубине
парижских чердаков,
Как в
катакомбах, холодно и сыро...
Трещит свеча.
Над кровельным откосом
Гудит прибой
чужих, кипящих улиц,
Сверкают
сумасшедшие рекламы, –
В жестянке на
некрашеном столе –
Последний
франк...
Мы столько
говорим в трамваях, и в метро,
И в поздний час
у вешалок в передних
Всё об одном: о
родине далекой.
Но вот она бок о
бок приютилась
В мансардах
старых, на окраинах глухих.
Живет и жмется –
юная, живая...
Немало нас. Ты
не пойдешь в кино,
Я откажусь от
пачки папирос –
И не один
студент-рабочий
Вздохнет
увереннее в черную минуту...
Слова стираются,
дни мчатся-льются в бездну,
Одна любовь – спасает
и бодрит.
<1929>
ЗАВТРА
(К балу печати 27 марта)
Какой магнит нас
всех по временам
Под общий кров
притягивает тайно?
Иллюзия
беспечного веселья
В своей
губернии, в кругу знакомых лиц...
Оазис-бал на
несколько часов
Нас соберет со
всех концов Парижа.
Заботы, думы,
мгла ночных зеркал
Останутся в
квартирах и в отелях…
Жужжит толпа, многоголовый
рой,
И там и тут
разбросанные группы
Все тех же самых
бальных старожилов:
Под лестницею
химик с адвокатом
Свой
прошлогодний продолжают спор,
Седой шофер
землячке-массажистке
Диктует три
рецепта пельменей,
А внучка бабушке
– о лебединый жест! –
Свой карандаш
передает пунцовый...
Буфеты, как в
Казатине, сверкают:
Вот на желтках
мечтательные кильки,
Вот жирный
холмик пухлых пирожков,
Вот потная
пузатая зубровка...
Кружатся пары
медленно и плавно,
В пролет влетают
всплески русской песни,
И врач знакомый
в тихом коридоре
Меня за пуговицу
крутит дружелюбно.
*
* *
Два-три совета,
милые друзья,
Извольте
преподать вам перед балом:
Обычно в паузах,
средь бесконечных танцев,
Как щуки, немы
почему-то пары:
Он – смотрит в
пол, а дама пудрит нос.
Зато едва лишь
запоют с эстрады
Иль декламатор
рот раскроет томно, –
Во всех рядах,
простенках и углах
Сейчас же
заструятся разговоры...
Во имя Муз, – нельзя
ль наоборот?!
Еще совет: на
бал всего удобней
Являться выводком
– из одного района:
Такси обратное
дешевле обойдется,
А свой квартет –
гарантия от скуки,
Из этого не
следует, конечно,
Чтоб муж
приклеивался к собственной жене
Или жена на муже
повисала, –
Но, впрочем, это
редкое явленье...
Пить надо
весело: закусишь, прожуешь,
Перстами
щелкнешь и давай другую,
Но не толкай
соседа мрачно в грудь
И от него не
заграждай закусок,
А лучше чокнись
с ним и улыбнись...
А если сбоку
грустный бородач
(Быть может,
эмигрант из Будапешта)
В свой бледный
чай с погасшей папиросы
В раздумье
тусклом стряхивает пепел, –
Ты повернись,
любезный сделай жест,
Ты представитель
ведь губернии парижской,
Расшевели его, и
он тебя, как знать,
Порадует
венгерским анекдотом...
Но я увлекся.
Каждый ближний сам
И без моих
советов развлечется...
Имею честь. До
завтра. Адрес тот же.
<1930>
ДУБОВЫЕ
СТИХИ
(К балу 13 января)
Глубокоуважаемые
читатели!
Мы, журналисты и
писатели,
Не мудрствуя
лукаво,
Помогаем всем
налево и направо
От зари до зари
В самом разнообразном
виде:
Составляем
благотворительные календари,
Пишем в
«Инвалиде»,
Взываем, не
досыпая ночей,
О балах
адвокатов, шоферов, врачей,
Студентов и
летчиков,
Химиков и
переплетчиков...
Пишем о детских
приютах,
О флотских
каютах...
Читаем на всех вечеринках
(К черту рифмы!)
–
Доклады,
рассказы, стихи,
Стряпаем скетчи
для елок,
Для землячеств,
содружеств, кружков...
Если всех
перечесть,
Хватит столбца
на четыре...
И только под
Новый год –
Наша вакансия.
Зачем же вам в
рупор кричать
И взывать...
Все вы, наши
друзья –
Пациенты-клиенты
По своей же
охоте
К нам сами
придете...
Но только, во
имя всех Муз,
Вас просит наш
кроткий Союз:
Во время чтения,
Во время пения
Соблюдайте,
друзья, тишину!
Поболтать ведь
можно в антракте
(К дьяволу
рифмы!) –
У буфета, на
лестнице.
В коридорах, у
лотереи.
Во время танцев,
Внизу у вешалки
И по дороге
домой...
Как видите,
выбор огромный...
До нашего бала
Осталось времени
мало:
Чтоб силы
набрать,
Ложитесь вовремя
спать,
Не танцуйте, не
пейте
И не курите...
Увидите сами,
Как вам это
пригодится.
1931
МОБИЛИЗАЦИЯ
(К балу прессы 13 января)
«Этот год
шершавым будет...» –
Тусклым голосом
загробным
Объяснил мне
Петр Баранов,
Стиснув щетку в
кулаке.
«Для чего ж, о
вещий ворон,
Ты бензином
чистишь смокинг?
Ведь потоп ты
можешь встретить
И в потертом
пиджаке».
«О! – сказал он,
зарумянясь, –
Ведь
тринадцатого, завтра,
Я танцую с
Дарьей Львовной
На писательском
балу...
А она ведь не
такая,
Чтоб во имя
пессимизма
Пить со мною
завтра кофе
В грязном баре
на углу...»
Вынув белую
сорочку,
Обметал он на
манжете
Разболтавшиеся
петли,
Посмотрел – и
просиял.
«Так она мне и
сказала:
Если завтра не
пойдете,
Трех найду на
ваше место –
Все идут на этот
бал!»
Словно воин
перед битвой,
Рассмотрел он
хладнокровно
Галстук,
запонки, ботинки –
Весь свой
бальный гардероб.
«Так она мне и
сказала:
Не желаю
разлагаться!
Я прошу вас
сделать выбор –
Или я, или
потоп...»
Перед зеркалом
каминным
Сделал он два
быстрых тура,
Локоть вправо,
пятка влево,
Томно набок
голова...
А потом разбил
копилку,
Подсчитал свои
депансы,
Языком лукаво
щелкнул
И сказал,
смеясь: «Са-ва!»
<1932>