ЭМИГРАНТСКИЕ
СНЫ
I
Иван Ильич
храпит в постели.
В окне –
парижская луна.
Мотор промчался
вдоль панели,
Завыл – и снова
тишина.
Над одеялом
виснет кротко
Рука Ивана
Ильича,
А лунный луч у
подбородка,
Дрожа, кропит
овал плеча.
Пусть тело
умерло в Париже, –
Душа, как
гимназист зимой,
Надела легонькие
лыжи
И мчится в
прошлое – домой!
Ни виз не надо
ей, ни франков,
Ни эмигрантских
директив...
Мелькают кровли
полустанков
Да синий полог
спящих нив.
II
Кружит снежок
над дымным Невским.
В трамвайных
стеклах – пятна лиц.
Сосед, склонясь
над Достоевским,
Разрезал лапой
грань страниц.
Несутся кони и
попоны,
На жарких мордах
– белый мох,
Тюлень-кондуктор
полусонный
Засеребрился,
как Енох.
Иван Ильич, в
тоске сердечной,
Спросил:
«Который нынче год?»
«Чего-с?!
Шестнадцатый, конечно...» –
Загрохотал
кругом народ.
Скорей с площадки!
Вот раззява:
Слетел на даму,
словно тюк,
И побежал купить
направо
В Гвардейском
обществе сундук.
III
Провал – и
Псков. Весна в разгаре.
Перед Управою –
базар.
Иван Ильич в
триковой паре
Зашел к приятелю
в амбар.
«Ну, как дела?»
Хрустя перстами,
Купец зевнул:
«Снежок окреп...»
Иван Ильич
всплеснул руками:
«Какой снежок?!
Да ты ослеп?
Еще не поздно...
Брось забаву,
Продай амбар, и
сад, и дом,
Отправь жену с
детьми в Либаву,
А сам за ними –
хоть пешком!» –
«Эй, малый! –
закричал приятель. –
Подай мне квасу.
Вот так дичь...
Не в меру пьешь,
спаси, Создатель!
Поберегись, Иван
Ильич».
IV
Иван Ильич сидит
на парте –
Как шар обрита
голова –
И зубрит в
яростном азарте
Французско-русские
слова.
На кафедре
француз скрежещет,
А сбоку мямлит
Митрофан.
Класс свищет,
воет, лает, плещет,
Француз вопит: «Silence!* Больван!»
Сосед по парте,
скорчив рыло,
Толкнул Ивана
Ильича:
«Эй, ты,
голландская зубрила,
Дай хоть кусочек
калача...»
Иван Ильич
озлился: «Борька!
Ты идиот...
Настанет день, –
Когда-нибудь
вздохнешь ты горько,
Что на
французском спал, как пень...»
____________
*«Тишина!» (фр.).
V
Рассветный ветер
дунул в щели.
В окне сиреневая
муть.
Труп шевельнулся
на постели,
Открыл глаза,
расправил грудь.
В углу газетный
лист вчерашний:
Словесный бокс,
идейный шиш...
Кусочек
Эйфелевой башни
Торчит над
гранью серых крыш.
Иван Ильич
встает, вздыхает,
Свирепо чистит
башмаки.
Под глазом
заревом пылает
Румянец
заспанной щеки.
Протер пенсне
обрывком лайки,
Слез на паркет в
одном носке
И контрабандой
от хозяйки
Зажег спиртовку
в уголке.
1924
САТИРИКОН
Над Фонтанкой
сизо-серой
В старом добром
Петербурге
В низких
комнатах уютных
Расцветал
«Сатирикон».
За окном
пестрели барки
С белоствольными
дровами,
А напротив двор
Апраксин
Впился охрой в
небосклон.
В низких
комнатках уютных
Было шумно и
привольно...
Сумасбродные
рисунки
Разлеглись по
всем столам.
На окне сидел
художник
И, закинув
кверху гриву,
Дул калинкинское
пиво
Со слюною
пополам.
На диване два
поэта,
Как беспечные
кентавры,
Хохотали до
упаду
Над какой-то
ерундой...
Почтальон стоял
у стойки
И посматривал
тревожно
На огромные
плакаты
С толстым
дьяволом-балдой.
Тихий вежливый
издатель,
Деликатного
сложенья,
Пробегал из
кабинета,
Как
взволнованная мышь.
Кто-то в ванной
лаял басом,
Кто-то резвыми
ногами
За издателем
помчался,
Чтоб сорвать с
него бакшиш...
А в сторонке, в
кабинете,
Грузный,
медленный Аркадий,
Наклонясь над
грудой писем,
Почту свежую
вскрывал:
Сотни диких
графоманов
Изо всех уездных
щелей
Насылали горы
хлама,
Что ни день –
бумажный вал.
Ну и чушь... В
зрачках хохлацких
Искры хитрые
дрожали:
В первом «Ящике
почтовом»
Вздернем на кол
– и прощай.
Четким почерком
кудрявым
Плел он вязь,
глаза прищурив,
И, свирепо
чертыхаясь,
Пил и пил
холодный чай.
Ровно в полдень
встанет. Баста!
Сатирическая
банда,
Гулко топая
ногами,
Вдоль Фонтанки
цугом шла
К Чернышову
переулку...
Там, в гостинице
«Московской»,
Можно вдосталь
съесть и выпить,
Поорать вокруг
стола.
Хвост прохожих
возле сквера
Оборачивался в
страхе,
Дети, бросив
свой песочек,
Мчались к
нянькам поскорей:
Кто такие? Что
за хохот?
Что за странные
манеры?
Мексиканские
ковбои?
Укротители
зверей?..
А под аркой
министерства
Околоточный
знакомый,
Добродушно
ухмыляясь,
Рявкал басом,
как медведь:
«Как, Аркадий
Тимофеич,
Драгоценное
здоровье?» –
«Ничего, живем –
не тужим.
До ста лет решил
скрипеть!»
До ста лет,
чудак, не дожил...
Разве мог он
знать и чаять,
Что за
молодостью дерзкой
Грянет темная
гроза –
Годы красного
разгула,
Годы горького
скитанья,
Засыпающего
пеплом
Все веселые
глаза...
<1925>
<1931>
СОЧЕЛЬНИК
В ПСКОВЕ
(Мираж)
Сугробы в
дымчатой чалме
Встают буграми в
переулке –
И ветер,
радостный и гулкий,
Взвевает хлопья
в сизой тьме.
Дома молчат,
Сквозистый сад
Пушистым инеем
окован...
Закат, румянцем
зачарован,
Раскинул тихий
водопад.
Хрустят шаги.
Вокруг ни зги.
Снежинки вьются
с ветром в лад.
Баржи на
скованной Пскове
В лед вмерзли
неподвижной грудью.
Шагай и радуйся
безлюдью,
Тони в морозной
синеве!
Гостиный двор
Рядами нор
Зияет холодно и
четко.
Сквозь снег
лампада рдеет кротко.
Вверху –
декабрьских звезд убор, –
И белый пух
Безмолвных мух
Вкось тихо
вьется за забор.
А ветер,
свежестью пьяня,
Над башлыком
кружит, бездельник.
В окне сверкнул,
дробясь, сочельник...
Здесь – в этом
доме – ждут меня.
Горит лицо...
В снегу крыльцо.
Сквозь войлок –
топот детских лапок.
В передней груда
шуб и шапок,
А в зале в блестках
– деревцо.
Встряхнешь сюртук,
Пожмешь сто рук –
И влезешь в
шумное кольцо.
О белоснежный,
круглый стол!
Узвар из терпких
груш так лаком...
Кутьи медовой
зерна с маком,
Висячей лампы
частокол...
Куда-то вбок
Под потолок
Струится пар из
самовара.
В углу
гудит-бубнит гитара,
Краснеет
докторский висок, –
И томный бас
Пленяет нас
Под самоварный
говорок...
Но в зале
плавною волной
Вальс из-под
клавиш заструился.
Цуг пар вкруг
елки закружился...
В окне – лес перьев
ледяной...
Сквозь блеск свечей,
Сквозь плеск речей
Следишь, как
вихрь гудит на крыше,
И в сердце вальс
звенит все тише,
И кровь стучит
все горячей...
А за стеной,
Как дождь весной,
Ребячий говор
все звончей.
Там в детской шумный,
вольный пир.
Как хорошо у
тети Вали!
Старушка-няня в
пестрой шали
Ей-ей не
страшный командир...
Пьют чай, пищат,
А в пальцах – клад –
Игрушек елочных
охапка.
Стреляет печка –
ей не зябко!
Кадет, пыхтя,
сосед оршад.
Домашний кот,
По кличке Жмот,
Сел у огня и
греет зад...
За елкой –
темный уголок...
Трещат
светильни, пахнет хвоей.
Телеграфиста с
пухлой Зоей
Сюда толкнул
лукавый рок.
Сейчас, сейчас
Сей лоботряс,
Хватив для
храбрости мадерцы,
К ее туфлям
положит сердце, –
Уж трижды
крякнул хриплый бас...
Дрожит слегка
Ее рука...
Я не завистник.
В добрый час!
Но поздно... В
милой толкотне
В передней
возишься с калошей.
Двор спит.
Сконясь под снежной ношей,
Березка никнет в
тишине.
Разрыв постель,
Шипит метель...
Молчат пушистые
часовни,
Визжат
раскатистые дровни.
В безлюдном
сквере стынет ель.
Скрипят шаги.
Вокруг – ни зги.
Снежок заводит
карусель...
1925, декабрь
Париж
ПАСХА
В ГАТЧИНЕ
А. И. Куприну
Из мглы
всплывает ярко
Далекая весна:
Тишь гатчинского
парка
И домик Куприна.
Пасхальная
неделя,
Беспечных дней
кольцо,
Зеленый пух
апреля,
Скрипучее
крыльцо...
Нас встретил дом
уютом
Веселых голосов
И пушечным
салютом
Двух
сенбернарских псов.
Хозяин в
тюбетейке,
Приземистый, как
дуб,
Подводит нас к
индейке,
Склонивши набок
чуб...
Он сам похож на
гостя
В своем жилье
простом...
Какой-то дядя
Костя
Бьет в клавиши
перстом.
Поют нескладным
хором, –
О ты, родной
козел!
Весенним
разговором
Жужжит просторный
стол.
На гиацинтах
алых
Морозно-хрупкий
мат.
В узорчатых
бокалах
Оранжевый
мускат.
Ковер узором
блеклым
Покрыл бугром
тахту,
В окне, –
прильни-ка к стеклам, –
Черемуха в
цвету!
*
* *
Вдруг пыль из
подворотни...
Скрип петель в
тишине, –
Казак уральской
сотни
Въезжает на
коне.
Ни на кого не
глядя,
У темного ствола
Огромный черный
дядя
Слетел пером с
седла.
Хозяин дробным
шагом
С крыльца,
пыхтя, спешит.
Порывистым
зигзагом
Взметнулась
чернь копыт...
Сухой и
горбоносый
Хорош казацкий конь!
Зрачки чуть-чуть
раскосы, –
Не подходи! Не
тронь!
Чужак погладил
темя,
Пощекотал чело
И вдруг,
привстав на стремя,
Упруго влип в
седло...
Всем телом
навалился,
Поводья в горсть
собрал, –
Конь буйным
чертом взвился,
Да, видно,
опоздал!
Не рысь, – а
сарабанда...
А гости из окна
Хвалили дружной
бандой
Посадку
Куприна...
*
* *
Вспотел и конь,
и всадник.
Мы сели вновь за
стол...
Махинище-урядник
С хозяином
вошел.
Копна прической
львиной
И бородища-вал.
Перекрестился
чинно,
Хозяйке руку дал...
Средь нас он
был, как дома, –
Спокоен, прост и
мил.
Стакан огромный
рома
Степенно осушил.
Срок вышел. Дома
краше...
Через четыре дня
Он уезжал к
папаше
И продавал коня.
«Цена... ужо
успеем».
Погладил свой
лампас,
А чуб цыганским
змеем
Чернел до самых
глаз.
Два
сенбернарских чада
У шашки встали в
ряд:
Как будто к ним
из сада
Пришел их
старший брат...
Хозяин, глянув
зорко,
Поглаживал
кадык.
Вдали из-за
пригорка
Вдруг пискнул
паровик.
Мы пели... Что?
Не помню.
Но так рычит
утес,
Когда в
каменоломню
Сорвется под
откос...
1926, март
Париж
*
* *
Мул за стеной
соломою шуршит.
В дверях сарая
звездный полог зыбкий.
Над темным
склоном среброликий щит,
Кузнечики
настраивают скрипки.
Нет, не уснуть!
Охапка камыша
Спине
натруженной сегодня не отрада:
На лунный зов
откликнулась душа,
Встает былое –
горькая услада.
Луна над
Петербургской стороной,
Средь мостовой
мерцают рельсы конки,
Крыльцо на
столбиках повито тишиной,
Над флигелем
темнеет желоб тонкий.
Так любо встать,
слегка толкнуть окно
И спрыгнуть в
садик на сырую грядку,
Толкнуться к
дворнику, – старик храпит давно, –
Чтоб выпустил за
гривенную взятку...
Крестовский
мост... Звенит условный свист.
У черных свай,
где рябь дрожит неверно,
На лодке ждет приятель-реалист.
Скрипят
уключины, и весла плещут мерно.
В опаловой,
молочно-сизой мгле
Плывут к Елагину
в молчанье белой ночи.
Деревья-призраки
толпятся по земле,
Вдали над
Стрелкою зарницы все короче...
А утром, щуря
сонные глаза,
Пьет кротко чай.
В окно плывет прохлада.
Мать спрашивает:
«Спал ли, егоза?»
О прошлое!
Бессмертная баллада...
……………………………………….
Потом война. В
июльский день закат
Над крышей белой
дачи рдел сурово.
Пришел с газетою
покойный старший брат,
Встал у стола...
Не мог сказать ни слова.
Вся юность там –
в окопах и в полях.
Варшава,
Ломжа... Грохот отступленья.
Усталость,
раны... Темный бунт папах.
Развал в
столице... Подлость и смятенье.
И снова годы,
мутные, как дым...
Один из тысячи –
в огне гражданской свалки,
Прошел Кубань, и
Перекоп, и Крым...
За палубою
скрылся берег валкий.
Как давний сон,
и мать, и брат, и дом.
Он сжился.
Терпит. Так судьбе угодно.
В чужой земле он
отдает в наем
Лишь пару рук, –
душа его свободна...
<1928>
ЧЕРНИКА
Над болотцем
проносится вздох, –
Это ахнула
сонная жаба.
Изумрудный в
звездочках мох.
На полянке – с
лукошком баба.
Проглядела – не
видит – прошла:
Россыпь рыжиков
дремлет под елкой.
Под стволом
паутинная мгла
И шатер
островерхий и колкий.
Стебельки
пронизали весь мох.
Средь малиновых
капель гвоздики,
В светлых
листьях, как сизый горох,
Чуть колышутся
гроздья черники.
Не вставай, не
сгибайся... Лежи:
За охапкой
притянешь охапку...
Возле вала, у
старой межи,
Наберешь ты
полную шапку.
И на дачу лениво
придешь.
Молоко на
коленях в тарелке.
Льются ягоды...
Легкая дрожь.
Пересыпешь их
сахаром мелким.
Холодок на зубах
и в душе, –
Сладкий запах
лесного затишья.
За калиткой, в
густом камыше,
Шелестящая
жалоба мышья.
Ложка в сонной
ладони замрет.
За стволами – крестьянские
срубы...
И бесцельно на
ласточкин лет
Улыбаются синие
губы.
<1929>
РУССКИЕ
МИРАЖИ
СТАДО
Вся улочка в пыли
Лилово-золотистой.
Косяк овец вдали
Плывет гурьбой волнистой.
Их блеянье, как плач,
Сквозь гул дробится сипло.
Барбос пронесся вскачь,
Взволнованный и хриплый.
За ребрами дворов
Галдят грачи над яром,
У медленных коров
Набухло вымя шаром, –
Шарахаются вкось,
Взлезают друг на друга.
Раскинув локти врозь,
Мальчишка скачет с луга...
А у ворот стоят
Молодки, девки, бабки, –
Зовут своих телят,
Ягнят несут в охапке...
Как гулкая вода,
Несется: «тпруси, тпруси!»
Идут домой с пруда
Вальяжным шагом гуси.
Закатный светлый дым
Весь алым шелком вышит,
И молоком парным
Дремотный вечер дышит.
НА
КРЫЛЬЦЕ
В колодец гулко
шлепнулась бадья,
Склонилась баба,
лихо вздернув пятку,
Над дубом стынет
лунная ладья,
Тускнея радужно
сквозь облачную грядку.
Туманным пологом
окутаны поля,
Блеснул костер
косым огнем у рощи.
За срубом
зашипела конопля, –
Нет в мире песни
ласковей и проще...
Лень-матушка, а
не пора ль соснуть?
Солома хрустнет
под тугой холстиной,
В оконце хлынет
сонный Млечный Путь.
У изголовья –
чай с лесной малиной...
Но не уйти: с
лугов – медвяный дух,
И ленты ивы над
крыльцом нависли.
А там в избе, –
стокрылый рокот мух,
И духота, и
городские мысли...
Нахмуренный, в
рубахе пузырем,
Прошел кузнец,
как домовой лохматый,
И из больницы в
ботах, с фонарем
Старушка-докторша
бредет тропой покатой.
Я гостье рад...
В пустыне средь села
Так крепким
дорожишь рукопожатьем...
Ты, горечь
старая, тяжелая смола,
Каким тебя
заговорить заклятьем?
1930
КУКУРУЗА
Сердце к пище
равнодушно:
Тощий суп или
котлеты,
Или просто булка
с сыром
И десяток вялых
фиг, –
Ешь и смотришь, как за склоном
По лазури средиземной
Проплывает в искрах солнца
Белоснежный, сонный бриг...
Но порой котлеты
с супом
До того
осточертеют,
Что душа моя
выходит
Из привычных
берегов –
И тогда опять невольно
К детским тянешься истокам –
К бессарабской кукурузе,
Пище лакомок-богов...
О кочан, весь в
сочных зернах,
Маслом политый
топленым,
И горячий, как
испанка,
Разомлевшая во
сне!
Перемажешь
нос и руки,
Скатерть, уши и салфетку, –
Даже крошки не оставишь
На янтарном кочане.
Рядом с этим
райским блюдом
(Даже в сердце
засосало
При одном
воспоминанье) –
Вспомнишь с
нежностью не раз:
Кабачки с мясной начинкой,
Желтый перец в маринаде
И икру из баклажанов...
Слезы брызнули из глаз!
Но, к несчастью,
здесь в Провансе
Старой, жесткой
кукурузой,
А другой здесь
не увидишь,
Кормят только
жадных кур...
Не глотать же эти камни
Огорченному поэту, –
Потому что, потому что
Это было б чересчур...
Сердце к пище
равнодушно, –
Но хранят
страницы детства
Вместе с милой
кучей вздора
Ощущение одно:
Запах нежной кукурузы,
Лоск растопленного масла,
И облизанные пальцы,
И разбухшее зерно...
<1931>
НА
ТРУБЕ
Гимназистик на
Трубе
Жадно выпучил
гляделки:
Все бы он унес к
себе –
От малиновки до
белки!
Целый день бы он
кормил
Птиц за флигелем
в беседке.
Дворник,
старенький Памфил,
Перекрасил бы
все клетки...
Ах, румяный мой
чудак, –
Ты напрасно
глазки лупишь:
В кошельке твоем
пятак,
Воробья и то не
купишь!
<1931>