МИСТРАЛЬ
Пускай
провансальские лиры звенят:
«Мистраль – это
шепот влюбленных дриад,
Мистраль – это
робкий напев камыша,
Когда в
полнолунье он дремлет, шурша,
Мистраль –
перекличка мимозных стволов,
Дубово-сосновая
песня без слов,
Мистраль –
колыбельная песня лозы,
Молитва лаванды
и вздох стрекозы...»
Пускай
провансальские лиры звенят, –
Я прожил в
Провансе два лета подряд.
Сегодня в
усадьбе бушует мистраль.
С утра
замутилась небесная даль,
Летят черепицы с
грохочущих крыш,
В истерике
бьется безумный камыш,
У псов
задираются к небу хвосты,
Из книги, шипя,
вылетают листы,
Верандная
кровля, как дьявол шальной,
Шуршащее чрево
вздымает копной,
И кот мой
любимый, мой вежливый кот
В отчаянье лапою
землю дерет...
У моря ли сядешь
– лопочет песок,
Струится за
шиворот, хлещет в висок,
Колючие брызги
врываются в нос,
И ветер
горланит, как пьяный матрос.
В лесу ли
укрытого ищешь угла, –
Пронзает
сквозняк от ствола до ствола,
Вверху завывает
чудовищный рог,
Взлохмаченный
вереск скрежещет у ног,
А злое шипенье
сосновых кистей
Вползает под
кожу до самых костей...
Из хижины старой
в окошко гляжу:
Дыбясь,
виноградник ложится в межу,
Вздымаются лёнты
засохших бобов,
И желчь
приливает до самых зубов...
Кого бы
зарезать? Кота или пса?
Над крышей
шакальи хрипят голоса,
Под балкой
качается сочная гроздь, –
И с завистью
тайной косишься на гвоздь.
Душа – словно
мокрый, слинявший чулок...
С размаху
бросаешь тетрадь в потолок.
В ответ в очаге
загудели басы,
И сажа садится,
кружась, на усы.
В саду показался
земляк-агроном,
Под мышкой
баклага с пунцовым вином,
Рот стиснут, в
глазах смертоносная сталь,
Прическу винтом
завивает мистраль.
Влетевший за
ворот воздушный поток
Из левой штанины
вдруг вырвался вбок...
Спина парусит, и
бока пузырем.
Буксирной
походкой берет он подъем.
«С веселой
погодкой, любезнейший друг!»
В ответ агроном
описал полукруг
И вдруг
превратился в живую спираль...
……………………………………………
О шепот дриады!
О нежный мистраль!
1927
Ла Фавьер
СБОР
ВИНОГРАДА
В дверях стоит
высокий, седоусый,
Сухой, как
Дон-Кихот, сосед-француз.
По-нашему, –
«мужик», – но слово это
Не вяжется
нимало с гибким станом,
Отменной
вежливостью, плавностью манер, –
Принес в
плетенке синих баклажанов,
Десяток фиг, да
круглый штоф вина.
Откажешься –
обида: дар от сердца...
Долина
провансальская щедра...
А просьбица,
конечно, между прочим:
«Наутро сбор,
отяготели лозы,
Ссыхается и
вянет виноград...
В Марселе
дети... Что им здесь в деревне?
Вокруг –
безлюдье. Милости прошу...»
Мы чокнулись.
Винцо совсем не плохо:
Гранатный цвет,
густой и терпкий запах, –
Достойный сок
для медленных глотков.
Рукопожатие. До
завтра. Ровно в семь.
_______
Лениво солнце
брызжет над холмами.
Вдали в долине
сизый влажный пар.
В руках тупые
ножницы с пружиной.
Под лозами
кирпичная земля.
Все маскарад – и
этот старый фартук,
И этот мирный,
благодатный труд,
И рук чужих
неспешное движенье,
И ножниц
звяканье среди безмолвных лоз...
Но близко все...
Как песнь из детской книги,
На перепутье
всплывшая в душе.
Жена хозяина,
увядшая Церера,
В соломенной –
корзиночкою – шляпке,
Под подбородком
затянула бант.
Мы с нею рядом.
Сквозь резные листья,
Склонившись к
гроздьям, взглянет на меня
И улыбнется
вежливо и кротко:
Не правда ли,
как наш Прованс красив?
Вы – чужеземец?
Там, у вас в России,
Стряслась
какая-то, слыхали мы, беда?..
Что ж, поживите
в ласковом Провансе, –
Здесь хорошо...
и места хватит всем, –
Так я толкую
кроткую улыбку
И взгляд
участливый еще прекрасных глаз.
_______
За гроздью
гроздь летит в мою корзину, –
Крупны, как
слива, сочные плоды,
Налет свинца
сиреневым румянцем
Тугие
виноградины покрыл...
Под сенью
листьев налитые кисти
Просвечивают
матовым стеклом.
Вот
розовый-медовый «Барбаросса»,
Вот
желтая-янтарная «Шасла»,
Вот
черный-иссиня... Прижмешь к ноздрям – вино!
Полна корзина...
Вскинешь на плечо –
Быка бы,
кажется, через плечо забросил –
И, спотыкаясь,
вдоль разрыхленной гряды
Бредешь к
чернеющим у хижины корчагам.
Сползают гроздья
в тесное дупло,
Пестом корявым
их тесней притопчешь,
Сок хлюпает и
радостно шипит.
Раздолье пчелам!
Пьют не отрываясь.
Мул у стены,
ушастый гастроном,
Кисть оброненную
вмиг притянул губами
И хряпает,
расставив ноги врозь,
Закрыв глаза в
блаженном упоенье...
А рядом на
соседней полосе
Верзила-парень,
долговязый циркуль,
Застрял в кусте:
одной рукою в рот,
Другою – в крутобокую
корзину.
Обычай свят: во
время сбора ешь,
Не разоришь
хозяина, хоть лопни!
Хозяйские
внучата между тем,
Лукавые
мальчишка и девчонка,
Подкрались сзади
к парню, как лисята,
И вымазали вмиг
его лицо
Густым багряным
соком винограда...
Смеется бабушка,
сам парень гулко ржет,
И заливаются
неудержимо внуки...
Обычай свят: во
время сбора – ешь,
Но если вымажут,
то, чур, – не обижайся!
_______
Под зыбкой тенью
перечных деревьев
За трапезой
полуденной сидим...
На старом ящике
палитра вкусных яств:
Багровый срез
ослиной колбасы,
Янтарный сыр с
коралловою коркой,
Ковш с фигами, –
вдоль кожуры лиловой
Припали к
трещинкам тигровой масти осы...
Надломишь хлеб –
так вкусно хрустнет корка!
Жужжит над
бровью пьяная пчела,
В сентябрьском
солнце мягко мреют горы,
За скатом
шлепает дремотная волна,
И листья лоз так
ярко-изумрудны,
И бархатный так
темен кипарис,
Что закрываешь
медленно глаза,
Чтобы раскрыть
их в изумленье снова...
На что смотреть?
На дальние леса?
На синие глаза
хозяйской внучки?
На сизый остров
в дымной полумгле?
В руке стакан.
Чуть плещется вино...
Благослови,
Господь, простых чужих людей,
Их ясный труд и
доброе молчанье,
И руку детскую в
ладони неподвижной...
<1928>
ГОРОДОК
У подножья
лесных молчаливых холмов
Россыпь старых домов.
Пирамидкой
замшелой восходит костел,
Замыкая торжественно дол.
В тихой улочке
стены изгибом слились.
Спит лазурная высь...
Парусит
занавеска над входом-норой.
Гусь кричит под горой.
Здесь, в
лавчонке глухой, отдыхает душа.
Выбирай не спеша
Стопку старых
конвертов, лежалый бисквит,
Колбасу из ослиных копыт...
Пахнет затхлой
корицей, алеет томат,
Мухи томно жужжат,
И хозяин,
небритый сухой старичок,
Равнодушен, как рок.
Вот и почта. Над
ящиком стерлись слова.
Под окошком трава...
Опускай свои
письма в прохладную щель,
Господин менестрель!
За решеткой
почтмейстер, усатый бандит,
Мрачно марки слюнит.
Две старухи,
летучие мыши в платках,
Сжали деньги в руках.
И опять я
свободен, как нищий дервиш.
Влево – мост и камыш,
Вправо – тишь
переулка, поющий фонтан,
И над плеском – лохматый платан.
Колченогие
старцы сидят у бистро,
Олеандр пламенеет пестро...
Средь домов
вьется в гору дорога-змея,
И на каждом пороге – семья.
Сквозь каштаны
пылает сверкающий диск.
Площадь. Пыль. Обелиск.
Как во всех
городках, этот камень простой
Вязью слов испещрен золотой.
Имена, имена...
Это голос страны,
Это скорбное эхо войны:
«Кто б ты ни
был, прохожий, замедли в пути
И детей наших мертвых почти».
Я склоняю
чело... Здесь вокруг – их земля, –
И холмы, и поля...
Только звона
своих колокольных часов
Не слыхать им вовеки веков,
Только в глине
чужой под подножьем креста
Обнажились оскалом уста,
Только ветер
чужой, вея буйным крылом,
Напевает им черный псалом...
Воробьи
налетели. Под дерзкий их писк
Обогнул обелиск.
На решетке,
качаясь, висят малыши,
Голубь взвился в тиши...
У последнего
дома кудлатый щенок
Изгибается
в льстивый клубок:
«О прохожий,
зачем ты уходишь к реке?
Разве плохо у нас в городке?»
<1928>
ДЕРЕВЕНСКИЕ
УДОВОЛЬСТВИЯ
I
СТРАННАЯ
ИГРА
Под лозой
лопочет гулко речка.
На лозе трепещет
стрекоза...
Я тянусь.
Вот-вот схвачу... Осечка!
Из-под пальцев
взвилась егоза.
И опять садится.
Плеск волны.
«Начинайте,
милый друг, сначала».
Так со мною в
Петербурге до войны
Некая медичка
поступала.
II
ПЕРВЫЙ
ОПЫТ
Теоретически все
это так легко:
К айве веревкой
прикрутить козу,
Сесть под козой
на табурет внизу,
Взять за
сосцы... И брызнет молоко.
Увы, увы...
Практически не так:
Коза ногой
прорвала мой пиджак,
Веревка лопнула,
сосцы умчались в сад,
Пытаюсь
встать... и падаю назад.
III
ОТРЕЗВЛЕНИЕ
Склонивши лоб,
лечу в местечко
На двухколесном
рысаке:
«Бумага, хлеб,
чернила, свечка», –
Подробный список
в башмаке.
Душа, как
огненная роза...
Но ведь и розе
не прожить
Без орошенья и
навоза.
Уймите, Муза,
вашу прыть!
Из-за
мечтательности вашей,
Вчера к столу
придвинув стул,
Я сдуру в чашку
с простоквашей
Перо шальное
окунул.
Ведь так дойдешь
и до горчицы...
Пора очнуться!
Руль в руке...
Вертитесь,
бешеные спицы!
Подробный список
в башмаке.
IV
БЕГСТВО
Я проснулся и
спичкою чиркнул о стул...
В низкой комнате
плеск, и шуршанье, и гул.
Ведьма, что ли,
влетела в ночное окно?
Трепыхается
свечка, в аллее – темно.
Задрожал я до
пяток, как в бурю камыш:
Над башкой
прочертила летучая мышь!
Острогранным
зигзагом – вперед и назад...
Разве я
заколдованный дьяволом клад?
Пять минут я
штанами махал в вышине,
Но не выдержал,
– сдался, – скользнул по стене, –
И, по лестнице
темной сбежав босиком,
На ларе под
часами свернулся клубком.
1928
Пюжет
В
МАРСЕЛЕ
I
Среди аллеи на
углу базар:
Кувшины
стройные, цветистые рогожки
И пестрые
тунисские дорожки
По-деревенски
радостны, как жар...
А под платанами
гирляндами висят,
Как кремовый
гигантский виноград,
Чудесные густые
ожерелья...
– Скажите мне,
что это за изделья?
Не погремушки ль
для слоновьих ног?
Иль для
верблюжьей сбруи украшенья?
*
* *
И спутник мой,
без тени восхищенья,
Мне отвечает
коротко: «Чеснок».
II
На козлах толстый франт
С бичом в ленивой лапе.
В оглоблях Россинант
С гвоздикою и в шляпе.
Рассевшись, как бебе,
Под белым балдахинцем,
Ты кажешься себе
Почти персидским принцем...
Навстречу в две стены
Плывут бурнусы, фески,
И белые штаны,
И медные подвески...
Румяна и жирна,
Под пальмовым наметом
Марсельская Нана
Торгуется с пилотом.
Внизу синеет порт
В щель улицы-колодца.
В душе веселый черт
Все веселей смеется...
Но кляча стала вдруг, –
Глаза, как две черешни!
«Куда?» – «Не знаю, друг,
Я, милая, не здешний».
III
Посмотри,
посмотри, как вскипает, как пенится след!
Чайки низко над
нами летят вперегонку...
Провансалец-старик
надвигает на брови берет,
Смотрит вбок на
сапфирный лоснящийся цвет
И в мотор наклоняет масленку.
Раздвигается
порт. Вкусно пахнет соленая даль.
За спиной над
домами янтарная мгла и пылища.
На волне,
отражая дрожаще-цветную спираль,
Пароходы пустые
открыты до ржавого днища.
Удирает душа... Ничего на земле ей не
жаль.
Паутиной
стальною маячит воздушный паром.
Спят подъемные
краны, амбары пустынны и резки.
Островок, как
дракон, промелькнул острозубым бугром,
Мол растаял и
косо отходит гранитным ребром.
Закачался наш катер... Веселые брызги и
всплески!
Далеко-далеко
чуть сквозит желто-серый Марсель.
Богородица – щит
рыбаков – золотится над далью.
Развертелась
моторная прялка – журчащая трель,
Хрусталем
васильковым вспухает морская постель,
Переливчатой льется эмалью...
Повернули назад.
Не навек же заплыли сюда...
Катер мал. Надо
жить, и ходить, и работать, и драться.
Ты послушай,
послушай, как гулко лопочет вода!
На часок из
тюрьмы отпускает судьба иногда,
Час промчался... изволь возвращаться.
Вырастают седые
дома, расплывается мгла.
Флаг наш вяло
повис – скучно в гавани виться и хлопать...
Как гагары,
качаются лодки, томительно пахнет смола.
У камней
полукругом кишат-копошатся тела –
Это люди смывают марсельскую копоть...
1928
НА
ТОКУ
По овсяным
снопам
Возит мул
допотопный каток,
Свесил голову
вбок,
Подбирает
колосья к зубам.
Шелестит
карусель...
Напрягает все
мускулы мул,
Раздувает бока,
А хозяин уселся
под ель,
Трубку в зубы
воткнул
И дымит в
облака.
Ходит мул без
конца...
И бормочет, и
фыркает в нос:
«Надо в поте
лица
Добывать свой
насущный овес!»
А за толстым
гранитным катком
Ходят гуси
гуськом
И, шипя и косясь
на бревно,
Не трудясь,
подбирают зерно.
Слышишь, веялка
мерно пыхтит?
Пыль из устья
раструбом летит.
Русский запах
овса – благодать!
Ты вертись, ты
вертись, рукоять...
Раздобрели
мешки,
Как поповны,
толсты-широки...
Напрягая хребет
меж колес,
Мул в сарай на
двуколке их свез.
Плавно вздулось
белье на лугу.
На току – ни
души,
Только голуби
бродят в кругу.
На овсяном стогу
Человек
разметался в тиши...
Жук в соломе
шуршит у волос,
Над глазами –
метелкой овес.
Гаснет в небе
коралловый пыл,
Аметистом
пронизана даль,
И над бором –
родная печаль –
Левитановский
месяц застыл.
1928
Пюжет
ПРОВАНС
У
КОЛОДЦА
Из моря вышло
кроткое солнце
И брызнуло в
сосны янтарной слюдой.
Беру ведро и по
светлой тропинке
Спускаюсь вниз
вдоль холма за водой.
А сзади фокс,
бородатый шотландец,
Бредет, зевая,
за мной по пятам.
Здравствуйте,
светло-зеленые лозы!
Шелест ответный
бежит по кустам...
Над пробковым
дубом промчалась сорока,
Внизу, над
фермой завился дым...
Вот и колодец –
за старою фигой –
Замшелые камни
кольцом седым.
Ведро, звеня,
опускается в устье,
Так сонно пищит
чугунный блок.
Сквозь щит
ежевики склоняешься к устью:
Дрожит и
плещется темный кружок, –
Как будто во
влажную душу природы
Заглянул ты в
ранний безмолвный час...
Упруго взбегает
тугая веревка,
В оцинкованном
лоне студеный алмаз.
Голубеет вода
переливным лоском,
Тихо качает
ржавым листом...
Прикоснешься
губами, пьешь – не напьешься
И мысленно
вертишь кентаврским хвостом.
Ты, фокс, не
зевай, городская собака!
Взгляни, как
ветер кудрявит лозу,
Как с гулким
звоном вдоль светлой дороги
Проходят тучные
овцы внизу...
Пойдем-ка к дому
тихо и чинно.
Все крепче свет
на сосновых стволах,
И яро скрежещут,
проснувшись, цикады
Во всех зеленых,
лесных углах.
ФЕРМА
Весь дом обшит навесами –
Щитами камыша.
Кот на щербатом столике
Разлегся, как паша...
Петух стоит задумчиво
Среди своих рабынь.
Сквозь темный лоск шелковицы
Ликующая синь.
Лук тучными гирляндами
Свисает вдоль стены.
Во все концы симфония
Бескрайней тишины...
Под лапчатой глицинией
На древнем сером пне
Сидит хозяйка дряхлая,
Бормочет в полусне...
Она не знает, старая,
Что здесь над ней вокруг
Земное счастье тихое
Сомкнуло светлый круг...
Два олеандра радостно
Качают сноп цветов,
Мул на дорогу сонную
Косится из кустов.
Стеною монастырскою
Со всех сторон камыш,
И море блещет-плавится
В просветах хвойных ниш.
НА
ХОЛМЕ
Разлив остролистых каштанов,
Над ними – пробковый дуб,
А выше – гигантские сосны
Вздымают по ветру чуб.
Сторонкой угольщик старый
С мешком спускается вниз.
Качнулся игрушечный парус
Над блеском сияющих риз.
Лежу на прогретых щепках...
Под скрежет цикадных пил
Хотя б провансальский леший
Со мною мой хлеб разделил...
Ау! Но из бора ни звука.
Не видит, не слышит. А жаль...
Мы б слушали строго и молча,
Как ржет за ущельем мистраль.
Мы б выпили вместе по-братски
Из фляжки вина в тишине,
И леший корявою лапой
Меня б потрепал по спине.
Должно быть, застенчивый малый,
Зарывшись за камнем в хвою,
Зелеными смотрит глазами
На пыльную обувь мою.
Ну что же, не хочет – не надо...
Я выпью, пожалуй, один.
За ветер! За светлое море!
За мир провансальских долин.
<1930>
В
ОСЕННИЙ ДЕНЬ
Сквозь небесное
сито весь день моросил
Тусклый,
серенький дождик.
Хлопья туч
паутиною рваной носились
Над Северным
морем...
Мы бегали к морю
прощаться –
Смеялись,
толкались,
Писали на старых
купальных будках
Свои имена,
Махали, как
дураки,
Хмурому морю
платками...
Итальянец, быть
может, завыл бы
От этой
бескрайней мглы,
От ив
прибрежных, пронизанных мокрою пылью,
От диких скудных
песков, –
А мы обнимали
глазами серый залив,
Серые будки,
нашу серую дачку,
Даже серый,
заплеванный грязью забор.
И запах прели:
Сыроежки,
промокший вереск, кленовые влажные листья, –
Въелся нам в
складки души и портпледов
На долгие годы.
Бутылка пуста,
но вино было густо:
Вспомни, закрой
глаза и вдохни...
И вот теперь:
юг, Прованс – благодать...
Но только небо
обложат низкие, круглые тучи,
И синее море
станет графитным,
И песок закурится
в дюнах,
Свиреля знакомым
северным свистом,
А над холмами
дымная опустится мгла,
И ветер сырой во
всех кустах залопочет,
С усмешкою
слушаешь жалобы
Фермеров здешних
и рыбаков:
«Ах, какая
погода! Какая, сударь, погода!»
В предчувствии
долгих дождей душа оживает,
Как белый
медведь в осенний холодный день
В своем
парижском бассейне...
Даже банки с
грибами в лавках местечка
Вдруг стали
родными –
А летом глаза на
них не смотрели.
Жду не дождусь:
Плеска,
журчанья, мокрого блеска коры,
Гулкого плача
воды, струящейся с кровли,
Запаха глины
размытой,
Улиток, ползущих
вдоль липкой скамейки...
Вереск оживший
Сиреневым дымом
холмы расцветит,
И бодрая осень
Протянет
волнистые пряди тумана
Из Прованса –
К далекой
северной дачке...
<1930>
В
РЫБАЧЬЕМ МЕСТЕЧКЕ
Русалки в
широких матросских штанах
Развинченно
бродят по пляжу.
Семейство
марсельцев, обнявшись в волнах,
Взбивает
жемчужную пряжу...
У будки
прилизанный юноша-сноб,
На камень
взобравшись отлогий,
Пытается встать
для чего-то на лоб,
Мохнатые
вскинувши ноги.
Под зонтом,
усевшись на клетчатый плед,
Спиной к облакам
и заливу
Какой-то
соломенно-бронзовый швед
Ест с детской
улыбкою сливу.
Вскипает волна –
темно-синий удав,
Весь берег в
палатках узорных,
И дети,
испуганно губы поджав,
На осликах едут
покорных...
Но вот из-за
бора летит гидроплан,
Косые снижаются
лыжи,
Скрежещет
гигантской цикадою стан
И вихрем несется
все ниже:
Взметнулась
снопом водяная межа –
И дамы, собаки и
дети
Бегут,
спотыкаясь, пища и визжа,
К свалившейся с
неба комете.
*
* *
За пляжем у
тихой дремотной луки
Темнеют
дорожками сети, –
Пингвинами ходят
вдоль них старики
И ноги волочат,
как плети.
Носы их багровы,
тела их грузны,
На них пояса,
как подпруги...
Часами недвижно
сидят у сосны, –
Что больше им
делать на юге?
А их сыновья,
мускулистый народ,
Надвинувши лихо
береты,
Играют в шары,
наклонившись вперед,
Полуденным
солнцем прогреты.
У мола цветные
домишки в тени,
Над трубами дым,
словно вата.
Не раз рисовали
мы в детские дни
Такие домишки
когда-то...
Томится густой
виноград на стене,
Чуть дышат под
окнами шторки,
И кот созерцает,
как в сонной волне
Полошатся дынные
корки...
На скамьях
кружок молчаливых старух –
Красавиц былых
привиденья.
Их руки не в
силах согнать даже мух,
Иссохшие
руки-поленья...
И вдруг
повернулись: с курортной черты
Зашла в
шароварах наяда,
Гримасой
сжимаются дряблые рты
И столько в
гримасе той яда,
Что сам
Вельзевул, покраснев, как морковь,
Закрылся б
плащом торопливо...
Но дева чуть
морщит безбровую бровь
И бедрами вертит
лениво.
Девчонка-подросток
со вздохом глухим
На гостью глядит
городскую...
За лесом
крылатый корабль-пилигрим
Врезается в
синьку морскую.
1931
РАЗЪЕЗД
I
Дрожит осенний
воздух винный.
Бескрайно море.
Тишина.
В последний раз
на пляж пустынный
Приходит Настя
Дурдина.
В воде студеной
плещет робко
Порозовевшею
стопой...
Опять в Париж –
массаж, и штопка,
И суп с перловою
крупой.
Бор скован сизой
полутьмою,
На каждом камне
– Божья кисть...
Но что же делать
здесь зимою?
Не камыши ж на
пляже грызть.
Она в раздумье
полусонном...
Под рокот
ласковой воды
Париж не кажется
ей лоном
Забот, несчастий
и нужды, –
Ни муравейником
бездушным,
Ни злой
мансардною тюрьмой:
Душа плывет
путем воздушным
Туда – в
Париж... К себе – д о м о й...
Волна качается
лениво,
Сливая в пляске
янтарей
Уют осеннего
залива
С каморкой
серенькой в Отей.
II
Мул везет по
шоссе чемоданы, –
Навалили горой –
наплевать...
Чужестранцы...
Наедут и схлынут.
А другие приедут
опять.
В чемоданах
купальные тряпки,
И спиртовки, и
русский роман.
А вверху
жестяная коробка
Тарахтит, как
лихой барабан.
На двуколке
французская баба
Сонным басом
кричит на мула.
Ветер старые
фиги качает,
Над холмами
пушистая мгла...
А вдоль пляжа бредут
русопеты.
Дети тащат под
мышкой кульки,
Старичок в
допотопном пальтишке
На ходу
поправляет носки.
Кто-то в море
заехал ботинком,
Чертыхнулся и
сел на песок.
Худосочная
хмурая дева
Обернулась на
дальний мысок.
Вот и будки –
стоят, как солдаты,
На пустое глядят
казино.
Пальма жалкие
перья топорщит,
В море –
холодно, пусто, темно...
Посчитались:
никто не растаял.
Старичок зонтик
с палкой связал.
За платаном
игрушечный домик,
Бледно-розовый
тихий вокзал.
1931
В
БОРМЕ
I
Борм – чудесный городок,
Стены к скалам прислонились,
Пальмы к кровлям наклонились,
В нишах тень и холодок...
Реет замок в вышине.
За террасою у школы
Скат зеленый и веселый
С тихим морем в глубине...
Как цветущий островок,
Дремлет Борм в житейском шторме,
Но всего прекрасней в Борме
Смуглых девушек венок.
Ах, какие здесь глаза!
Щелкнут черные ресницы, –
И до самой поясницы
Так и вздрогнешь, как лоза...
Поступь, каждый поворот...
Что ни девушка – Диана.
Стань на камень у фонтана
И смотри, разинув рот.
Но присядь-ка к ней рядком:
От божественного тела
Нестерпимо, одурело
Так и пышет чесноком!
II
Сижу на площади в кафе,
Под тентом вьются мошки...
У ног сидят и смотрят в рот
Три инвалидных кошки.
Одна, – хозяин объяснил, –
Автомобилем смята.
Другой отъели крысы хвост, –
Жестокая расплата!
У третьей сбоку вырван клок,
Дуэль с бульдогом в роще...
У всех у трех горят глаза,
Все три, как ведьмы, тощи.
Прозаик на такую тварь
Взглянул бы равнодушно,
Но я, поэт, могу ль при них
Жевать свой сыр насущный.
Скормил уродам весь кусок,
А сам глотаю слюни.
Зато душа моя чиста,
Как бабочка в июне...
Три кошки лижут животы,
Смотрю на скалы фатом...
Приятно, черт возьми, порой
Быть знатным меценатом.
III
С детства люблю
захолустные лавки...
Пахнет корицею,
луком и воском.
Кот круглорожий
сидит на прилавке, –
Сытая спинка
подернута лоском.
Глажу его,
словно давнего друга...
Что же купить
мне: тетрадку иль свечку?
Кактус за дверью
вздымается туго,
Лента дороги
сбегает к крылечку.
Школьницы – две
черноглазые мышки –
Горсть
переводных купили картинок.
Старенький
ксендз в запыленном пальтишке
Щупает связку
холщовых ботинок...
Черт меня знает,
зачем мне все это...
Сердце пронизано
завистью смутной.
Как старомодная
сказка поэта,
Мирный клочок
этой жизни уютной.
Лавочник толстый
с отцовской улыбкой
Мне завернул
шоколадную плитку.
Ленты мимозы
качаются зыбко,
Месяц в небесную
выплыл калитку...
Что же стою на
щербатом пороге?
К дьяволу!
Лавка, как лавка... Видали.
Мало ль своей,
настоящей тревоги,
Мало ль своей,
неизбывной печали...
1931