ИЗ
ЛЕТНЕЙ ТЕТРАДИ
I
ПЬЯНЫЙ
МОТЫЛЕК
На ночной веранде столик.
Лампа. Алый блеск вина...
Мотылек, ты алкоголик!
Ты упьешься допьяна...
Но припал он и не слышит, –
Восемнадцатый глоток!
Ветер крылышки колышет,
Жадно ходит хоботок.
Обсосал края бокала
И в вино свалился вниз.
«Нет блаженнее финала», –
Тихо молвил бы Гафиз.
II
ДУШ
В саду расплавленная лава.
На кухне – пекло, в спальне – сушь.
Но там, под елкою, направо –
Прохладный душ.
В кругу рогож, как хризантема,
Стою, глаза потупив ниц.
Над головою – диадема
Из зыбких спиц.
Бокам свежей... Трясется будка.
Я наслаждаюсь, грудь раздув.
Но вот из-под рогожи утка
Продела клюв.
Все подбирается поближе, –
Кряхтит и плещется у ног.
Как стали девушки бесстыжи!
Помилуй Бог...
III
ПАРАДОКС
Кричит котенок,
просится: «Возьми!»
Ну что ж,
поняньчу, пусть не плачет.
И пес перед
дверьми
Припал к ногам и
нос в колени прячет,
Коза под
деревом, веревку натянув,
Вытягивает морду
благосклонно,
И старый гусь,
склонив учтиво клюв,
За мной шагает, словно
бонна!
Земные парадоксы
странны...
Как разобраться
в этакой причуде?
В Париже –
озверели люди,
А здесь, в
глуши, – скоты гуманны.
IV
ПОСТИРУШКА
Все на свете условно...
У колодца в корыте
Я стираю любовно
Носовые платки.
Осы вьются над чубом.
Пена брызжет в ресницы...
В упоенье сугубом
Полощу и свищу.
Но с судьбою не сладить:
Нету полного счастья!
Не умею я гладить, –
Не умею, хоть плачь...
<1928>
ПИКНИК
I
Добрый конь
автомобильный,
Отдуваясь, тянет
в гору.
Высоко над
головою
Пирамидки
хвойных вех.
Справа срыв –
крутая бездна,
Над глазами –
веер неба,
На коленях
русский мальчик,
За спиною –
русский смех...
Из долины
раскаленной,
Из глухих
безводных склонов
Мы на долгий
день сегодня
Едем к ласковой
воде:
К средиземному
заливу,
К влажно веющему
ветру,
К задремавшему
простору,
К зыбко льющейся
слюде.
Путь все круче и
змеистей.
Пролетели
мертвый город, –
Как Петрушка, из
окошка
Сонный вынырнул
толстяк.
И опять к нам
жмутся скалы,
Остролистые
каштаны,
Одичалые руины,
И душистый
хвойный мрак...
Мальчик молча
барабанит
По руке моей
раскрытой:
Даже дух
перехватило –
Столько детских
здесь чудес!
Вдруг за узким
поворотом
В рамке скал,
легендой синей,
Море, радостное
море,
Синькой брызнуло
сквозь лес.
II
Австралийским
диким цехом
Мы сидели под
сосною:
Дама тонкая, как
струйка,
Дама пышная, как
шлюз,
Франт-шахтер
землисто-пегий,
Голиаф –
полковник-фермер,
Агроном с
глазами Леды,
Я и мальчик.
Полный груз!
Вас купальные
костюмы
Не шокируют,
читатель?
Не смущайтесь.
Летом жарко –
Летом сам Нептун
без брюк...
Опустив глаза в
кастрюлю
(Не в
буквальном, впрочем, смысле),
Час мы чистили
картошку,
Сельдерей,
морковь и лук.
Это пресное
занятье
Под густые
вздохи моря,
Под протяжный
шорох сосен
Убаюкивало
нас...
Запиши в блокнот
настольный:
То, что в кухне
нам противно,
Здесь у моря нас
пленяет,
Словно арфа в
лунный час.
А потом пошли
купаться...
Здравствуй,
синее раздолье!
Здравствуй, мыс
зеленокудрый!
Здравствуй,
лодка, здравствуй, краб!
Мы ныряли, как
сардинки...
А потом,
раскинув руки,
На спине я
закачался,
Как маститый
баобаб...
Над лицом
плясало солнце,
Сосны кланялись
мне в ноги,
Пансион каких-то
рыбок
Чуть не вплыл в
раскрытый рот.
Мальчик в
радостном испуге
За мою держался
пятку,
А его большая
мама
Колыхалась,
словно плот.
О, как вкусен
борщ у моря!
Жирный борщ с
бараньей ляжкой,
Борщ, в который
каждый сыпал
Сколько влезет
овощей...
Даже стыдно,
право, вспомнить,
Сколько съели мы
тарелок,
Растянувшись в
позе римлян
Средь
разбросанных вещей.
Франт-шахтер,
как зебра пегий,
Примостился к
хрупкой даме
И в галантном
настроенье
Отгонял фуфайкой
ос.
Остальные...
захрапели.
Вы слыхали, как
тюлени
На прибрежных
теплых скалах
В носовой
свистят насос?..
Я скользнул
тихонько в чащу,
Сел у пня,
скрестивши ноги,
Комара на шее
хлопнул
И задумался... О
чем?
Это знают только
осы,
Ветер, веющий в
ресницы,
Пролетевшая
сорока
И мимоза над
плечом...
III
Мы летим домой,
на хутор...
Мрак. Гудок
ревет, как дьявол!
Впереди над
фонарями
Взмыла глупая
сова.
Заяц дикими
прыжками
Поперек шоссе
промчался...
К счастью, к
горю? Все забыл я, –
Все приметы, все
слова.
Мальчик спит,
прильнувши к локтю.
Ветер жалобно
лопочет:
«Ты живи, живи,
не бойся!
Кто боится, тот
дурак...»
Спорить с ветром
бесполезно...
Гладь шоссе
летит навстречу,
Полотно, толчок
на рельсах,
И опять нырнули
в мрак.
Вот и наш
уездный город.
Три сестры стоят
обнявшись,
Почтальон гуляет
с теткой,
В небе лунное
серсо.
К двум
платанам-великанам,
К ресторану
«Храбрый Кролик»,
К озаренной куще
сада
Подкатило
колесо.
Мы сейчас под
светлой липой
Есть мороженое
будем.
Надо кончить
день по-детски –
Это самый мудрый
стиль...
Даже мальчик наш
проснулся,
И опять...
головку набок.
Мошкара под
лампой пляшет
Провансальскую
кадриль.
1928
ЛИВЕНЬ
В конюшне старой
скрылся я от бури.
Сквозь дверь
раскрытую клубились облака...
Вдали клочки
лазури,
Залив шипящий и
гряда песка.
Под ветром
виноградники мотались,
Гудел тростник,
Влетали пчелы,
пели, волновались.
Мой пес приник к
колену и поник.
Листва взлетала
стаею зеленой,
Пылил очаг
холодною золой,
Сверкнула молния
в разрыве тучи сонной
Коленчатой
иглой...
Раскатистой
волною грянул гул,
Графитный шлейф
к холму спустился круто,
Тростник притих,
вздохнул, –
И хлынул ливень
весело и люто.
*
* *
В дверь
вдвинулась дымящаяся потом
Седая голова
коня...
Втянулась,
сбруею звеня,
Спина, покрытая
клеенчатым капотом,
А сзади фермер,
сгорбленный старик,
Мешок на голове,
– в глазах тревога:
Кипит ключом
размытая дорога.
И ветер дик!
По треплющейся
гуще винограда
Хлестнули комья
града...
Грудь и лицо
подставивши грозе,
Промчался он к
взлохмаченной лозе.
С осколком льда
на скрюченной ладони
Бежит назад...
Не убран виноград!
Ко мне
растерянный он обращает взгляд, –
Вихрь рвется в
дверь, как дух погони...
Прибиты гроздья
влажные к земле,
Град по межам
взбухает белой грядкой,
А у холма все
гуще на челе
Венец лиловый
вьется темной складкой.
*
* *
О Господи, не
осуди меня...
Тревога фермера
сознанья не задела, –
Я жадно вдаль
смотрел и слушал, онемелый,
Размерное
дыхание коня.
Нет у меня ни
виноградника, ни крыши, –
Глаза
остались... Листья мчались выше,
Воды бурлящей
желтые извивы
Неслись у ног в
залив,
Сквозь дым дождя
кусты вздымали гривы,
И ослепителен
был молний перелив...
Такой библейской
красотой и силой
Была полна
разящая гроза,
Так радовался
ветер буйнокрылый,
Так трепетала
влажная лоза,
Что, если бы в
тот дикий миг
Стрелой небесною
Господь меня настиг, –
Улыбка
беззаботная сковала б
Немые,
почерневшие уста...
…………………………………
1929
В
МОРЕ
Мы плыли с
острова Пор-Кро
В моторной
лодке...
Волны боковые
С шипящим шумом
хлопались в борта.
С гребня вновь
на гребень
Всползала грузно
лодка
И вновь в
лоснящиеся скаты низвергалась.
Муть подступала
к сердцу...
Мы все притихли,
И даже дети на
крутом носу
Встречали веер
брызг молчаньем.
Француз-рыбак,
веселый провансалец,
Насупившись,
брал в лоб шальные волны,
Чтобы удары
гулкие ослабить...
Мигнул
подручному, – и коренастый малый
Обвисший рыжий
парус вздернул ввысь.
Раздулась грудь,
конец залопотал,
Канат из рук
толчками вырывая...
Воздушным
першероном
Косящий впрягся
парус
Машине в
помощь...
Тяжко-тяжко
Брал бот за
валом вал.
С журчащим
рокотом ручьи к корме струились,
И нудно пахло
маслом.
Как сердце старое,
Прерывисто и
глухо
Стучал мотор.
А в небесах над
нами
В торжественной
беззвучности заката
Пылали облака...
От края и до
края,
Пунцово-золотые,
Перебегали
струны.
Над нашим
грузным ботом, –
Усталою,
ныряющей собакой, –
Над нашим жалким
скарбом,
Качающимся
яростно у ног,
Над нашим
содроганьем и борьбой
Дышала тишина...
Оранжевые тихие
утесы
Вставали
полукругом над водой,
И засыпающая
даль сливала волны
В лиловую
пустыню.
Лишь чайки,
крылья изогнув серпами,
Парили в зыбкой
мгле...
Я к борту
прислонился, –
Муть подступала
к сердцу,
И странную
беззвучную молитву
Уста мои
шептали:
«Не дай, о
Господи, Твой вечер золотой –
Благоуханное и
нежное молчанье –
Мне осквернить
недомоганьем мерзким...
Смири хребты
разнузданных валов...
Я грешен, зол, и
дик, и невоздержан, –
Дай мне ступить
на твердый край земли,
И Ты увидишь – я
исправлюсь...»
И вот
свершилось...
Как будто
благостная, властная рука
Смирила волны
маслом.
Мы обогнули алую
скалу.
Валы ягнятами
покорными свернулись,
Сквозь мглу
прибрежные мигнули нам огни,
Вновь на носу
защебетали дети,
И я, из-под
скамьи достав бутылку,
Припал к ней с
облегченьем...
1931
ВОДА
В городе кран
повернешь – брызнет хрустальный поток,
Хоть до карнизов
залей всю квартиру...
Никто в городах
о воде и не вспомнит, –
По трубам, жилам
подземным, взбегает до острых мансард,
Равнодушно
внимаешь знакомому плеску,
Как гулу
вечерних трамваев...
Но здесь, на
холме, у залива –
С ранней зари о
воде все заботы.
В цистерне под
тихой верандой
Подымешь
чугунную крышку:
Дождевая, от
солнца укрытая влага,
Все убывает...
Пьют много – жарища, –
Чайник не сходит
с плиты.
Руки хватаются
то за топор, то за грабли, –
Ежеминутно надо
с ладоней смывать
Пыльный налет...
И вот – в
подмогу цистерне
Внизу у оливы
колодец.
Фермер с широкой
улыбкой только руками развел:
«Берите! Хватит
на вас, на меня и мула...
Кто в Провансе
откажет соседу в воде?..»
И вот, сквозь
вереск шершавый,
В гору кувшин
несешь, отдуваясь...
Ветер пищит в
волосах, плещется сонная влага,
Пес, как
приклеенный, сзади бредет по пятам,
Пасть широко
разевая...
Всласть из чашки
своей наверху он напьется,
Студеной водой
остудит горячую глотку
И хвостом
благодарно вильнет.
А под вечер –
только багряные мальвы
Холмы увенчают
закатным венцом, –
Ведро за ведром
притащишь к крыльцу
И щедрой рукой
зеленых польешь малышей:
Олеандры,
мимозы, глицинию, тонкую грушу
И перечных два
деревца...
Жадно сухая
земля вбирает светлые струйки
И гибкие ветви,
качаясь, как будто шуршат:
«Спасибо,
спасибо...»
Вот и сосед –
доктор с женой и мальчишкой,
Каждый несет
свою дань, ухмыляясь:
Большое ведро,
поменьше и детскую лейку.
Чайник огромный
мы ставим на низкий очаг,
Кора заворчала,
взметнулись веселые искры,
С первыми
звездами в воздухе дымном сливаясь.
Старый фонарь
под навесом горит маяком,
Гулкие капли из
края цистерны
Медленно капают
в таз,
И осы, одна за
другою, слетаются пить...
1931
СБОР
ВИНОГРАДА
За рядом ряд
обшариваем лозы.
Полнеба в пепле
волокнистых туч...
Косматые кусты,
освободясь от гроздьев,
Встают, раскинув
изумрудный сноп.
Две девочки,
зарыв в листву береты,
Болтают и
стригут – пусть взрослые молчат...
Старик срезает
важно кисть за кистью,
Как бы обряд
свершая вековой.
А черный мул с
дороги смотрит-ждет:
Бока продрогли,
ветер дует в ноздри...
Ряды корчаг
стоят у колеи.
Пора б грузить –
и в путь, сквозь камыши.
Вдоль рыжей
глины грузною стопой
Иду к мулу, к
плечу корзину вскинув.
Усталость бодрая
укачивает сердце,
Глазам раздолье:
зелень, космы туч,
А за межой
взлохмаченные фиги...
А ветер свежий
бьет крылами в грудь,
Шуршит вдоль
лоз, в рукав прохладой веет
И звонкой
пустотой в ушах лопочет...
Спасибо, друг!
Хоть час один, как мул,
Я прошагаю,
медленно качаясь,
Ловя ноздрями
крепкий дух земли...
«Гоп-гоп!
Корзина!» Снова полный груз.
Редеют лозы –
ряд склоненных спин, –
И первые
малиновые листья
Огнем сквозистым
радостно играют.
Под фигою –
баклага на земле.
Подходим
медленно – звенят стаканы сонно,
В молчанье пьем
багряное вино.
Закат
торжественный пылает над холмом
Безмолвною
вечернею молитвой...
Идем домой
сквозь джунгли тростников.
Со всех сторон
поют-скрипят двуколки –
Соседи сбор
подвозят к погребам.
Ногам работа –
серые чаны
Примятым
виноградом нагрузят
И, как во дни
блаженные Гомера,
Босыми пятками
начнут его давить,
Окрашивая
терпким соком икры...
Шумит тростник.
Усталая спина
Под ветром
ежится... За поворотом – кровля.
Хозяин-фермер
сумрачно бурчит,
Что это лето
даст ему не много:
Жара и ветер
высушили гроздья, –
Неполон сбор...
Убытки велики...
Но жалоба его до
сердца не дошла.
Мой виноградник
пуст, – растрепанные бурей,
К земле прибиты
светлые стихи...
И даже та
любимая гряда,
Где зеленели
детские страницы,
Здесь на чужбине
теша детвору, –
Ненужным
пустырем чернеет у дороги...
Молчу. Не
жалуюсь. Не хмурьтесь же, хозяин,
Господь пошлет
вам в будущем году
Обильный урожай.
1931
ПОД
ТАМАРИСКОМ
Когда лежишь на
берегу босой, –
Поет вода и
чайки вьются с писком, –
И ешь свой хлеб
с ослиной, колбасой
Под
матово-сквозистым тамариском, –
Ты самому себе
покажешься святым:
Ты даже ос не
отгоняешь с носа,
Летит песок,
кадильный звонкий дым,
И ящерица вьется
вдоль откоса...
Свой хлеб готов
ты разделить с осой, –
Пусть только,
злюка, не кусает в темя.
С издателем
ослиной колбасой
Готов ты
поделиться в это время...
Корректоров и
тех готов простить,
Все их
«досадные», как оспа, опечатки...
Сквозь сосны
брызжет солнечная нить,
И ветер ласковый
во все влетает складки
Но если в этот
трижды мирный час
Припрется дачник
из лесного дома
И заскулит – в
четырнадцатый раз! –
О кризисе, о
близости разгрома, –
Вся святость, к
дьяволу, с тебя слетает в миг...
Ты, в душу
впившийся, гундосящий репейник!
С какой бы
радостью тебя, копченый сиг,
Всадил бы я
башкою в муравейник!..
<1932>
СОЛНЕЧНАЯ
ВАННА
Вдоль по пляжу –
пятна ближних...
Кто, задрав
клешнею ногу,
Роет детскою
лопаткой
Крутобокую
берлогу,
Кто младенца
плавать учит,
И бутуз, в
испуге диком,
Миль на десять
оглашает
Лес и берег
буйным криком...
Плотный немец –
локти к брюху, –
Пятки вскидывая
к тылу,
Сам себя вдоль
дюн гоняет,
Как цыганскую
кобылу...
Эмигрантская
Диана,
Мотылек на
смуглых ножках,
Пронеслась
веселой рысью
В изумрудных
панталошках...
А в воде, на
мелком месте, –
Темя в шлемах –
огурцами,
Два обглоданных
нудиста
Притворяются
пловцами.
*
* *
На песке томлюсь
я в дюнах
В живописном
беспорядке,
Чтобы солнечною
ванной
Успокоить боль в
лопатке.
Ближних нет.
Порой над валом
Промелькнет в
трико гусыня, –
Левый глаз
чуть-чуть прищуришь,
И опять вокруг
пустыня...
Сверху солнечная
лава,
Снизу жаром жжет
песчаным, –
Будто ты лежишь
в духовке
Нашпигованный
каштаном...
Муравей ползет
по ляжке,
Плещет бабочка
на вые,
И в глазах
фонтаном искры, –
Ало-бело-голубые...
Ах, какие в это
время
Мысли в черепе
роятся!
Но без пишущей
машинки –
Так к чертям и
разлетятся...
В голове зевает
вечность,
В сердце –
огненные спицы,
А пониже –
обалделость
Разомлевшей
поясницы...
*
* *
Врач-приятель
мне в Париже
Объяснил весьма
толково:
«Зря, дитя мое,
на солнце
Не валяйтесь,
как корова...
Алкоголь в
приличной дозе
Подымает
человека, –
Так и солнце,
так и бабы, –
Как сказал
Мартын Задека...»
Но лежать, считать
минуты?
Где я здесь
возьму будильник?
Сосны спят...
Цикадный скрежет
Монотонен, как
напильник...
Встанешь – вся
спина пылает.
Боком выйдет эта
лежка!
Завтра весь до
пят облезу,
Как ошпаренная
кошка...
А пока, –
спасибо, солнце,
За тяжелый жар твой
медный,
За чудеснейшие
мысли,
Улетевшие
бесследно...
Нынче я не
догадался,
Нынче я был
идиотом:
Завтра в дюны я
с собою
Карандаш возьму
с блокнотом.
<1932>
БЕЗ
ВАКАНСИЙ
Вверх за
лодочным сараем
Подымается
тропинка...
Независимо и
гордо
По корням стучит
дубинка.
Справа сосны,
слева море,
Посредине – я с
собакой.
Жаба сунулась
под камень
Торопливой
раскорякой...
Что ты, друг
мой! Ты ведь дома, –
Мне поступок
твой неясен:
Эмигрант
французской жабе
Совершенно
безопасен...
В складках скал
внизу открылся
Райский клок
воды сапфирной.
Ни души...
Морские травы,
Да над камнем
кактус жирный.
И с крутой
тропинки чертом,
Под ребром скалы
прохладной,
Вниз – в
игрушечную бухту
Так и ринулся я
жадно...
*
* *
Благодарными
глазами
Я взглянул,
вздохнув, вдоль склона:
Вот... До самого
заката
Поиграю в
Робинзона.
Но за камнем –
гвоздь им в печень! –
В элегантнейшей
палатке
Робинзоновская
пара
Копошилась на
площадке...
Он, на сук
повесив галстук,
Перед зеркальцем
овальным
Поправлял пробор
свой жидкий
Жестом
сдержанно-астральным...
А она в пижаме
алой,
Наклонив серпом
головку,
Над изящнейшим
подносом
Томно чистила
морковку.
Два складных
паучьих кресла
Лиловели перед
входом,
И на столике
походном:
Граммофон и
банка с медом...
Я зажал собаке
морду, –
Надо вверх идти,
однако.
Все вакансии на
свете
Не для нас с
тобой, собака...
*
* *
У стволов
автомобили
Мирно спят,
блестя щитами.
Жесть консервных
ржавых банок
Тускло блещет
под кустами.
Загорелые, как
пряник,
Две курносые
Астарты
С быковидными
юнцами
Под сосной
играют в карты.
В глубине бока
палаток
Раздувают тихо
чрево...
С европейской
точки зренья,
Оснований нет
для гнева...
Что же ты,
пришлец, томишься?
Подарить тебе
весь берег,
Чтобы ты земле и
небу
Не устраивал
истерик?
Не пора ль к
собакам бросить
Прометеево
наследство
И, идя навстречу
моде,
Добросовестно
впасть в детство?..
Сам себя призвав
к порядку,
Я пробил
тростник боками
И пошел сквозь
бор в местечко
В «буль»
сражаться с рыбаками.
<1932>
ДОЖДЬ
Утром
фермерша-старушка
В гости к нам
пришла на дачку
И присела,
отдуваясь,
У кривой сосны
на тачку.
Платье – черным
парашютом,
Лопухом плетеным
шляпка...
В ручки пухлые
дохнула, –
Старичкам всегда
ведь зябко.
А глаза ее,
коринки,
Мигом все
схватили зорко:
Дворик, домик
наш, веранду
И раздувшуюся
шторку.
«Вот», – она
сказала тихо,
Показав рукой на
тучи,
Над лиловыми
холмами
Наплывавшие все
круче.
«Шестьдесят семь
лет в Провансе
Просидела, как
на стуле,
Но такого не
бывало, –
День за днем
дожди в июле!»
Покачала
головою,
Скрючив ножки,
как ворона,
И седую
бородавку
Пощипала
удрученно.
*
* *
Полчаса она
скрипела...
Я сидел на камне
кротко
И с
сочувственным вниманьем
Ковырял дыру в
подметке.
«Чуть опрьпцут
виноградник
Легкой пылью
купоросной,
Все сейчас же до
пылинки
Смоет, к черту,
дождь несносный...
Вы лозу-то
оберните, –
Сколько, сударь,
белых пятен!
Дождь в июле
винограду,
Как быку мясник,
приятен...
Разрослись
шатрами листья, –
Кисти спрятались
до света...
Что-то будет с
виноградом
В это пакостное
лето?
И чеснок, как
гриб, червивый,
И капуста
захирела,
Огурец любой
разрежешь, –
Весь, как дудка,
пустотелый!
Помидор – дурак
зеленый...
Все убытки, да
убытки...»
И, как демон,
запахнула
Крылья черные
накидки.
*
* *
Эмигрант,
подбитый ветром,
Долго слушал я
соседку,
И казалось мне,
что Ротшильд
Горько плачет
мне в жилетку...
Вон внизу за
перелеском
Дом ее стоит,
как крепость.
Дождь гнезда ее
не смоет, –
Что за дикая
нелепость!
Кров, семья,
покой, достаток,
Каждый ствол
скрипит: «Я дома»...
С детства каждая
ложбинка,
Как ладонь своя
знакома.
Вот когда б на
нашу льдину
Посадить ее хоть
на день, –
Чтоб она бы
поклевала
Эмигрантских
виноградин...
Этой мысли я,
конечно,
Вслух не
высказал старушке
И сказал ей в
утешенье,
С ней прощаясь у
опушки:
«Есть примета, –
если лозы
Глупый дождь в
июле мочит, –
Винограду будет
меньше,
Но вино в цене
подскочит».
<1932>
С
ХОЛМА
Выбрав место у
тропинки,
Где сквозь бор
синеет море,
Где вдали
бельишко сохнет
На бамбуковом
заборе,
Я принес большую
доску, –
Пар дымился над
ушами! –
И четыре толстых
ножки
Обтесал
карандашами...
Вбил их в землю
– слон не вырвет!
За холмом
стреляло эхо;
И прибил к ним
туго доску, –
Не работа, а
утеха...
А потом лазурной
краской,
Цвета крыльев
серафима,
Густо выкрасил
скамейку –
Дар любому
пилигриму:
Чтоб присел,
забыв земное,
И, попыхивая
трубкой,
Всласть смотрел,
как парус в море
Дышит гоголем
над шлюпкой...
Да и сам приду
не раз я
Посидеть
Наполеоном,
Руки гордые
сложивши,
В одиночестве
зеленом...
*
* *
Где влюбленных
нынче встретишь?
В казино,
сцепясь друг с другом,
Пары вьются, как
моторы,
Равнодушно-мертвым
цугом...
А на пляже те же
пары,
Загорев, как
голенище,
Распластав тела
у будок,
Переваривают
пищу.
Но сегодня –
наконец-то! –
На моей скамейке
синей
Я приметил
сквозь кустарник
Бога юного с
богиней.
Он был в
трусиках лиловых,
А она в трико
морковном...
Метров на сто
был пронизан
Воздух шепотом
любовным,
Шея к шее,
сердце к сердцу,
Под сосной
склонились рыжей...
За смолистыми
стволами
Подобрался я
поближе.
Подобрался и
расслышал:
Рдея страстью
огневою,
Оба пламенно
шептались
Над таблицей
биржевою...
Скрылись в чаще.
Мрачно сел я
На пустынную
скамейку.
Петушок с
соседней фермы
Из-за камня
поднял шейку,
Покосился на
газету –
На последнюю
страницу:
Может быть,
сейчас он клювом
В биржевую ткнет
таблицу?
Но петух меня
утешил:
Звонко грянул
голос зычный, –
Пять патлатых
кур сбежались
На султанский
зов привычный...
Двум он клювом
дал по шее,
Двум скормил мои
он крошки
И ушел в кусты
за пятой,
Томно вскидывая
ножки.
Я подумал с
облегченьем:
Есть любовь еще
на свете!
И, зевнув,
разрезал дыню
На развернутой
газете.
Зной оранжевою
дымкой
Острова вдали
туманил,
И внизу какой-то
олух
«Стеньку Разина»
горланил.
<1932>