ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
1.
Они кричали: «Эй, старик!
Смотри,
как знойны наши жены!
Завидно,
правда? Иль отвык?
Что
ж ты молчишь, петух бессонный?»
Но
Ной, полузакрыв глаза,
Шел
мимо, скорбно и сурово,
И
не гремело, как гроза,
В
ответ бичующее слово.
Дивились
люди: Ной умолк!
Давно
ли, гневный, на закате
Он,
обходя шатры, как волк,
Метал
в них молнии проклятий...
Глупец!
Лишь Иафет и Сим
Страшились
старческого лая,
Да
дети бегали за ним,
Его
проклятья повторяя...
Помет
летел ему в лицо,
А
жены, тешась пляской смелой,
Сплетались
вкруг него в кольцо
И
с визгом обнажали тело...
Когда
в смущенье перед ним
Смолкали
песни и тимпаны?
Лишь
Иафет и толстый Сим
Бегут
веселья, как бараны...
Но
Ной замолк – и в первый раз,
Хоть
вслед хула летела градом, –
Печаль
полузакрытых глаз
Влилась
в их души темным ядом.
2.
Народ собрался у колодца,
Где
Хам за камнем сладко спал.
«Хам,
Хам, вставай!» Хам встал, смеется:
«Пришли?
Ха-ха! Я вас не звал».
Передний
пнул его ногою:
«Послушай,
что со стариком?»
Лениво
выгнув грудь дугою,
Хам
звонко щелкнул языком:
«С
отцом? Ага, теперь скучнее!
Ной
перестал совать свой нос?
Сменяем
жен! Твоя тучнее...
Тогда
отвечу на вопрос».
Тот
молча взял его за глотку.
«Что
ты спешишь? – закаркал Хам, –
Сим
что-то говорил про лодку,
Да
он не знает толком сам...
Подите
к Ною – мне не жалко!
Я
сам сказал бы, если б знал...»
Передний
замахнулся палкой,
Хам
дико взвизгнул и удрал.
«Эй,
Хам, вернись!» Но сук колючий
Попал
обидчику в висок.
Пошли
к шатрам. Клубились тучи.
Темнел
в вечерней мгле песок...
А
Хам разрыл у камня яму
И
у колодца лег опять.
«Ага,
ушли! Вернетесь к Хаму!
Да
только Хам хитер, как тать...»
3.
Спугнув болтливый круг старух,
Под
дубом в середине стана
Сим
крикнул, привлекая слух:
«Кто
даст секиру за барана?»
–
Толстяк, ведь ты пастух. Зачем? –
Смутился
Сим: «Не знаю... Надо».
–
Ого, не знаешь... Спелся с тем! –
Орут.
Придвинулись, как стадо.
–
Смотри, бичи разбудят прыть!
Иль
страх тебе заклеил губы? –
«Ной
запретил мне говорить», –
Ответил
Сим, прижавшись к дубу.
–
Га, запретил! Молчишь? Постой!
Морочишь
стан... Дурак, а хитрый!.. –
Но
миг, и хлынули толпой
На
зов вдали запевшей цитры.
Забыт
был Сим, и Хам, и Ной,
Смех
раскатился до ущелья...
Всю
ночь стонал там грех хмельной,
И,
словно смерч, росло веселье.
Когда
же люди и скоты
Свалились
на заре устало,
Над
станом в гулкие щиты
Зловеще
эхо застучало.
Оставив
пир, толпой к шатрам
Метнулись
в диком страхе крысы:
Ной
с Иафетом, Сим и Хам
В
горах рубили кипарисы.
4.
И днем и ночью Ной и дети
Свозили
крепкие стволы.
Ослы
кричали, выли плети,
Клубился
душный дым смолы.
День
изо дня, как сон недобрый,
Росла
громада на холме,
И
ночью сквозь крутые ребра
Луна
сквозила в дымной тьме...
Послали
самых старых к Ною:
«Народ
велел спросить, зачем?»
Ной
повернулся к ним спиною
И
был, как мертвый, глух и нем.
Звериный
гнев зажег всех в стане:
«Огней!
Огней! Молчит? Так сжечь!»
Текут,
как лава... На поляне
Вдали
ждал Ной, прямой, как меч.
С
холма неслись протяжно стуки.
Смолк
крик. Как псы, бегут к нему.
Но
Ной безмолвно поднял руки –
И
гаснут факелы в дыму.
Проклятья,
тьма, хула и стоны
Слились
в слепой ревущий ад,
И
дети, псы, мужи и жены
Рванулись
в ужасе назад.
А
сверху Хам, склонясь над долом,
В
огне костров, как вепрь в крови,
Кричал
им в бешенстве веселом:
«Го-го!
Дави, дави, дави...»
5.
Ли, Иафетова жена,
С
Ноамою, женою Сима,
Следят
с холма всю ночь без сна,
Как
тучи проплывают мимо.
Обняв
задумчивую Ли,
Шепнула
робкая Ноама:
«Постой,
ты слышишь? Там вдали
Как
будто крик и хохот Хама?»
–
Нет, это ветер средь камней... –
«Спросила
Ноя, что брать в лодку?»
–
Да. В первый раз за много дней
Он
улыбнулся. Кротко-кротко...
Ноама,
спишь? Ах, долго ль ждать?
Как
будет весело, Ноама!
Вчера
мне говорила мать,
Что
мы помчимся к солнцу прямо... –
«Она
сама не знает, Ли,
Никто
не знает, кроме Ноя».
Шептались
жены, а вдали
Светило
встало огневое.
В
долине, в мертвой полумгле,
Как
море, волновались люди:
Вверху
на каменном челе
Свет
солнца возвестил о чуде...
Умолкли
вскрики топоров.
Что
на горе? Не стены ль храма?
«Ковчег
готов, ковчег готов!» –
Шепнула
робкая Ноама.
6.
Из горных чащ, вдоль водопадов
Хам
гнал, как скот, со свистом в плен
Мохнатых
скорпионов, гадов,
Шакалов,
тигров, крыс, гиен...
Не
страшно! Ной сказал не много:
Как
стадо коз, всю злую тварь
От
паука до носорога
Пусть
Хам пригонит пред алтарь.
И
он пригнал. В дверях ковчега,
Когда
зверье сбивалось в вал,
Под
хохот падал бич с разбега
И
тяжело помост стонал.
Сим
гнал привычною рукою
Домашний
и убойный скот.
Волнистой,
длинной чередою
Шли
пары мирные вперед.
И
с песней из лесных ущелий
Пригнал
к ковчегу Иафет
Оленей,
ланей и газелей,
И
всех, кто красит божий свет...
Как
три реки, вливались звери
В
ковчег покорною волной.
Дымилась
пыль. Зияли двери.
На
кровле ждал безмолвный Ной.
А
там внизу ловили жены
Домашних,
злых и певчих птиц,
Следя
в испуге затаенном
За
беглым трепетом зарниц.
7.
В последний раз к полудню Ной
Спустился
к людям в дол зеленый.
В
шатрах, объятых тишиной,
Укрылись
вспугнутые жены.
На
солнце, греясь, как ужи,
Лежали
люди, тешась зноем.
Ной
шел, и дерзкие мужи
Вставали
в первый раз пред Ноем.
Никто
молчанья не прервал,
И
только мальчик зверолова
С
вершины дуба закричал:
«Ной,
Ной, ты к нам вернулся снова?»
Ной
тихо обошел весь стан
И
скорбно замер у колодца.
Сквозь
мутный старческий туман
Чей
образ там в воде смеется?
Не
он ли звонкие кремни
Метал
о воду с детским смехом,
И
не к нему ль в сырой тени
Взлетали
всплески влажным эхом?
Как
много там таких в шатрах –
Невинных,
словно цвет граната,
Но
Бог велел – Ной червь и прах...
Быть
может, в них зерно разврата...
Он
встал, взял посох и пошел.
Кружились
голуби над Ноем,
И
псы, тоской смущая дол,
Следы
его лизали с воем.
8.
Из дальних северных просторов
Примчался
ветер грозовой.
В
горах запели сотни хоров.
Лес
стал безвольною травой.
Гремят
каменья по стремнинам,
Забились
вихри в пасти скал,
И
рвутся в бешенстве к равнинам,
Взнося
стволы за перевал.
Седые
медленные тучи
Плывут
все ниже, все темней
И
разрывают грудь о кручи,
Сливаясь
с хаосом камней...
Вперед!
Быстрее и быстрее
Водоворот
свистящей мглы, –
И
вот, вытягивая шеи,
Взлетают
вихри, как орлы.
Все
исступленней, выше, шире
Вихрят
вдоль туч края их риз,
И
вдруг, как пьяные вампиры,
Рванулись
жадной сворой вниз.
Трепещет
дол... Ревут верблюды,
Шумят
полотнища шатров.
Ослы
и козы сбились в груды,
Диск
солнца мутен и багров.
Где
кров? Где близкие? Где дети?
Шипя,
встает песок горбом –
Даль,
словно дым тысячелетий...
И
хлынул дождь густым столбом.
9.
Кружась, плывут стволы дубов,
Прильнув
к коре, трепещут львицы, –
И,
не страшась их злых зубов,
Прижались
к ним отроковицы.
Но
грозный ливень льет и льет,
И,
слившись с ветром в темном вое,
Смывает
прочь людей и скот,
Зверей
и птиц, – все, все живое.
Смывает
с горных круч стада
И
пастухов в ущельях душит.
Все
шире зыбкая вода,
Все
уже пятна верной суши...
Напрасно
матери детей
Над
головами подымают:
Проклятый
ливень все лютей,
И
волны жалости не знают.
Тогда
впервые сотни рук
Простерлись
ввысь к стенам ковчега,
И
дрогнул склон, как мощный лук,
Под
дикой бурею набега.
Скорей!
Ковчег велик, как кит.
Скорее!
Волны лижут пятки...
И
вот всползли... Ковчег закрыт.
Кричат
и рвутся в беспорядке.
«Ной!
Ной!» – Но вздрогнула корма,
Бока
вздымаются, как груди.
Потоп
покрыл чело холма.
Ковчег
плывет... и гибнут люди.
ЧАСТЬ ВТОРАЯ
1.
Зыбь и мгла... Гудящий ливень все ровнее
и ровней
Льет
с задернутого неба пять глухих ночей и дней.
Солнце
ль там сквозит за тучей или месяц неживой?
Смерч,
клубясь, встает за смерчем, словно факел дождевой.
Но в ковчеге жизнь цветет.
Ходят люди, дышит скот,
Жаром пышущий очаг
Жрет узлы сухих коряг.
Ной с седой женой Фамарь,
Как и там, на суше, встарь,
Молча смотрят на огонь.
Ветер ржет, как дикий конь.
Мерно в кровлю бьет вода,
И прошедшие года,
Словно злой чужой рассказ,
Омрачают кротость глаз.
Змеи лжи не знали сна...
Пусть же эти семена,
Что спаслись здесь, в корабле,
Мир вернут родной земле.
В теплой, гулкой полутьме
Столько дум встает в уме...
Дремлет старая жена.
Дети смолкли. Тишина...
Тень качнулась по столбам –
Ной очнулся: «Кто здесь?» – «Хам».
Глубоко вздыхает Ной.
Дождь рокочет за стеной.
Все
дремотнее качаясь, чуть скрипит крутой ковчег.
Ропщут
волны, расступаясь, и смиряют свой разбег.
Изумленные
дельфины мчатся стаей за кормой.
Расползаются
туманы. Неуклонен путь прямой...
2.
Сверху
вниз с протяжным плеском льется шумная вода.
Час
как год – из тесной клетки не уйти им никуда.
Мрачен
Хам: «Эй, ливень, будет! Все подохли, что ж ты льешь?»
Но
в ответ лишь плеск докучный и стены тупая дрожь.
Скучно Хаму. В глубине
Звери воют в полусне.
В середине глупый скот
Раскачался и ревет.
И вокруг не веселей:
Сим в сосуды льет елей,
Иафет грызет тростник.
Жены плачут, а старик
Лег на шкурах под кормой
И лежит, объятый тьмой.
«Сим, а Сим?» – Не слышит Сим.
Хам склоняется над ним
И, взметнув ногой, как спрут,
Разбивает в прах сосуд.
Сим вскочил. Хам молча ждет,
Шею вытянув вперед.
С любопытством Иафет
Шею вытянул – но нет,
Робкий Сим берет елей
И отходит поскорей.
Скучно Хаму... Сделал шаг...
Стал. Глаза привлек очаг.
Взял углей, раздул – и вдруг
Бросил вниз сквозь темный люк.
О,
как буйно там взметнулись боль, и гнев, и темный страх!
Хам
от смеха еле-еле удержался на ногах.
Наклонился,
долго слушал злой безумный рев зверей...
А
сквозь рев шумели струи, словно ропот ста морей.
3.
Не
навеки ль скрылось солнце? В стенах душно и темно.
Под
светильником дрожащим в глубине чернеет дно.
Дождь
гремит. Покорно дремлет истомившаяся тварь.
Ли
на шкуре кротко нижет тускло-меркнущий янтарь.
Голос Симовой жены
Вполз змеей из глубины:
«Как раба, весь день с утра
И сегодня, и вчера
Я одна кормила скот...
Разве нынче мой черед?
Разве Ли слабей меня?
Видно, легче у огня
Третий день овцой лежать
Да янтарь на нить низать...»
– О Ноама, я больна!
За тебя я столько раз
Не смыкала сонных глаз... –
Эгла, Хамова жена,
Рассмеялась: «Ты? Больна?
То-то нынче Иафет
Словно волк смотрел мне вслед...
Бережешь свой стан, змея?
Береги... Стройна и я!»
– Лжешь ты! Лжешь ты... – Плачет
Ли.
Шорох старых ног вдали –
Перед Эглой мать – Фамарь:
«Ной скорбит. Умолкни, тварь!»
Кроткий
плач и крики злобы заглушили шум волны,
Но
за тучами, там, в небе, эти крики не слышны...
Только
ветер рвал их в клочья и вздымал за валом вал,
Только
дождь в людские слезы плач холодный свой вплетал.
4.
Ночь.
Как огненные птицы, реют молнии вдоль туч.
Раскачалась
грудь ковчега, скрип бессилен и тягуч.
Дух
смолы навис волною над дыханием зверей...
Эгла,
буйно разметавшись, чешет золото кудрей.
Тьма томит, стена скрипит.
«Иафет, ты спишь?» – Молчит.
Тихо-тихо подползла...
Вон он – дышит, как смола.
Словно огненный дурман,
Прикоснулся жаркий стан:
«Иафет, ты слышишь, да?
Как внизу ревет вода!
В очаге задули свет...
О, мне страшно, Иафет!
Иафет, ты спишь?» – Молчит.
«Иафет...» – Не спит, не спит!
Обнаженное плечо
И дрожит, и горячо...
Люди спят. Томится мгла.
Эгла ближе прилегла...
Замирает Иафет,
В сердце – мутный алый свет,
В голове – хмельная дрожь –
Не очнешься, не уйдешь...
Жадный взмах призывных рук,
Злой, победный, хриплый звук...
...Притаившись в стороне,
Кто-то плакал в тишине.
Гром
гремит, как гневный дьявол, заглушая рев зверей.
Бурный
град стучит о кровлю все быстрее и быстрей.
Словно
в первый день потопа, струи с неба льют и льют,
И
ковчег кружит и рвется, как под ветром жалкий прут.
5.
Дождь
устал. Жемчужной сеткой капли мелкие летят.
В
облаках раскрылись окна. Меркнет звезд безмолвный взгляд.
Спит
ковчег. Склонясь над люком, полон страха пред чужим
Чуть
качается на кровле одинокий херувим.
«Отчего у них разлад?
Разве жизнь не светлый клад?
Стоны ночью, стоны днем...
Крики, плач, мольбы... О чем?
Словно синий путь морской,
Обтекает мир покой.
Светят солнце и луна,
И бескрайна вышина...»
Отклонился херувим –
Легкой тенью перед ним
В дождевой седой пыли
Из ковчега вышла Ли.
Изумленный долгий взгляд...
Смотрят оба – и молчат.
Ропщет вал из-под кормы.
«Ты такая же, как мы...»
Но в ответ вздыхает Ли:
«Нет, о дух, я дочь земли...
Хорошо ли там у вас
Над луной в вечерний час?»
– Хорошо... Ты хочешь к нам?
Вверься, Ли, моим крылам...
Полетим сквозь Млечный Путь –
Здесь так страшно... стоны, жуть...
– Отшатнулась Ли: «О нет!
Здесь внизу мой Иафет...»
Скрылась
Ли. Свежеет ветер. Вал взбегает, как удав.
Херувим
ширококрылый, мощно крылья распластав,
Налетающему
ветру подставляет смело грудь
И,
смеряя тьму очами, правит ровный быстрый путь.
6.
Давит
серое ненастье – день как ночь и ночь как день.
По
стенам ковчега бродит тускло-сумрачная тень.
Люди
долгими часами тупо смотрят на очаг.
Дождь
жужжит, томится ветер... Кто толкнет, тот злейший враг.
Только Сим все на ногах.
То он роется в мехах,
То один, с утра весь день
Жадно мерит свой ячмень.
И в хлеву, и по углам,
И вдоль бревен – здесь и там
Сим припрятал из шатра
Много всякого добра...
Прячь от Хама, прячь от всех!
Приподнявши козий мех,
Сим провел, дрожа, рукой –
Где мешок с его мукой?
И, давясь от злобных слез,
Дико крикнул: «Кто унес?
Хам, отдай!» Но из угла
Мать подходит: «Я взяла.
Я взяла – не смей скрывать!» –
Говорит, волнуясь, мать. –
«Здесь, в ковчеге, все для всех.
Прятать хлеб – великий грех...»
Но, увы, не внемлет Сим
И, дрожа, с упорством злым
Повторяет лишь свое:
«Мать, отдай! Мое! Мое!»
Хам
свистит, хохочет Эгла, плачет старая Фамарь...
Ной
подходит молча к Симу... Ли укрылась за алтарь.
Сим
умолк: суров и страшен взгляд печального лица...
Воет
ветер, бьются волны, небо плачет без конца.
7.
Солнце,
лес, земля и радость скрылись в тучах навсегда.
Юность
тоже исчезает день за днем в цепях труда.
Иафет
непримиримо смотрит в тьму и зло свистит...
Дождь
стучит, как раб покорный. Где же берег? Где же щит?
Ли печальна и больна.
Эгла больше не нужна.
Все суровее отец...
Скучно. Скоро ли конец?
Грязь томит. Весь день, как вол,
Он вчера зерно молол.
Братья злы. Вокруг темно.
Жизнь, как камень. – Все равно...
Полон горечи тупой,
Иафет во тьме слепой
Лег на доски и лежит.
Дождь грохочет. Пол дрожит.
Ли позвала: «Иафет...
Принести тебе обед?»
– Не хочу. – Печально Ли
Села к матери вдали.
«Иафет! – позвала мать. –
Ты б помог мне дров собрать».
– «Не хочу». – «Ты болен?» – «Нет».
–
Стиснул зубы Иафет.
«Иафет...» – позвал вдруг Ной
И в ответ – глухой струной
Хриплый плач прорезал тьму.
Волны бьются о корму...
Старый
Ной склонился к сыну, гладит волосы рукой.
Ли,
как раненая серна, вся полна немой тоской.
И
на плач со дна ковчега, гулким эхом отражен,
Подымается
голодный, темный, злой звериный стон.
8.
Неоглядно
и пустынно плещет ширь враждебных вод.
С
жалким криком вьется в небе птиц бездомных хоровод.
Но
сквозь дождь внизу, все ближе подплывает к ним ковчег
И
измученные птицы камнем пали на ночлег.
Сразу кровля ожила –
Вся трепещет, вся бела.
В тучах чуть сквозит закат.
Птицы радостно шумят...
Эгла мчится в хлев: «Эй, Хам!
Слышишь? Птицы снова там».
Хам вскочил, взял толстый сук
И полез наверх сквозь люк.
Злая, сильная рука
Беспощадна и метка...
Птицы бьются, не летят,
Тонут, падают, кричат...
Но внезапно за спиной
Вырастает старый Ной:
«Хам, не смей! Ты слышишь? В хлев!»
В крике – скорбь и властный гнев...
– Но, отец, не ты ли сам
Столько птиц оставил ТАМ?
Этих жалко стало вдруг?.. –
И опять заносит сук.
«Хам, не смей!..» Как зверь ночной
Прянул к Хаму грозный Ной.
«Сброшу в воду!» – Замер крик.
Быстрый взгляд тяжел и дик...
Злобно
пятясь, как гиена, Хам во тьме сползает вниз.
Птицы
смолкли и ложатся. Горизонт туманно-сиз.
Дождь
и волны чуть вздыхают. Средь крылатых сонных тел
Ной
стоял и долго-долго на гостей своих смотрел.
9.
В
хлеве грязного ковчега все сильней протяжный рев.
Но
со смрадом звери свыклись, теплый мрак для них покров.
Дождь
и плен давно привычны. Что ж волнует темный скот?
Это
вспыхнул жадный голод. Жертвы стонут – он ревет.
Кольца влажных гибких змей
Душат трепетных коней.
Львы, порвав веревки пут,
В темноте верблюдов рвут.
У смердящих кровью стен
Зло горят глаза гиен.
Мяса! Мяса! Пир кишок
Все вбирает в свои мешок:
Белых нежных лебедей,
Серн, кротов и лошадей,
Сонных ласковых ягнят
И слепых еще щенят.
Липкий пол в крови, в пуху...
Чей светильник там, вверху,
Брызнув светом по стене,
Закачался в глубине?
Ной проснулся. Он не раз
Шел на стоны в поздний час.
И спускал к зверям огонь
В тьму и воющую вонь.
Смотрит. В старческих глазах
Изумленье, гнев и страх...
Молкнет рев. За рядом ряд
Звери никнут и дрожат.
Там
над кровлей где-то небо... Что им небо? Дремлет скот.
Пусть
несытый дождь бушует и стучит о лоно вод.
Псы
зализывают раны, львы, зевая, лижут мех.
Мертвый,
теплый мрак бездумья... – Мстить слепым? Но в чем их грех?
10.
Брошен
труд, томятся люди. Будь ты проклят, вечный дождь!
Ной
бессилен и нестрашен – в зыбкой тьме не нужен вождь.
Вечер.
Дальние зарницы мечут сноп багровых стрел.
Словно
волны над плотиной – хлынул хмель плененных тел.
Звякнул бубен. Взвыла мгла...
Эгла факелы зажгла.
Хам Ноаму, хохоча,
Сбросил в светлый круг с плеча.
Вылез Сим из шкур на свет,
И, качаясь, Иафет,
Выгнув стан, вдохнул в свирель
Томно-вкрадчивую трель.
Острый звук рванулся ввысь,
И, ликуя, с ним сплелись,
Заливая все углы,
Смех, и топот, и хулы.
Ждать? Чего? – Не стоит ждать:
Завтра боль придет опять.
Дни уходят... Сладок грех!
Тела хватит здесь на всех.
Гром? Кружитесь! Пусть гремит...
Хмель – покров, веселье – щит.
Иль для скорби и труда
Пощадила их вода?
Смех и пляска все пьяней...
Дымно гаснет глаз огней –
И безумные тела
Обнимает жадно мгла.
Ной
один в тоске на кровле повергается во прах.
Звери
спят... и люди воют... Это было там, в шатрах!
Ветер
бережно над Ноем дождь относит за корму,
И
проснувшиеся птицы жмутся жалобно к нему.
11.
Дождь.
Ковчег плывет в тумане, словно темный мертвый кит.
Золотой
цветок надежды все бледней во тьме горит.
Безнадежность
хуже смерти... Ной их взял – пусть даст ответ:
Где
конец тоске и плену? Есть ли берег или нет?
Смолк разгул, не тешит грех,
Страх и гнет сковали всех.
Тот же холод, та же мгла.
Даже злоба умерла.
Иафет с тупым лицом
Молча ждет перед отцом.
В глубине, как псы, за ним
Хам, Ноама, Эгла, Сим.
Овцы сдвинулись вкруг них.
Ветер смолк, и дождь затих.
Все слышней – в углу вдали
Беспокойно стонет Ли.
«Ной! Молчанье –
не ответ... –
Дерзко крикнул Иафет.
– Ты нас спас – ты должен знать».
Дождь в ответ забил опять...
Жалким всплеском всхлипнул вал.
Ной прислушался и встал,
Не ответил никому
И ушел, потупясь, в тьму.
Овцы с блеяньем глухим
Расступились перед ним.
Хам плюется. Иафет,
Словно мертвый, смотрит вслед.
Золотой
цветок надежды догорел и слился с тьмой.
Равнодушно
злится ветер и молчит ковчег немой.
Ли
затихла и не стонет. Ной сидит вдали один, –
Вдруг
Фамарь пришла и шепчет: «Ной! У Ли родился сын».
ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ
1.
Сколько
звезд! Колыхаясь на тихой полночной воде,
Золотые
глаза бесконечный простор расцветили.
Ветер
смолк, и вдали в уходящем последнем дожде
Бледный
месяц тускнел за завесою радужной пыли.
Тишина
обступила ковчег и молчит в облаках,
Замирает
и плещет в избитые бревна волною.
Лунный
свет все сильнее играет на влажных боках
И,
всползая на кровлю, таинственно тянется к Ною.
Ной
один. Но ни звезды, ни даль не пленяют очей –
Мертвый
ливень, и тучи, и ветер желаннее были...
Надломилось
молчанье, и горькое пламя речей,
Разгораясь,
теряется в небе, как в тихой могиле...
– Спасены... Ты свое обещанье сдержал!
Хам, и Сим, и волчицы, и смрадный шакал,
Увидав новый берег – не веря глазам,
Будут выть исступленно хвалу небесам...
Но когда в первый раз упаду я там ниц,
Не молитвы мои и не пение птиц –
Крики боли и злобы к тебе долетят,
А молитвы вернутся, тоскуя, назад...
Для того ль эту землю омыл Ты, чтоб вновь
Заливали ее наши слезы и кровь?
Разве мало на небе нетронутых звезд
Для созданья иных человеческих гнезд?
Хам – проказа земли, Сим ничтожен, как
крот...
Иафет? Но мятущийся вихрь не оплот.
Ты
велел мне их взять. Для чего? Отзовись!
Оттого
ль, что они от меня родились?
Или
не было в стане невинных детей?
Разве
матери там не ломали ногтей
О
суровое дерево ребер крутых,
Не
молили: «Возьми только их, только их!» –
Я
тоскую, как древний отец мой Адам...
Не
зверям ли я правду Твою передам?
Или
Хаму, хозяину новой земли?
Или
кроткому голубю, трепетной Ли?
Горе
кротким! В ярме, под свистящим бичом
Хлынет
кровь и пробьется сквозь горы ключом.
Не
иссякнет... У птиц, у людей, у зверей
Хватит
крови окрасить все воды морей.
Или
снова, как там, без конца проклинать, –
На
детей своих огненный меч подымать?
Грозным
страхом, как плетью, повергнуть их в прах?
Разве
пастырь у правды Твоей только страх?..
Сколько
лет там в долине я лаял, как пес,
Но
не спас никого ведь... Потоп всех унес.
Только
нас пощадил Ты, как кроткий отец...
О,
Ты скоро раскаешься снова, Творец!
Безответна пустынная даль.
Равнодушная лунная сталь
Тускло дремлет на старых руках
И, колеблясь, горит в сединах.
Звезды глаз не закрыли своих,
Влажный ветер доверчиво-тих,
Волны тихо плывут чередой,
И не стонет земля под водой...
Нет
отвёта... Измученный Ной,
Наклонившись над зыбью ночной,
Скорбно смотрит на пенистый след:
– Что ж? Молчание тоже ответ.
2.
Сон
обходит ковчег, гладит теплой рукою зверей,
Дышит
людям в глаза и пушистым теплом пеленает.
Меркнет
свет очага, звезды жмутся в пролете дверей,
Ночь
все строже молчит... Одиночество грудь заливает.
Ной
проходит вдоль стен, наклоняется к спящим телам,
Память
гневно кричит и смолкает смущенная нежность.
Спят,
как дети... Но завтра, лишь солнце скользнет по валам,
Ложь
весь мир обовьет и завоет в тоске безнадежность.
Ной
проходит вдоль стен, наклоняется к спящей жене...
Кто
разделит печаль? Кто уймет раскаленные думы, –
Месяц,
молча поющий хвалу небесам в вышине,
Иль
рычание в хлеве проснувшейся пумы?
– Ты уснула, Фамарь... Сон твой тих, как
всегда...
Мы с тобою шли рядом года и года.
Но когда я в долине боролся со злом,
Ты в смятенье ждала у шатра за углом:
Ты боялась, что камни проломят мне грудь,
–
Грудь цела... Как пустынно тянулся мой
путь!
А тогда? Ты не слышала стона живых –
Ты с Ноамой молола муку для своих...
И, когда вдоль бортов проплывали тела,
Как сегодня, Фамарь, ты спокойно спала.
Я не спал! Я их видел – у самых тупых
Были мудрые лица уснувших святых...
О
Фамарь, не тебя осуждаю, о нет:
Ты
мой старческий посох, ты вешний мой цвет!
Путь
мой кончен... Я понял. Кто понял – судья.
Берег
близко, но нет, – не причалит ладья.
Пусть
земля отдохнет. Пусть никто на земле
С
перекушенным горлом не бьется во мгле.
Облака
поплывут над грядою песков,
И
проклятьем никто не смутит облаков.
Словно
смерть, сон царит здесь, как агнец немой,
Я
их, сонных и чистых, причалю... домой.
Ты
ошибся, Владыка, Ты слишком далек!
Завтра
рано, чуть солнце разбудит восток –
Только
всплывшая грязь на безмолвной воде
Скажет
новому солнцу о нашем следе...
Ной, шатаясь, спускается в трюм.
Руки ищут во тьме наобум
Ту секиру, которой он сам
Строил этот ковчег по ночам.
И нашел... Отчего ж, отчего
Руки дрогнули вдруг у него –
И секира, спугнув тишину,
Покатилась, гремя, в глубину?
Не хватило ли сил до конца?
Или грянуло слово Творца?
Или теплые морды ягнят
Отвели его руку назад?
Нет. Над ним далеко в вышине
Вдруг ребенок заплакал во сне.
Словно вспомнив, очнулся старик
И пошел беспокойно на крик.
3.
Спит
усталая Ли и не слышит, как плачет дитя.
Сполз
покров – свежесть ночи встревожила детское тело...
Опускается
Ной и, одеждой едва шелестя,
Осторожно
оправил ребенка рукой неумелой.
Замер
плач. Широко вдруг раскрылись большие глаза –
Улыбаясь,
дитя потянулось, как к матери, к Ною –
Что-то
в сердце тревожно забилось, как в бурю лоза.
И,
шумя, покатилось к былому растущей волною.
Уплывали
мгновенья, задумчивый месяц бледнел,
Волны
робко шипели, качая ковчег полусонно.
Ной
над спящим ребенком все думал о жизни, яснел
И,
грустя, возвращался в ее необъятное лоно.
– «Для того ли я ждал, проклинал и горел,
Чтобы волны сомкнулись над грудою тел?..
Чтобы завтра лишь рыбы тупые одне
Удивлялись созвездьям в немой тишине?
Смерть мертвее тоски... Смерть
бессмысленней зла...
Разве не было в жизни святого угла?
Проклинал я, – но скорбь, и проклятья, и
гнев
Не живей ли, чем гор огнедышащих зев?
Скат морской не страдает, – но кто б
захотел
Променять все страданья на этот удел?
Не жесток ли, не слеп ли был жалкий мой
суд?
Разве не было ясных и полных минут?
Если счесть их, – быть может, все черные
дни
Не затмили бы их золотые огни...
Или юность моя не была мне игрой?
Не вставал ли, как солнце, я с каждой
зарей?
Щедро радость дарил, никого не давил
И живым отдавал весь огонь моих сил...
Я родил справедливость, зажег красоту,
В песню моря вдохнул и напев, и мечту...
Мыслью мир облетел, небеса разбудил
И свободой холмы и поля оживил...
Кто наполнит широкою песнью леса?
Чьи беспечные ноги омочит роса?
Разве лань не жила до того, как она
Под зубами тигрицы погибла средь сна?
Камни
глухи, и ветер не слышит себя...
О
Творец, я не буду суровей Тебя!
Помнишь,
как я молился и плакал тогда?
Если
б мог, всех детей я собрал бы сюда.
Трудно
жить... Но узнать все цветы на земле,
Чтобы,
вырвав глаза, захлебнуться во мгле!..
Этот
тесный ковчег нас не выдал и спас,
Но
не стал ли он грязной могилой для нас?
Стены,
стены, и серые черви забот...
В
тесноте только низкое пышно цветет.
Даже
мудрость моя от меня отошла –
Слишком
близко лежал я у падали зла!
Там,
в былом, не цвела ль моя воля сильней?
Сколько
знал я победных сверкающих дней...
Иафет
мой был юным свободным орлом,
Ли,
как ель на рассвете, дышала теплом,
Сим
был мягче и чище... Лишь Хам... Но и Хам
Здесь
подлей, беспощадней и злее, чем там.
Новый
берег молчит за туманом вдали.
Ли,
твой сын будет новым побегом земли...
Пусть
он будет сильней и счастливей меня,
Пусть
увидит все краски грядущего дня –
Если
жажду мою утолить я не мог,
Для
него я хоть светлую жажду сберег...»
Серый свет по ковчегу скользнул.
Волны стелют предутренний гул.
Гаснут звезды в пролете дверей...
В трюме шорох притихших зверей.
Ли проснулась. Сын спит, как цветок.
Не грохочет о кровлю поток.
Небо чисто, светлеет стена.
И не верит, и верит она:
«Иафет, о проснись, Иафет!
Тучи скрылись, и близок рассвет...»
Кто там плачет под бледной луной?
Но узнала и вздрогнула: Ной.
4.
Нежно-розовый
дым облаков засквозил в вышине.
По
воде широко протянулись стальные дороги.
Сонный
ветер вздохнул и, томясь, зашептал в тишине...
Птицы
шумно снимаются с кровли в веселой тревоге.
Зыбь
кипит и полна трепетаньем румяных ключей,
На
востоке всплывает багровое солнце вселенной,
И,
безбрежно раскинув торжественный веер лучей,
Напоило
и волны, и дали надеждой нетленной.
Изумленные
люди на кровле столпились в тиши,
Руки
жадно простерты к неведомой новой отчизне...
В
стороне старый Ной всей усталою скорбью души
Одиноко
молился сияющей матери-жизни.
<1913>
<1914>