Михаил Кузмин. ПУТИ ТАМИНО (Сб. ПАРАБОЛЫ)




ЛЕТАЮЩИЙ МАЛЬЧИК

«Zauberflőte»*


Звезда дрожит на нитке,
Подуло из кулис...
Забрав свои пожитки,
Спускаюсь тихо вниз.

Как много паутины
Под сводами ворот!
От томной каватины
Кривит Тамино рот.

Я, видите ли, Гений:
Вот – крылья, вот – колчан.
Гонец я сновидений,
Жилец волшебных стран.

Летаю и качаюсь,
Качаюсь день и ночь...
Теперь сюда спускаюсь,
Чтоб юноше помочь.

Малеванный тут замок
И ряженая знать,
Но нелегко из дамок
Обратно пешкой стать.

Я крылья не покину,
Крылатое дитя,
Тамино и Памину
Соединю, шутя.

Пройдем огонь и воду,
Глухой и темный путь,
Но милую свободу
Найдем мы как-нибудь.

Не страшны страхи эти:
Огонь, вода и медь,
А страшно, что в квинтете
Меня заставят петь.

Не думай: «Не во сне ли?» –
Мой театральный друг.
Я сам на самом деле
Ведь только прачкин внук.

1921
_______________
*«Волшебная флейта» (нем.).



FIDES APOSTOLICA

Юр. Юркуну


Et fides Apostolica
Manebit per aeterna...*
Я вижу в лаке столика
Пробор, как у экстерна.

Рассыпал Вебер утренний
На флейте брызги рондо.
И блеск щеки напудренней
Любого демимонда.

Засвиристит без совести
Малиновка-соседка,
И строки вашей повести
Летят легко и едко.

Левкой ли пахнет палевый
(Тень ладана из Рима?),
Не на заре ль узнали вы,
Что небом вы хранимы?

В кисейной светлой комнате
Пел ангел-англичанин...
Вы помните, вы помните
О веточке в стакане,

Сонате кристаллической
И бледно-желтом кресле?
Воздушно-патетический
И резвый росчерк Бердсли!

Напрасно ночь арабочка
Сурдинит томно скрипки, –
Моя душа, как бабочка,
Летит на запах липки.

И видит в лаке столика
Пробор, как у экстерна,
Et fides Apostolica
Manebit per aeterna.

1921
_______________
*И Апостольская вера пребудет навеки (лат.)



* * *


Брызни дождем веселым,
Брат золотой апреля!
Заново пой, свирель!
Ждать уж недолго пчелам:
Ломкого льда неделя,
Голубоватый хмель...

При свете зари неверной
Загробно дремлет фиалка,
Бледнеет твоя рука...
Колдует флейтой пещерной
О том, что земли не жалко,
Голос издалека.

1922



* * *


Вот после ржавых львов и рева
Настали области болот,
И над закрытой пастью зева
Взвился невидимый пилот.

Стоячих вод прозрачно-дики
Белесоватые поля...
Пугливый трепет Эвридики
Ты узнаешь, душа моя?

Пристанище! поют тромбоны
Подземным зовом темноты.
Пологих гор пустые склоны –
Неумолимы и просты.

Восточный гость угас в закате,
Оплаканно плывет звезда.
Не надо думать о возврате
Тому, кто раз ступил сюда.

Смелее, милая подруга!
Устала? на пригорке сядь!
Ведет причудливо и туго
К блаженным рощам благодать.

1921



* * *


Я не мажусь снадобьем колдуний,
Я не жду урочных полнолуний,
      Я сижу на берегу,
      Тихий домик стерегу
Посреди настурций да петуний.

В этот день спустился ранним-рано
К заводям зеленым океана, –
      Вдруг соленая гроза
      Ослепила мне глаза –
Выплеснула зев Левиафана.

Громы, брызги, облака несутся...
Тише! тише! Господи Исусе!
      Коням – бег, героям – медь.
      Я – садовник: мне бы петь!
Отпусти! Зовущие спасутся.

Хвост. Удар. Еще! Не переспорим!
О, чудовище! нажрися горем!
      Выше! Выше! Умер? Нет?..
      Что за теплый, тихий свет?
Прямо к солнцу выблеван я морем.

Май 1922



ПЕРВЫЙ АДАМ


Йони-голубки, Ионины недра,
О, Иоанн Иорданских струй!
Мирты Киприды, Кибелины кедры,
Млечная мать, Маргарита морей!

Вышел вратами, немотствуя Воле,
Влажную вывел волной колыбель.
Берег и ветер мне! Что еще боле?
Сердцу срединному солнечный хмель.

Произрастание – верхнему севу!
Воспоминание – нижним водам!
Дымы колдуют Дельфийскую деву,
Ствол богоносный – первый Адам!

Май 1922



* * *


Весенней сыростью страстной седмицы
Пропитан Петербургский бурый пар.
Псковское озеро спросонок снится,
Где тупо тлеет торфяной пожар.

Колоколов переплывали слитки
В предпраздничной и гулкой пустоте.
Петух у покривившейся калитки
Перекликался, как при Калите.

Пестро и ветренно трепался полог,
Пока я спал. Мироний мирно плыл.
Напоминание! твой путь недолог,
Рожденный вновь, на мир глаза открыл.

Подводных труб протягновенно пенье.
Безлюдная, дремучая страна!
Как сладостно знакомое веленье,
Но всё дрожит душа, удивлена.

1922



КОНЕЦ ВТОРОГО ТОМА


Я шел дорожкой Павловского парка,
Читая про какую-то Элизу
Восьмнадцатого века ерунду.
И было это будто до войны,
В начале июня, жарко и безлюдно.
«Элизиум, Элиза, Елисей», –
Подумал я, и вдруг мне показалось,
Что я иду уж очень что-то долго:
Неделю, месяц, может быть, года.
Да и природа странно изменилась:
Болотистые кочки всё, озерца,
Тростник и низкорослые деревья, –
Такой всегда Австралия мне снилась
Или вселенная до разделенья
Воды от суши. Стаи жирных птиц
Взлетали невысоко и садились
Опять на землю. Подошел я близко
К кресту высокому. На нем был распят
Чернобородый ассирийский царь.
Висел вниз головой он и ругался
По матери, а сам весь посинел.
Я продолжал читать, как идиот,
Про ту же всё Элизу, как она,
Забыв, что ночь проведена в казармах,
Наутро удивилась звуку труб.
Халдей, с креста сорвавшись, побежал
И стал точь-в-точь похож на Пугачева.
Тут сразу мостовая проломилась,
С домов посыпалася штукатурка,
И варварские буквы на стенах
Накрасились, а в небе разливалась
Труба из глупой книжки. Целый взвод
Небесных всадников в персидском платьи
Низринулся – и яблонь зацвела.
На персях же персидского Персея
Змея свой хвост кусала кольцевидно,
От Пугачева на болоте пятка
Одна осталась грязная. Солдаты
Крылатые так ласково смотрели,
Что показалось мне – в саду публичном
Я выбираю крашеных мальчишек.
«Ашанта бутра первенец Первантра!» –
Провозгласили, – и смутился я,
Что этих важных слов не понимаю.
На облаке ж увидел я концовку
И прочитал: конец второго тома.

1922