ЧУЖАЯ ПОЭМА
Посвящается
В. А. Ш<иллинг>
и
С. Ю. С<удейкину>
1
В осеннем сне то
слово прозвучало:
«Луна взошла, а донны
Анны нет!»
Сулишь ты мне
конец или начало,
Далекий и
таинственный привет?
Я долго ждал, я
ждал так много лет,
Чтоб предо мной
мелькнула беглой тенью,
Как на воде, меж
веток бледный свет,
Как отзвук
заблудившемуся пенью, –
И предан вновь
любви и странному волненью.
2
Заплаканна,
прекрасна и желанна,
Я думал, сквозь
трепещущий туман,
Что встретится
со мною донна Анна,
Которой уж не
снится дон Жуан.
Разрушен небом
дерзостный обман,
Рассеян дым,
пронзительный и серный,
И командору мир
навеки дан...
Лишь вы поводите
глазами серны,
А я у ваших ног,
изменчивый и верный.
3
Как призрачно те
сны осуществились!
И осень русская,
почти зима,
И небо белое...
Вы появились
Верхом (стоят
по-прежнему дома).
О, донна Анна,
ты бледна сама,
Не только я от
этой встречи бледен.
На длинном
платье странно бахрома
Запомнилась...
Как наш рассудок беден!
А в сердце голос
пел, так ярок и победен.
4
О, сердце,
может, лучше не мечтать бы!
Испания и Моцарт
– «Фигаро»!
Безумный день
великолепной свадьбы,
Огни горят, зажженные
пестро.
Мне арлекина
острое перо
Судьба, смеясь,
сама в тот день вручила
И наново
раскинула Таро.
Какая-то
таинственная сила
Меня тогда вела,
любила и учила.
5
Ведь сам я
создал негров и испанцев,
Для вас разлил
волшебство звездных сфер,
Для ваших
огненных и быстрых танцев
Сияет роскошь
гроздьевых шпалер.
Моих... моих!
напрасно кавалер
Вам руку жмет,
но вы глядите странно.
Я узнаю по
томности манер:
Я – Фигаро, а
вы... вы – донна Анна.
Нет, дон Жуана
нет, и не придет Сузанна!
6
Скорей, скорей!
какой румяный холод!
Как звонко
купола в Кремле горят!
Кто так любил,
как я, и кто был молод,
Тот может
вспомнить и Охотный ряд.
Какой-то
русский, тепло-сонный яд
Роднит меня с
душою старовера.
Вот коридор,
лампадка... где-то спят...
Целуют... вздох...
угар клубится серо...
За занавеской
там... она – моя Венера.
7
Вы беглая...
наутро вы бежали
(Господь,
Господь, Тебе ее не жаль?),
Так жалостно
лицо свое прижали
К решетке
итальянской, глядя вдаль.
Одна слеза, как
тяжкая печаль,
Тяжелая,
свинцово с век скатилась.
Была ль заря на
небе, не была ль,
Не знала ты и не
оборотилась...
Душой и взором
ты в Успенский храм стремилась.
8
И черный плат
так плотно сжал те плечи,
Так неподвижно
взор свой возвела
На Благовещенья
святые свечи,
Как будто двинуться
ты не могла.
И золотая,
кованая мгла
Тебя взяла,
благая, в обрамленье.
Твоих ресниц
тяжелая игла
Легла туда в
умильном удивленьи.
И трое скованы в
мерцающем томленьи.
9
Еще обрызгана
златистой пылью
(О солнце
зимнее, играй, играй!),
Пришла ко мне, и
сказка стала былью,
И растворил
врата мне русский рай.
Благословен
родимый, снежный край
И розаны на
чайнике пузатом!
Дыши во сне и
сладко умирай!
Пусть млеет в
теле милом каждый атом!
И ты в тот
русский рай была моим вожатым.
10
А помнишь час?
мы оба замолчали.
Твой взор
смеялся, темен и широк:
«Не надо, друг,
не вспоминай печали!»
Рукой меня
толкнула нежно в бок.
Над нами реял
нежный голубок,
Два сердца нес,
сердца те – две лампадки.
И свет из них
так тепел и глубок,
И дни под ними –
медленны и сладки, –
И понял я намек
пленительной загадки.
11
В моем краю вы
все-таки чужая,
И всё ж нельзя
России быть родней,
Я думаю, что,
даже уезжая
На родину, вы
вспомните о ней.
В страну
грядущих непочатых дней
Несете вы
культуру, что от века
Божественна, и
слаще, и вольней
Я вижу будущего
человека.
12
О донна Анна, о
моя Венера,
Запечатлею ли
твой странный лик?
Какой закон ему,
какая мера?
Он пламенен,
таинствен и велик.
Изобразить ли
лебединый клик?
Стою перед
тобой, сложивши руки,
Как руки нищих
набожных калик.
Я – не певец, – твои
я слышу звуки.
В них всё: и ад,
и рай, и снег, и страсть, и муки.
1916