ПЛЕН
1
АНГЕЛ БЛАГОВЕСТУЮЩИЙ
Прежде
Мление
сладкое,
Лихорадка
барабанной дроби, –
Зрачок
расширенный,
Залетавшегося
аэроплана дыханье,
Когда
вихревые складки
В
радужной одежде
Вращались
перед изумленным оком
(Белоризцы
при Иисусовом гробе
Вещают:
«Кого ищете?»
А
мироносицы в радостном страхе обе
Стоят
уже не нищие).
И в
розово-огненном ветре
Еле
Видны,
как в нежном кровь теле,
Крылья
летящей победы.
Лукá,
брошенная отрочьим боком,
Неведомого
еще Ганимеда
И
орла,
Похитителя
и похищаемого вместе
(Тепло
разливается молочно по жилам немой невесте),
И
не голос, –
Тончайшей
златопыли эфир,
Равный
стенобитным силам,
Протрепещет
в сердце: вперед!
«Зри
мир!
Черед
Близится
С
якоря
Взвиться
Летучим
воображения кораблям.
Сев
Пахаря,
Взлетев,
Дождится
Нездешним
полям».
Иезекиилево
колесо –
Его
лицо!
Иезекиилево
колесо –
Благовестие!
Вращаясь,
всё соединяет
И
лица все напоминает,
Хотя
и видится оно,
Всегда
одно.
Тут
и родные, милые черты,
Что
носишь ты,
И
беглый взгляд едущей в Царское дамы,
И
лик Антиноя,
И
другое,
Что,
быть может, глядит из Эрмитажной рамы,
Всё,
где спит
Тайны
шелест,
Где
прелесть
Таинственного,
милого искусства
Жива...
Крутится
искряной розой Адонисова бока,
Высокого
вестник рока,
Расплавленного
вестник чувства,
Гавриил.
Твои свиданья, вдохновенье,
Златисты и легки они,
Но благовестное виденье
Прилежные исполнит дни.
Рукою
радостной завеса
Отдернута
с твоей души...
Психея,
мотылек без веса,
В
звенящей слушает тиши.
Боже, двух жизней мало,
Чтобы все исполнить.
Двух, трех, четырех.
Какую вспахать пашню,
Какую собрать жатву.
Но это радостно, а не страшно...
Только бы положить начало,
Только бы Бог сберег!
Бац!
По
морде смазали грязной тряпкой,
Отняли
хлеб, свет, тепло, мясо,
Молоко,
мыло, бумагу, книги,
Одежду,
сапоги, одеяло, масло,
Керосин,
свечи, соль, сахар,
Табак,
спички, кашу, –
Всё,
И
сказали:
«Живи
и будь свободен!»
Бац!
Заперли
в клетку, в казармы,
В
богадельню, в сумасшедший дом,
Тоску
и ненависть посеяв...
Не
твой ли идеал осуществляется, Аракчеев?
«Живи
и будь свободен!»
Бац!
Плитой
придавили грудь,
Самый
воздух сделался другим,
Чем
бывало,
Чем
в хорошие дни...
Когда
мир рвотой томим,
Во
рту, в голове перегарная муть,
Тусклы
фонарей огни,
С
неба, с земли грязь,
И
мразь,
Слякоть,
Хочется
бить кого-то и плакать, –
Тогда
может присниться такое правленье,
Но
разве возможно оно
В
чуть сносный день,
При
малейшем солнце,
При
легчайшем ветерке с моря,
Несущем
весну?
Затоптанные
Даже
не сапогами,
Не
лаптями,
А
краденными с чужой ноги ботинками,
Живем
свободные,
Дрожим
у нетопленной печи
(Вдохновенье).
Ходим
впотьмах к таким же дрожащим друзьям.
Их
так мало, –
Едим
отбросы, жадно косясь на чужой кусок.
Туп
ум,
Не
слышит уже ударов.
Нет
ни битв, ни пожаров.
Подлые
выстрелы,
Серая
ненависть,
Тяжкая
жизнь подпольная
Червей
нерожденных.
Разве
и в правду
Навоз
мы,
К<
а> к говорит навозная куча
(Даже
выдохшаяся, простывшая),
Нас
завалившая?
Нет.
Задавленные,
испуганные,
Растерянные,
может быть, подлые, –
Но
мы – люди,
И
потому это – только сон
(Боже,
двухлетний сон)
Потому
не навек
Отлетел
от меня
Ангел
благовествующий.
Жду
его,
Думая
о чуде.
Я
человек,
И в
каждом солнце:
Великопостно
русском,
Мартовской
розою кроющем
Купола
и купеческие дóмы,
Итальянском
рукодельном солнце,
Разделяющем,
к< а >к Челлини,
Ветку
от ветки,
Жилку
от жилки,
Парижском,
грязном, заплаканном солнце,
Ванильном
солнце Александрии,
Среди
лиловых туманов
И
песков марева
Антично
маячащем,
В
ветренном, ветренном
Солнце
Нью-Йорка,
Будто
глядит на постройки,
На
рабочих
Молодая
мильярдерша хозяйка,
В
зимнем Онегинском солнце,
Что
косо било
В
стекла «Альбера»,
И
острое жало
Вина
и любви
Ломалось
в луче
(Помните?)
И в
том небывалом,
Немного
в Чикаго сделанном,
Что
гуляет на твоих страницах,
В
высоких дамских сапожках,
То
по литовским полям,
То
по американским улицам,
То
по утренним, подозрительным комнатам,
То
по серым китайским глазам,
Капризном,
земном,
Лукавом,
иногда вверх ногами
(И
рейнвейн не прольется?)
Солнце,
–
Я
вижу,
Что
вернется
Крылатый
блеск,
И
голос, и трепет,
И
снова трех жизней окажется мало,
И
сладким отчаяньем замрет сердце,
А
ангел твердит: «Пора!
Срок
твой не так уж долог!
Спеши,
спеши!
Разве
не радостен скрип пера
В
заревой тиши,
Как
уколы винных иголок!»
И сон пройдет,
И мир придет,
Перекрестись, протри глаза!
Как воздух чист,
Как зелен лист,
Хотя была и не гроза!
Снова
небо голубыми обоями оклеено,
Снова
поют петухи,
Снова
можно откупорить вино с Рейна
И
не за триста рублей купить духи.
И
не знаешь, что делать:
Писать,
Гулять,
Любить,
Покупать,
Пить,
Просто
смотреть,
Дышать,
И
жить, жить!
Тогда свободно, безо всякого груза,
Сладко свяжем узел
И свободно (понимаете: свободно) пойдем
В горячие, содержимые частным лицом,
Свободным,
Наживающим двести тысяч в год
(Тогда это будут огромные деньги),
Бани.
Словом довольно гадким
Стихи кончаю я,
Подвергался стольким нападкам
За это слово я.
Не смею прекословить,
Неловок, может быть, я,
Но это было давно ведь,
С тех пор изменился я.
В этом убедится всякий
беспристрастный читатель.
Притом есть английское (на
французском языке) motto,
Которое можно видеть
На любом портсигаре, подвязках и
мыле:
«Honny soit qui mal у pense».
2
ВСТРЕЧНЫМ ГЛАЗАМ
Ветер
широкий, рей.
Сети
высоких рей,
Горизонты
зеленых морей,
Расплав
заревых янтарей, –
Всем
наивно богаты,
Щурясь
зорко,
Сероватые
глаза,
Словно
приклеенные у стены средь плакатов:
«Тайны
Нью-Йорка»
И
«Mamzelle Zaza».
Шотландский
юнга Тристана
Плачет
хроматическими нотами,
А
рейд, рейд рано
Разукрашен
разноцветными ботами!
Помните,
май был бешен,
Балконы
с дамами почти по-крымски грубы,
Темный
сок сладких черешен
Окрашивал
ваши губы,
И
думалось: кто-то, кто-то
В
этом городе будет повешен.
Теперь
такая же погода,
И
вы еще моложе и краше,
Но
где желание наше?
Хоть
бы свисток парохода,
Хоть
бы ветром подуло,
Зарябив
засосную лужу.
Всё
туже, всё туже
Серым
узлом затянуло...
Неужели
эти глаза – мимоходом,
Только
обман плаката?
Неужели
навсегда далека ты,
Былая,
золотая свобода?
Неужели
якорь песком засосало,
И
вечно будем сидеть в пустом Петрограде,
Читать
каждый день новые декреты,
Ждать,
к<а>к старые девы
(Бедные
узники!),
Когда
придут то белогвардейцы, то союзники,
То Сибирский
адмирал Колчак.
Неужели
так?
Дни
веселые, где вы?
Милая
жизнь, где ты?
Ветер,
широко взрей!
Хоть
на миг, хоть раз,
К<а>к
этот взгляд прохожих,
Морских,
беловатых глаз!
3
РАЗЛИВЫ
Подняв
со дна всю гниль и грязь,
Уж
будто нехотя ярясь,
Автоматически
бурливы,
Шумят,
шумящи и желты,
В
воронку черной пустоты
Всем
надоевшие разливы.
Вдруг жирно выплюнет нырок
То падаль, то коровий рог,
Иконной полки бухлый угол.
Туземец медленным багром
На мели правит свой паром,
Тупее огородных пугал.
Проснись,
пловец, утешься, глянь:
Не
всё в воде и небе – дрянь,
Не
всё лишь ветошь раззоренья.
К<
а> к разучившийся читать,
Приготовишкой
в школу сядь
Слагать
забытые моленья.
Простой разломанный предмет
Тебе напомнит ряд примет
Неистребимой, милой жизни.
И ужаснет тебя провал,
Что сам ты дико запевал
Бессмысленной начало тризны.
И
смутно, жадно, глух и слеп,
Почуешь
теплый белый хлеб,
В
село дорогу, мелкий ельник,
И
вспомнишь санок легкий бег
И
то, что всякий человек
Очищен
в чистый понедельник.
4
КОЛЫБЕЛЬНАЯ
Теплый
настанет денек,
Встретим
его, словно дар мы.
Не
поминай про паек
И
про морские казармы.
Всё это сон, только сон.
Кончишь «Туман за решеткой» –
Снова откроем балкон
И почитаем с охоткой.
Будем
палимы опять
Легким
пленительным жаром,
Пустимся
снова гулять
К
нашим друзьям-антикварам.
Резво взлимонит рейнвейн,
Пар над ризотто взовьется.
«Schlafe,
mein Prinzchen,
schlaf ein!» –
Как у Моцарта поется.
1919
* * *
Декабрь
морозит в небе розовом,
Нетопленный
мрачнеет дом.
А
мы, как Меншиков в Березове,
Читаем
Библию и ждем.
И
ждем чего? самим известно ли?
Какой
спасительной руки?
Уж
взбухнувшие пальцы треснули
И
развалились башмаки.
Никто
не говорит о Врангеле,
Тупые
протекают дни.
На
златокованном Архангеле
Лишь
млеют сладостно огни.
Пошли
нам крепкое терпение,
И
кроткий дух, и легкий сон,
И
милых книг святое чтение,
И
неизменный небосклон!
Но
если ангел скорбно склонится,
Заплакав:
«Это навсегда!» –
Пусть
упадет, как беззаконница,
Меня
водившая звезда.
Нет,
только в ссылке, только в ссылке мы,
О,
бедная моя любовь.
Струями
нежными, не пылкими,
Родная
согревает кровь,
Окрашивает
щеки розово,
Не
холоден минутный дом,
И
мы, как Меншиков в Березове,
Читаем
Библию и ждем.
8 декабря 1920
* * *
Утраченного
чародейства
Веселым
ветрам не вернуть!
А
хочется Адмиралтейству
Пронзить
лазоревую муть.
Притворно
Невской перспективы
Зовет
широкий коридор,
Но
кажется жестоко лживым
Былого
счастия обзор.
Я
знаю: будет всё, как было,
Как
в старину, как прошлый год;
Кому
семнадцать лет пробило,
Тому
восьмнадцатый пойдет.
Настанет
лето, будет душно,
Летает
детское серсо,
Но
механично и бездушно
Природы
косной колесо.
За
ивовым гоняйся пухом,
Глядись
хоть день в речную тишь,
Но
вольным и влюбленным духом
Свои
мечты не оживишь.
Все
схемы – скаредны и тощи.
Освободимся
ль от оков,
Окостенеем
ли, как мощи,
На
удивление веков?
И
вскроют, словно весть о чуде,
Нетленной
жизни нашей клеть,
Сказав:
«Как странно жили люди:
Могли
любить, мечтать и петь!»
Апрель 1921
* * *
Мне
не горьки нужда и плен,
И
разрушение, и голод,
Но
в душу проникает холод,
Сладелой
струйкой вьется тлен.
Что
значат «хлеб», «вода», «дрова» –
Мы
поняли, и будто знаем,
Но
с каждым часом забываем
Другие,
лучшие слова.
Лежим,
как жалостный помет,
На
вытоптанном, голом поле
И
будем так лежать, доколе
Господь
души в нас не вдохнет.
Май 1921
* * *
Живется
нам не плохо:
Водица
да песок...
К
земле чего же охать,
А к
Богу путь высок!
Не
болен, не утоплен,
Не
спятил, не убит!
Не
знает вовсе воплей
Наш
кроликовый скит.
Молиться
вздумал, милый?
(Кочан
зайчонок ест.)
Над
каждою могилой
Поставят
свежий крест.
Оконце
слюдяное,
Тепло
лазурных льдин!
Когда
на свете двое,
То
значит – не один.
А
может быть, и третий
Невидимо
живет.
Кого
он раз приветил,
Тот
сирым не умрет.
Сентябрь 1921
* * *
Островитянам
строить тыны,
К
тычку прилаживать лозу,
Пока
не выпустят вершины
В
туманах скрытую грозу.
Предвестием
гора дымится,
Угрозою
гудит прилив.
Со
страхом пахари за птицей
Следят,
соху остановив.
И
только девушки слепые
Не
видят тучи, да и те
Заломят
руки, как впервые
Качнется
Китеж на ките.
Движение
– любви избыток!
О,
Атлантида! О, Содом!
В
пророчестве летучих ниток –
Кочевной
воли прочный дом!
Ноябрь 1922
* * *
Медяный
блеск пал на лик твой.
Смуглее
зорь рдеют щеки.
О,
поцелуй перед битвой
И
утлый челн переправ далеких!
Стоишь,
а царственна твоя поступь!
Дикарский
бог так ступает...
Воловий
взор открыт просто,
Иной
божественности не зная.
Шатер
разбит, зреет яблонь,
Вспорол
полей грудь я плугом.
Подруга
спит, на заре озябла,
И я
забыл, что ты был мне другом.
Земля
мне мать, там тепло так!
Корнями
в мрак расползаюсь цепко.
– Зачем
же, зачем, дикий отрок,
Ты
будишь опять ветер едкий?
Свист
флейт с моря доносится...
Брось
гроздь, о зареносица!
Ты,
беззакатная,
Ты,
благодатная!..
Медь
ржи на небо бросится!
– Обуйся.
Вот. Снова здравствуй!
Дороги
ждут. Мы – солдаты.
Узнал
ты клик боевой страсти?
Ведь
нищие всем, всем богаты!
Престало
преть зерном тучным.
Еще
удар – колос будешь.
Скажи
«прощай» сестрам скучным.
Взгляни
на меня – всё забудешь.
В
мире мы – гости,
Всё
– чужое.
И, как
ни один хозяин,
Ты
можешь сказать: «Мое».
Отдай
виноградник прохожим,
Стань
прохожим –
И
каждый виноградник – твой.
Чего
тебя могут лишить,
Когда
у тебя нет ничего?
Очисти
глаза и уши,
Как
новорожденный младенец,
Укрепи
ноги и сердце –
И у
тебя будет всё:
Все
страны, царства,
Сердца
и люди!
Движенье
бессмертного духа,
Простор
(Свят
пославший!)
И
пожатье ведущей
Сухой
и горячей руки!
Медь
наш металл, – помни!
Ноябрь 1922
* * *
В
гроте Венерином мы горим...
Зовы
голубок, россыпи роз...
Даже
не снится нам круглый Рим
И
странничий посох, что каждый нес.
Сирены,
сирены, сладелый плен.
Алого
сумрака смутный гнет,
А
путь был ангелом благословен,
Коней
стреноженных до сих пор он пасет.
Золотого
моря желанный лов
Сладчайшего
в мире коснулся дна.
Благовещеньем
колоколов –
В
полях родных земная весна.
Развейся,
раковин розовый дым!
Рвитесь,
венки из фиалок! Есть
Рим,
и сердцу простым и прямым
Мужеским
цветом дано зацвесть.
Январь 1923
* * *
В
какую высь чашка весов взлетела!
Легка
была, а в ней – мое сердце, душа и тело.
Другая,
качаясь, опустилась вниз, –
Твой
мимолетный, пустой каприз.
Не
заботься, что мука мне будет горька:
Держала
весы твоя же рука.
Хорошо
по небесным, заревым полям
Во
весь дух мчаться упорным саням!
Обо
мне забудь, но помни одно:
Опустелое
сердце – полным-полно.
Январь 1923
* * *
Встала
заря над прорубью,
Золотая,
литая зима.
Выпускаю
за голубем голубя,
Пока
не настала тьма.
Словно
от темной печени,
Отрываю
кусок за куском.
Последний
гость, отмеченный,
Покидает
златоверхий дом.
Лети! Свободен! Не хотел,
А без хотенья нет победы.
Но не решат и звездоведы,
Какой полету дан предел.
Лети! На девичьем окне
Клевать остатки каши пшенной,
Но, прирученный и влюбленный,
Ты не забудешь обо мне.
Приснится вновь простор высот,
Падучие, льдяные реки.
И, как беременный, навеки
Носить ты будешь горький сот.
Дымное
пламя затопило слова.
Эта
страда мне страшна и нова.
Горесть
и радость, смех, испуг...
Голубь
смертельный, огненный друг.
Лейся, вар!
Шуми, пожар!
Дыбись, конь!
Крести, огонь!
Грянь, гром!
Рушь дом!
Санок бег
Растопит снег!
Зацветут,
Зацветут –
Там и тут
Щедрые капли
Алой
горячей крови.
И
крещеные помертвелые глаза
Видят:
Купол
отверст, синь и глубок.
Недвижно
висит Крещенский голубок.
Январь 1923
* * *
Крашены
двери голубой краской,
Смазаны
двери хорошо маслом.
Ночью
дверей не слышно,
Ночью
дверей не видно...
Полной луны сила!
Золото
в потолке зодиаком,
Поминальные
по полу фиалки,
Двустороннее
зеркало круглеет...
Ты
и я, ты и я – вместе...
Полной луны сила!
Моя
сила на тебе играет,
Твоя
сила во мне ликует;
Высота
медвяно каплет долу,
Прорастают
розовые стебли...
Полной луны сила!
Февраль 1923
* * *
В
осеннюю рваную стужу
Месяц
зазубренный падает в лужу.
Самоубийцы
висят на кустах
В
фосфорических, безлюдных местах.
Клочки
тумана у мерклых шпор...
Словно
выпит до дна прозрачный взор...
Без
перчаток руки слабы и белы.
Кобылка
ржет у далекой скалы.
Усталость,
сон, покой... не смерть ли?
Кружится
ум, как каплун на вертеле.
Рожок, спой
Про другой покой!
Как пляшут лисы
Под ясной луной...
Полно лая и смеха
Лесное эхо...
Грабы и тисы –
Темной стеной!
Галлали! Галлали!
Учись у Паоло Учелло!
Но
разве ты сам не знаешь,
Что
летучи и звонки ноги,
Быстры
снеговые дороги,
Что
месяц молодой высок,
Строен
и тонок юный стрелок,
Что
вдовство и сиротство – осени чада,
Что
летней лени мужам не надо,
Что
любы нам ржанье и трубная трель
И
что лучшее слово изо всех: «Апрель!»
Февраль 1923
ГЕРМАНИЯ
С
безумной недвижностью
приближаясь,
словно
летящий локомотив экрана,
яснее,
крупнее,
круглее,
–
лицо.
Эти
глаза в преувеличенном гриме,
опущенный
рот,
сломаны
брови,
ноздря
дрожит...
Проснись,
сомнамбула!
Какая
судорога исказила
черты
сладчайшие?
Яд,
падение, пытка, страх?..
Веки
лоснятся в центре дико...
Где
лавровый венец?
Почему
как мантия саван?
Д-а-а!!
родная, родная!
Твой
сын не отравлен,
не
пал, не страшится, –
восторг
пророчества дан ему:
неспокойно
лицо пророка,
и в
слепящей новизне старо.
Пожалуй,
за печать порока
ты
примешь его тавро.
Мужи
– спокойны и смелы –
братства,
работа, бой! –
но
нужно, чтобы в крепкое тело
пламя
вдувал другой.
Дуйте,
дуйте, братья!
Ничего,
что кривится бровь...
Сквозь
дым, огонь и проклятье
ливнем
хлынет любовь.
Нерожденный
еще, воскресни!
Мы
ждем и дождемся его...
Родина,
дружба и песни –
выше
нет ничего!
Февраль 1923
* * *
Зеркальным
золотом вращаясь
в
пересечении лучей,
(Лицо, лицо, лицо!..)
стоит
за царскими вратами
невыносимый
и ничей!
В
осиной талии Сиама
искривленно
качнулся Крит
(Лицо, лицо, лицо!..)
В
сети сферических сияний
неугасаемо
горит.
Если
закрыть лицо покрывалом плотным,
прожжется
шитье тем же ликом.
Заточить
в горницу без дверей и окон,
с
вращающимся потолком и черным ладаном,
в
тайную и страшную молельню, –
вылезет
лицо наружу плесенью,
обугленным
и священным знаком.
Со
дна моря подымется невиданной водорослью,
из
могилы прорастет анемонами,
лиловым,
томным огнем
замреет
с бездонных болот...
Турин, Турин,
блаженный город,
в куске полотна
химическое богословье
хранящий,
радуйся ныне и присно!
Турманом
голубь: «Турин!» – кричит,
Потоком
По-река посреди кипит,
Солдатская
стоянка окаменела навек,
Я –
город и стены, жив человек!
Из
ризницы тесной хитон несу,
Самого
Господа Господом спасу!
Не потопишь,
не зароешь,
не запрешь,
не сожжешь,
не вырубишь,
не вымолишь
своего лица,
бедный царек,
как сам изрек!
В
бездумные, легкие, птичьи дни – выступало.
Когда
воли смертельной загорались огни – выступало.
Когда
голы мы были, как осенние пни, – выступало.
Когда
жалкая воля шептала: «распни!» – выступало.
Отчалил
золотой апрель
на
чайных парусах чудесных, –
дух
травяной, ветровый хмель,
расплавы
янтарей небесных!
Ручьи
рокочут веселей,
а
сердце бьется и боится:
всё
чище, девственней, белей
таинственная
плащаница.
Открываю руки,
открываю сердце,
задерживаю дыханье,
глаза перемещаю в грудь,
желанье – в голову,
способность двигаться – в уши,
слух – в ноги,
пугаю небо,
жду чуда,
не дышу….
Еще, еще....
Кровь
запела густо и внятно:
«Увидишь
опять вещие пятна».
Апрель 1923
* * *
Один
другому говорит:
«У
вас сегодня странный вид:
Горит
щека, губа дрожит,
И
солнце по лицу бежит.
Я
словно вижу в первый раз
Таким
давно знакомым вас,
И
если вспомнить до конца,
То
из-под вашего лица
Увижу...»
– вдруг и сам дрожит,
И
солнце по лицу бежит,
Льет
золото на розу губ...
Где
мой шатер? Мамврийский дуб?
Я
третьего не рассмотрел,
Чтоб
возгордиться не посмел...
Коль
гостя третьего найдешь,
Так
с Авраамом будешь схож.
Июль 1923
* * *
Л.
Ракову
Ко
мне скорее, Теодор и Конрад!
Душа
моя растерзана любовью,
И
сам себе кажусь я двойником,
Что
по земле скитается напрасно,
Тоскуя
о телесной оболочке.
Я
не покоя жажду, а любви!
Сомнамбулы
сладчайшее безумье,
Да
раздробившийся в сверканьях Крейслер,
Да
исступленное блаженство дружбы –
Теперь
водители моей судьбы.
Песок, песок, песок...
Жаркие глыбы гробницы...
Ни облака, ни птицы...
Отбившийся мотылек
В
зное недвижном висит...
Всё спит...
Как мир знакомый далек!
Шимми и небоскребы
Уплыли: спутники оба
Читают на входе гроба
Не понятное мне заклятье,
Как посвященные братья.
Смерть? объятья?
Чужое,
не мое воображенье
Меня
в пустыню эту привело,
Но
трепетность застывшего желанья
Взошла
из глубины моей души.
Стучало
сердце жалкое: откройся,
Мне
всё равно: таишь объятья, смерть,
Сокровище
царей, богов бессмертье.
Я
дольше ждать, ты видишь, не могу.
Фейдт и Гофман улыбнулись,
Двери тихо повернулись.
Сумрак дрогнул, густ и ал,
Словно ветер пробежал...
И выходит...
Игра
несоответствий вам мила!
Я
вижу не в одежде неофита,
Не
в облаченьи древнего Египта,
А в
пиджаке последнего покроя,
С
высокой пуговицей, узкой тальей,
Давно
известного мне человека.
Прямой,
как по линейке, узкий галстух,
Косой
пробор волос, светлее русых,
Миндалевый
разрез апрельских глаз,
Любовным
луком вычерчены губы,
И,
как намек, саксонский подбородок...
Назад
откинут юношеский стан,
Как
тетива, прямы и длинны ноги,
Как
амулеты, розовые ногти...
На
правой, гладко выбритой щеке
Темнеет
томно пятнышко Венеры.
Известно
все, но золотой туман,
Недвижный
и трепещущий, исходит...
Оцепенение,
блаженный сон,
И
ожидание, любовь, желанье, –
Соединилось
всё, остановившись.
А
мотылек усталый опустился
На
кончик лакированной ботинки
И
белым бантиком лежать остался.
О,
золотистая струя рейнвейна!
Всё
кажется, что скрытая игра
Пробьется
пеной на твою поверхность.
Сердце, могу ль
Произнести я
Полное имя?
Тайну хранить
Трудно искусству...
Маску надев,
Снова скажу:
Гуль!
Я
принимаю!.. сладко умереть,
Коснувшись
этих ног, руки, одежды,
В
глазах увидев ласточек полет,
Апрельский
вечер, радугу и солнце!
Ответ,
ответ, хоть уголками губ!
Ты
улыбнулся. Спутники стояли,
Едва
заметные, у стен гробницы.
–
Но я не смерть, а жизнь, – произнеслось. –
Всё,
что пленяет, что живет и движет,
Всё
это – я! Искусство, города,
Поездки
дальние и приключенья,
Высокие,
крылатейшие мысли,
И
мелочи быстротекущей жизни,
И
блеск, и радость, ревность и страданье,
Святая
бедность и веселый голод,
И
расточительность, любовь и слава,
Всё
это – я, всё это – я. Узнал ты?
– Я
принимаю! я изнемогаю
От
жажды. Напои живой водою,
О
Гуль! душа моя, судьба и сердце –
Вот
сделалось всё шатким и непрочным,
Капризным,
переменчивым, как жизнь.
Опасное
блаженство! но я понял:
Покой
устойчивый подобен смерти.
Куда
меня, о Теодор и Конрад,
Вы
завели, в чужом воображеньи
Явился
я непрошеным пришельцем.
Найдется
ль место мне в твоих мечтах?
Но
парус поднят... и – плыви, галера!
Сокровище
царей, оно со мною!
Апрель 1924
* * *
Не
рыбу на берег зову,
А
птицу в воздух кличу,
Росу
на спящую траву
И
ветер парусам.
Лишь
первый шаг – увидишь сам,
Какой
родимый воздух,
Как
сладостна сухим устам
Проточная
вода.
Рулем
ведется борозда,
Куда
направит воля,
Но
недвижима навсегда
Полярная
звезда.
Май 1924
ЭФЕССКИЕ СТРОКИ
Флейта,
пой! Пещеры своды
Зацвели
волшебным мленьем:
Рощи,
копья, города,
Тихо
каплет дни и годы
Наговорным
усыпленьем
Голубиная
вода.
Мреет
сумрак. Свет на воле.
Предначертанные
тени
За
мерцанием зарниц.
Горстью
сыпь на угли соли!
Спины,
шеи и колени,
Шелестенье
тщетных лиц.
Ток
эфира бурей станет,
Буря
нежит ток эфира,
Кошка
львом и кошкой лев.
Арфы
трепет громом ранит.
Полноте
внимаешь мира,
Бренный
слух преодолев.
Зоркий
страж не видит леса,
Тайноведенья
уроки
Неученый
раб принес.
Спим
с тобой у врат Эфеса...
Пробужденья
скрыты сроки,
И
не лает чуткий пес.
Июль 1924
ИДУЩИЕ
В
сумерках идут двое.
По
разделяющимся длинным ногам
видно,
что
они – мужчины.
Деревья
цветут,
небо
зеленеет,
квакают
лягушки.
Идут
они вдоль канала.
Они
почти одинакового роста,
может
быть – одного возраста.
Они
говорят о деревьях и небе,
о
Германии и Италии,
о
плаваньи на «Левиафане»,
о
своих работах и планах,
о
проехавшей лодке,
о
вчерашнем завтраке.
Иногда
в груди одного
оказываются
два сердца,
потом
оба перелетают в другую грудь,
как
мексиканские птички.
Если
их руки встретятся,
кажется,
что
из пальца в палец
переливается
тепло и кровь.
Состав
этой крови – однороден.
Они
могут бегать, грести
и
сидеть за одним столом,
занимаясь
каждый своим делом.
Иногда
улыбнутся друг другу –
И
это – будто поцелуй.
Когда
щека одного
коснется
щеки другого,
кажется
– небо позолотело.
Они
могут и спать на одной кровати...
разве
они – не мужчины?
Они
могут обменяться платьем,
и
это не будет маскарадом.
Если
мир вспорется войною,
наступит
новый 1814 год,
они
рядом поскачут на лошадях,
в
одинаковых мундирах,
и
умрут вместе.
Огромная
звезда повисла.
Из
сторожки выходит сторож,
запирает
двери на ключ,
ключ
кладет в карман.
Посмотрел
вслед паре,
и
может насвистывать,
что
ему угодно.
20 октября 1924
* * *
Отяжелев,
слова корой покрылись.
Скорей
косматый разбивай кокос!
Пока
слизняк из домика не вылез,
Высокий
тополь к небу не пророс.
По
шахте катится, крутясь, граната.
Курган
Малахов, взрывы и восторг.
Девятый
месяц семенем богата,
Прорыв
кровавый крика не исторг.
Терпение!..
О-о-о-á, мой милый!
Как
розово засвиристел апрель!..
Летучею,
зеленою могилой
Младенчески
качнется колыбель.
Октябрь 1924
* * *
Я
чувствую: четыре
Ноги,
и все идут.
Острей,
прямей и шире
Глаза
мои глядят.
Двойное
сердце бьется
(Мое
или твое?),
Берется
и дается
Обоими
сполна.
Коричневым
наливом
Темнеет
твой зрачок,
А
мой каким-то дивом
Сереет,
как река.
Тесней,
тесней с любимым!
Душа,
и плоть, и дух, –
И
встанешь херувимом,
Чудовищем
небес.
7 ноября 1924
* * *
Не
губернаторша сидела с офицером,
Не
государыня внимала ординарцу,
На
золоченом, закрученном стуле
Сидела
Богородица и шила.
А
перед ней стоял Михал-Архангел.
О
шпору шпора золотом звенела,
У
палисада конь стучал копытом,
А
на пригорке полотно белилось.
Архангелу
Владычица сказала:
«Уж,
право, я, Михайлушка, не знаю,
Что
и подумать. Неудобно слуху.
Ненареченной
быть страна не может.
Одними
литерами не спастися.
Прожить
нельзя без веры и надежды
И
без царя, ниспосланного Богом.
Я
женщина. Жалею и злодея.
Но
этих за людей я не считаю.
Ведь
сами от себя они отверглись
И
от души бессмертной отказались.
Тебе
предам их. Действуй справедливо».
Умолкла,
от шитья не отрываясь.
Но
слезы не блеснули на ресницах,
И
сумрачен стоял Михал-Архангел,
А
на броне пожаром солнце рдело.
«Ну,
с Богом!» – Богородица сказала,
Потом
в окошко тихо посмотрела
И
молвила: «Пройдет еще неделя,
И
станет полотно белее снега».
Ноябрь 1924
* * *
О
чем кричат и знают петухи
Из
курной тьмы?
Что
знаменуют темные стихи,
Что
знаем мы?
За
горизонтом двинулась заря,
Душа
слепая ждет поводыря.
Медиумически
синей, Сибирь!
Утробный
звон...
Спалили
небо перец и инбирь,
Белесый
сон...
Морозное
питье, мой капитан!
Невнятный
дар устам судьбою дан.
На
сердце положи, закрой глаза.
Баю,
баю!
И
радужно расправит стрекоза
Любовь
мою.
Не
ломкий лед, а звонкое вино
Летучим
пало золотом на дно.
Декабрь 1924
СМОТР
«Победа»
мечет небо в медь.
Разбег
весны, раскат знамен,
Знакомой
роскоши закон:
Ходить,
любить, смотреть, неметь,
Как
зажигательным стеклом
Стекляня
каски блеск, мой взгляд
Следит,
как в ней войска горят
И
розовеет дальний дом.
Труба,
мосты, гремучий лед...
Не
Пруссии ли то поля?
И
вдруг, дыханье веселя, –
Сухой
Флоренции пролет.
Пока
идут... О, катер Мурр,
Johannisberger Kabinett!
Лак
пролит на скользящий свет,
И
желтым хлынул с лип H-dur.
Мне
гейзером опять хотеть...
Вдруг
капнула смолой слеза,
Что
я смотрел в твои глаза,
А
не в магическую медь.
Февраль 1925
* * *
«Веселенькую!
Ну, привольно!»
В
клетке запел слепой скворец.
Ты
помнишь? – Нет, совсем не больно! –
И в
ванну падает отец.
Но
в высоту ли, в глубину ли
Забагровел
седой прыгун,
Когда
пеленки затянули
Глухую
муть глазных лагун?
Вспорхну
я выдуманным пухом,
Пускай
гниет смешной старик.
По
озеру, под легким духом
Плывут
подтяжки и парик...
И
бросилась к щекам щетина
Небритого
гниенья сад, –
На
зелень зазывает тина,
Но
не поднять ноги назад.
Одна
уступка разделенью...
Держите
крепче! Я пропал!..
Но
эти дни меж днем и тенью!
Бессчетный
счет московских шпал!...
30 мая 1925
* * *
Воздушную
и водяную гладь
Не
одинаковым разбить полетам,
Зачем
крылатым тяжести желать?
Зачем
ползучим делаться пилотом?
О
девочка, не думая, резвясь,
Себя
бездушной массе ты вручила.
Где
соответствие? Какая связь,
Когда
в одном легчайшем легким сила?
И
брызги к небу, слезы и укор, –
Они,
поверь, из сердца, не из моря,
Но
их ведь ждал твой удивленный взор,
Когда
летел, певучим брызгам вторя.
Из
пара влага – плодовитый дождь.
Приблизятся
назначенные сроки,
И
ты увидишь из нездешних рощ,
Что
не прошли жестокие уроки.
Декабрь 1925
ОЛЕНЬ ИЗОЛЬДЫ
Олень
комельский, сотник благочестный,
Улусам
лень казать ледяный рог,
Но
свет зеленоватый зорь полночных
В
своих зрачках ты и теперь сберег.
Слова
«любовь и честь» – они смертельны!
Живое
сердце кровью истекло...
А
лесовые круглые просторы,
А
зимнее, домашнее тепло!
Взмолился
о малиновой рубашке,
А
зори рвут малиновый мороз...
Умели
пасть подрубленные братья,
И
ты такой же родился и рос.
А
синий соболь, огненная птица
У
печени и вьется и зовет:
«Смотри,
смотри, Тристан зеленоглазый,
Какое
зелье фрау Изольда пьет!»
О,
этот голос! девочка с испугу
Запела
в недостроенном дому.
Поет,
пророчит, ворожит и плачет,
И
голос не понятен никому.
Придут
жильцы, она забудет страхи.
Как
именинница, пойдет прилечь,
Сердца
же помнят, что в часы ночные
Они
стучали в горячий меч.
Февраль 1926
ПЕРЕСЕЛЕНЦЫ
Чужое
солнце за чужим болотом
Неистово
садится на насест,
А
завтра вновь самодержавно встанет,
Не
наказуя, не благоволя.
Как
старомодно ваше платье, Молли!
Как
опустился ваш веселый Дик,
Что
так забавно говорил о боксе,
Пока
вы ехали на пакетботе!
Скорей
в барак! дыханье малярии
С
сиреневыми сумерками входит
В
законопаченные плохо щели,
Коптит
экономическая лампа,
И
бабушкина библия раскрыта...
Как
ваши руки, Молли, погрубели,
Как
выветрилась ваша красота!
А
ждете вы четвертого ребенка...
Те
трое – рахитичны, малокровны,
Обречены
костями осушать
К
житью не приспособленную местность.
О
Боже, Боже, Боже, Боже, Боже!
Зачем
нам просыпаться, если завтра
Увидим
те же кочки и дорогу,
Где
палка с надписью «Проспект побед»,
Лавчонку
и кабак на перекрестке
Да
отгороженную лужу «Капитолий»?
А
дети вырастут, как свинопасы:
Разучатся
читать, писать, молиться,
Скупую
землю станут ковырять
Да
приговаривать, что время – деньги,
Бессмысленно
толпиться в Пантеоне,
Тесовый
мрамор жвачкой заплевав,
Выдумывать
машинки для сапог,
Плодить
детей и тупо умирать,
Почти
не сознавая скучной славы
Обманчивого
слова «пионеры»!..
Проспите
лучше, Молли, до полудня.
Быть
может, вам приснится берег Темзы
И
хмелем увитой родимый дом...
Апрель 1926
* * *
Блеснула
лаком ложка,
И
лакомка-лучок
Сквозь
мерзлое окошко
Совсем,
совсем немножко
Отведал
алых щек.
Неметена
избенка,
Не
вытоплена печь.
Звенит
легко и звонко,
Умильнее
ребенка,
Неслышимая
речь.
Кто
в небе мост поставил,
Взрастил
кругом леса?
Кто,
обращенный Павел,
Наставил
и прославил
Простые
чудеса?
Намеков
мне не надо.
О,
голос, не пророчь!
Повеяла
прохлада,
Пастух
загонит стадо,
Когда
настанет ночь.
Хрустальная
лачуга.
Благословенный
дом.
Ни
скорби, ни испуга,
Я
вижу рядом друга
За
тесаным столом.
Апрель 1926
* * *
Золотая
Елена по лестнице
Лебедем
сходит вниз.
Парень,
мнущий глину на задворках,
Менее
смешон, чем Парис.
Тирские
корабли разукрашены –
(Белугою
пой, Гомер!)
Чухонские
лайбы попросту
В
розовой заводи шхер.
Слишком
много мебели,
Шелухой
обрастает дом.
Небесные
полотеры шепотом
Поставили
всё вверх дном.
В
ужасе сердце кружится...
Жарю,
кипячу, варю...
Прямая
дорога в Удельную,
Если
правду заговорю.
Покойники,
звери, ангелы,
Слушайте
меня хоть вы!
Грошовыми
сережками связаны,
Уши
живых – мертвы.
Ноябрь 1926
* * *
Базарный
фокус-покус
Живет
не дольше дня,
А
всё же мне сдается,
Что
любишь ты меня.
У
лужи удит рыбу
Ученый
дурачок...
Возьмися
за Спинозу –
И
взглянешь на крючок.
Один
крючок на стенке,
Другой
плывет в воде...
До
одури понятно,
И
что, и как, и где!..
Фантазия
рисует
Проворней
маляра.
Куда-то
ускакали
И
завтра, и вчера.
И
русая прическа,
И
узкие бока...
Поправит
портупею
Поручика
рука.
Вдали
играют трубы:
Тра-ра,
тра-ра, тра-ра.
Поют
из-за плотины
И
завтра, и вчера.
Совсем
ведь непохоже,
А
верно всё до слез,
И
карточные бредни
Мой
ветерок разнес.
Декабрь 1926
ПАМЯТИ ЛИДИИ ИВАНОВОЙ
Завет,
воспоминание, испуг?
Зачем
опять трепещут тополя?
В
безветрии истаял томный звук,
Тепло
и жизнь покинули поля.
А
грезилась волшебная страна,
Фонтаны
скрипок, серебристый тюль,
И
не гадала милая весна,
Что
встретить ей не суждено июль.
Исчезла.
Пауза. Безмолвна гладь.
Лишь
эхо отвечает на вопрос,
И в
легком духе можем отгадать
Мы
веянье уже нездешних роз...
Апрель 1927
* * *
О.
А. Черемшановой
Был
бы я художник, написал бы
Скит
девичий за высоким тыном,
А
вдали хребет павлиний дремлет,
Сторожит
сибирское раздолье.
И
сидит кремневая девица,
Лебедь
черная окаменела,
Не глядит,
не молвит, не внимает,
Песня
новая уста замкнула,
Лишь
воронкою со дна вскипает.
По
кремню ударь, ударь, сударик!
Ты
по печени ударь, по сердцу!
То-то
искры, полымя, безумье!
Грозная
вспорхнула голубица,
Табуны
забыла кобылица,
Разметала
гриву на просторе,
Засинело
греческое море.
Черное
вихрит богомоленье,
Стародавнее
воскресло пенье,
Перекинулся
пожар по крышам.
Что
увидим, други, что услышим?
Дикий
зной сухой гитаны,
В
кастаньетах треск цикады,
Бахрома
ресниц и шали,
Роза
алая в зубах!
Ничего,
что юбки рваны,
Много
ли цыганке надо?
Бубны
враз заворковали,
Словно
горлица в горах!..
Вспомнила?.. О – лэ!!
Вздрогнула?.. О – лэ!!
Подземная память, как нож,
В дымную дыню дней!
И
когда на оживленный дансинг,
Где-нибудь
в Берлине или Вене,
Вы
войдете в скромном туалете,
Праздные
зеваки и вивёры
Девушку
кремневую увидят
И
смутятся плоскодонным сердцем.
Отчего
так чуждо и знакомо
Это
пламя, скрытое под спудом,
Эта
дикая, глухая воля,
Эти
волны черного раденья?
На
глазах как будто ночи ставни,
На
устах замок висит заветный,
А
коснитесь – передернет тело,
Словно
мокрою рукой взялся за провод,
И
твердят посупленные брови
О
древнейшей, небывалой нови.
26 апреля 1927
* * *
О.
Н. Арбениной-Гильдебрандт
Сколько
лет тебе, скажи, Психея?
Псюхэ
милая, зачем считать?
Всё
равно ты будешь, молодея,
В
золотые рощи прилетать.
В
этих рощах воздух не прозрачный,
Испарений
и туманов полн,
И
заливы спят под тучей мрачной
В
неподвижности тяжелых волн.
Там
пустые, темные квартиры,
Где
мерцает беловатый пол,
Или
ночи северной Пальмиры,
Иль
невиданный, пустынный мол.
У
заборов девочки-подружки
Ожидают,
выстроившись в ряд,
Или
смотрят, позабыв игрушки,
На
чужой и недоступный сад.
Там
играют в сумерках Шопена.
Тот,
кого зовут, еще в мечтах,
Но
соперничество и измена
Уж
видны в приподнятых глазах.
Там
по царским дням в парадной ложе
Восседает
Смольный институт,
А
со сцены, на туман похожи,
Лебеди
волшебные плывут.
Но,
сквозь пар и сумрак розовея,
Золотая
роща нам видна,
И
пути к ней, юная Психея,
Знаешь,
молодея, ты одна.
11 января 1930