* * *
Братья, один нам путь прямохожий
Под небом тянется.
...............................я
тоже
Бедная странница...
Вы не выспрашивайте, на спросы
Я не ответчица.
Только и памятлив, что на песни
Рот мой улыбчивый.
Перекреститесь, родные, если
Что и попритчилось.
5
апреля 1916
То-то в зеркальце – чуть брезжит
–
Все гляделась:
Хорошо ли для приезжих
Разоделась.
По сережкам да по бусам
Стосковалась.
То-то с купчиком безусым
Целовалась.
Целовалась, обнималась –
Не стыдилась!
Всяк тебе: «Прости за малость!»
– «Сделай милость!»
Укатила в половодье
На три ночи.
Желтоглазое отродье!
Ум сорочий!
А на третью – взвыла Волга,
Ходит грозно.
Оступиться, что ли, долго
С перевозу?
Вот тебе и мех бобровый,
Шелк турецкий!
Вот тебе и чернобровый
Сын купецкий!
Не купецкому же сыну
Плакать даром!
Укатил себе за винным
За товаром!
Бурлаки над нею, спящей,
Тянут барку. –
За помин души гулящей
Выпьем чарку.
20
апреля 1916
Много тобой пройдено
Русских дорог глухих.
Ныне же вся родина
Причащается тайн твоих.
Все мы твои причастники,
Смилуйся, допусти! –
Кровью своей причастны мы
Крестному твоему пути.
Чаша сия – полная,
– Причастимся Св<ятых>
даров! –
Слезы сии солоны,
– Причастимся Св<ятых>
даров! –
Тянут к тебе матери
Кровную кровь свою.
Я же – слепец на паперти –
Имя твое пою.
2
мая 1916
И взглянул, как в первые раза
Не глядят.
Черные глаза глотнули взгляд.
Вскинула ресницы и стою.
– Что, – светла? –
Не скажу, что выпита до тла.
Все до капли поглотил зрачок.
И стою.
И течет твоя душа в мою.
7
августа 1916
Чтоб дойти до уст и ложа –
Мимо страшной церкви Божьей
Мне идти.
Мимо свадебных карет,
Похоронных дрог.
Ангельский запрет положен
На его порог.
Так, в ночи ночей безлунных,
Мимо сторожей чугунных:
Зорких врат –
К двери светлой и певучей
Через ладанную тучу
Тороплюсь,
Как торопится от века
Мимо Бога – к человеку
Человек.
15
августа 1916
Я тебя отвоюю у всех земель, у
всех небес,
Оттого что лес – моя колыбель, и
могила – лес,
Оттого что я на земле стою – лишь
одной ногой,
Оттого что я тебе спою – как
никто другой.
Я тебя отвоюю у всех времен, у
всех ночей,
У всех золотых знамен, у всех
мечей,
Я ключи закину и псов прогоню с
крыльца –
Оттого что в земной ночи я вернее
пса.
Я тебя отвоюю у всех других – у
той, одной,
Ты не будешь ничей жених, я –
ничьей женой,
И в последнем споре возьму тебя –
замолчи! –
У того, с которым Иаков стоял в
ночи.
Но пока тебе не скрещу на груди
персты –
О проклятие! – у тебя остаешься –
ты:
Два крыла твои, нацеленные в
эфир, –
Оттого что мир – твоя колыбель, и
могила – мир!
15
августа 1916
И поплыл себе – Моисей в корзине!
–
Через белый свет.
Кто же думает о каком-то сыне
В восемнадцать лет!
С юной матерью из чужого края
Ты покончил счет,
Не узнав, какая тебе, какая
Красота растет.
Раззолоченной роковой актрисе –
Не до тех речей!
А той самой ночи – уже пять тысяч
И пятьсот ночей.
И не знаешь ты, и никто не знает,
– Бог один за всех! –
По каким сейчас площадям гуляет
Твой прекрасный грех!
26
августа 1916
На завитки ресниц
Невинных и наглых,
На золотой загар
И на крупный рот, –
На весь этот страстный,
Мальчишеский, краткий век
Загляделся один человек
Ночью, в трамвае.
Ночь – черна,
И глаза ребенка – черны,
Но глаза человека – черней.
– Ах! – схватить его, крикнуть:
– Идем! Ты мой!
Кровь – моя течет в твоих темных
жилах.
Целовать ты будешь и петь,
Как никто на свете!
Нáсмерть
Женщины залюбят тебя!
И шептать над ним, унося его на
руках по большому лесу,
По большому свету,
Все шептать над ним это странное
слово: – Сын!
29
августа 1916
Соперница, а я к тебе приду
Когда-нибудь, такою ночью лунной,
Когда лягушки воют на пруду
И женщины от жалости безумны.
И, умиляясь на биенье век
И на ревнивые твои ресницы,
Скажу тебе, что я – не человек,
А только сон, который только
снится.
И я скажу: – Утешь меня, утешь,
Мне кто-то в сердце забивает
гвозди!
И я скажу тебе, что ветер – свеж,
Что горячи – над головою –
звезды...
8
сентября 1916
Так, от века здесь, на земле, до
века,
И опять, и вновь
Суждено невинному человеку –
Воровать любовь.
По камням гадать, оступаться в
лужи
.............................................................
Сторожа часами – чужого мужа,
Не свою жену.
Счастье впроголодь? у закона в пасти!
Без свечей, печей...
О несчастное городское счастье
Воровских ночей!
У чужих ворот – не идут ли
следом? –
Поцелуи красть...
– Так растет себе под дождем и
снегом
Воровская страсть...
29
сентября 1916
Кто не топтал тебя – и кто не
плавил,
О купина неопалимых роз!
Единое, что на земле оставил
Незыблемого по себе Христос:
Израиль! Приближается второе
Владычество твое. За все гроши
Вы кровью заплатили нам: Герои!
Предатели! – Пророки! – Торгаши!
В любом из вас, – хоть в том, что
при огарке
Считает золотые в узелке –
Христос слышнее говорит, чем в
Марке,
Матфее, Иоанне и Луке.
По всей земле – от края и до края
–
Распятие и снятие с креста...
С последним из сынов твоих,
Израиль,
Воистину мы погребем Христа!
13
октября 1916
Словно ветер над нивой, словно
Первый колокол – это имя.
О, как нежно в ночи любовной
Призывать Элоима!
Элоим! Элоим! В мире
Полночь, и ветры стихли.
К невесте идет жених.
Благослови
На дело любви
Сирот своих!
Мы песчинок морских бесследней,
Мы бесследней огня и дыма.
Но как можно в ночи последней
Призывать Элоима!
11
ноября 1916
Счастие или грусть –
Ничего не знать наизусть,
В пышной тальме катать бобровой,
Сердце Пушкина теребить в руках,
И прослыть в веках –
Длиннобровой,
Ни к кому нс суровой –
Гончаровой.
Сон или смертный грех –
Быть как шелк, как пух, как мех,
И, не слыша стиха литого,
Процветать себе без морщин на
лбу.
Если грустно – кусать губу
И потом, в гробу,
Вспоминать – Ланского.
11
ноября 1916
Через снега, снега –
Слышишь голос, звучавший еще в
Эдеме?
Это твой слуга
С тобой говорит, Господин мой –
Время.
Черных твоих коней
Слышу топот.
Нет у тебя верней
Слуги – и понятливей ученицы.
Рву за цветком цветок,
И целует, целует мой рот поющий.
– О бытие! Глоток
Горячего грога на сон грядущий!
15
ноября 1916
Рок приходит не с грохотом и
громом,
А так: падает снег,
Лампы горят. К дому
Подошел человек.
Длинной искрой звонок вспыхнул.
Взошел, вскинул глаза.
В доме совсем тихо.
И горят образа.
16
ноября 1916
Я ли красному как жар киоту
Не молилась до седьмого поту?
Гость субботний, унеси мою
заботу,
Уведи меня с собой в свою
субботу.
Я ли в день святого Воскресенья
Поутру не украшала сени?
Нету для души моей спасенья,
Нету за субботой воскресенья!
Я ль свечей не извожу по сотням?
Третью полночь воет в подворотне
Пес захожий. Коли душу отнял –
Отними и тело, гость субботний!
21
ноября 1916
Ты, мерящий меня по дням,
Со мною, жаркой и бездомной,
По распаленным площадям –
Шатался – под луной огромной?
И в зачумленном кабаке,
Под визг неистового вальса,
Ломал ли в пьяном кулаке
Мои пронзительные пальцы?
Каким я голосом во сне
Шепчу – слыхал? – О, дым и пепел!
–
Что можешь знать ты обо мне,
Раз ты со мной не спал и нé пил?
7
декабря 1916
...Я бы хотела жить с Вами
В маленьком городе,
Где вечные сумерки
И вечные колокола.
И в маленькой деревенской
гостинице –
Тонкий звон
Старинных часов – как капельки
времени.
И иногда, по вечерам, из какой-нибудь
мансарды –
Флейта,
И сам флейтист в окне.
И большие тюльпаны на окнах.
И может быть, Вы бы даже меня
любили...
======
Посреди комнаты – огромная
изразцовая печка,
На каждом изразце – картинка:
Роза – сердце – корабль. –
А в единственном окне –
Снег, снег, снег.
Вы бы лежали – каким я Вас люблю:
ленивый,
Равнодушный, беспечный.
Изредка резкий треск
Спички.
Папироса горит и гаснет,
И долго – долго дрожит на ее краю
Серым коротким столбиком – пепел.
Вам даже лень его стряхивать –
И вся папироса летит в огонь.
10
декабря 1916
По ночам все комнаты черны,
Каждый голос темен. По ночам
Все красавицы земной страны
Одинаково – невинно – неверны.
И ведут друг с другом разговоры
По ночам красавицы и воры.
Мимо дома своего пойдешь –
И не тот уж дом твой по ночам!
И сосед твой – странно – непохож,
И за каждою спиною – нож.
И шатаются в бессильном гневе
Черные огромные деревья.
Ох, узка подземная кровать
По ночам, по черным, по ночам!
Ох, боюсь, что буду я вставать,
И шептать, и в губы целовать...
– Помолитесь, дорогие дети,
За меня в час первый и в час
третий.
17
декабря 1916
Так, одним из легких вечеров,
Без принятия Святых Даров,
– Не хлебнув из доброго ковша! –
Отлетит к тебе моя душа.
Красною причастной теплотой
Целый мир мне был горячий твой.
Мне ль дары твои вкушать из рук
Раззолоченных, неверных слуг?
Ртам и розам – разве помнит счет
Взгляд <бессонный> мой и
грустный рот?
– Радостна, невинна и тепла
Благодать твоя в меня текла.
Так, тихонько отведя потир,
Отлетит моя душа в эфир –
Чтоб вечерней славе облаков
Причастил ее вечерний ковш.
1
января 1917
Мне ль, которой ничего не надо,
Кроме жаркого чужого взгляда,
Да янтарной кисти винограда, –
Мне ль, заласканной до тла и
всласть,
Жаловаться на тебя, о страсть!
Все же в час как леденеет твердь
Я мечтаю о тебе, о смерть,
О твоей прохладной благодати –
Как мечтает о своей кровати
Человек, уставший от объятий.
7
января 1917
День идет.
Гасит огни.
Где – то взревел за рекою гудок
фабричный.
Первый
Колокол бьет.
Ох!
Бог, прости меня за него, за нее,
за всех!
8
января 1917
У камина, у камина
Ночи коротаю.
Все качаю и качаю
Маленького сына.
Лучше бы тебе по Нилу
Плыть, дитя, в корзине!
Позабыл отец твой милый
О прекрасном сыне.
Царский сон оберегая,
Затекли колена.
Ночь была... И ночь другая
Ей пришла на смену.
Так Агарь в своей пустыне
Шепчет Измаилу:
«Позабыл отец твой милый
О прекрасном сыне!»
Дорастешь, царек сердечный,
До отцовской славы,
И поймешь: недолговечны
Царские забавы!
И другая, в час унылый
Скажет у камина:
«Позабыл отец твой милый
О прекрасном сыне!»
2
февраля 1917, Сретение
Август – астры,
Август – звезды,
Август – грозди
Винограда и рябины
Ржавой – август!
Полновесным, благосклонным
Яблоком своим имперским,
Как дитя, играешь, август.
Как ладонью, гладишь сердце
Именем своим имперским:
Август! – Сердце!
Месяц поздних поцелуев,
Поздних роз и молний поздних!
Ливней звездных
Август! – Месяц
Ливней звездных!
7 февраля
1917
На заре морозной
Под шестой березой
За углом у церкви
Ждите, Дон – Жуан!
Но, увы, клянусь вам
Женихом и жизнью,
Что в моей отчизне
Негде целовать!
Нет у нас фонтанов,
И замерз колодец,
А у богородиц –
Строгие глаза.
И чтобы не слышать
Пустяков – красоткам,
Есть у нас презвонкий
Колокольный звон.
Так вот и жила бы,
Да боюсь – состарюсь,
Да и вам, красавец,
Край мой не к лицу.
Ах, в дохе медвежьей
И узнать вас трудно,
Если бы не губы
Ваши, Дон-Жуан!
19
февраля 1917
Долго на заре туманной
Плакала метель.
Уложили Дон-Жуана
В снежную постель.
Ни гремучего фонтана,
Ни горячих звéзд...
На груди у Дон-Жуана
Православный крест.
Чтобы ночь тебе светлее
Вечная – была,
Я тебе севильский веер,
Черный, принесла.
Чтобы видел ты воочью
Женскую красу,
Я тебе сегодня ночью
Сердце принесу.
А пока – спокойно спите!..
Из далеких стран
Вы пришли ко мне. Ваш список –
Полон, Дон-Жуан!
19
февраля 1917
После стольких роз, городов и
тостов –
Ах, ужель не лень
Вам любить меня? Вы – почти что
остов,
Я – почти что тень.
И зачем мне знать, что к небесным
силам
Вам взывать пришлось?
И зачем мне знать, что пахнуло –
Нилом
От моих волос?
Нет, уж лучше я расскажу Вам
сказку:
Был тогда – январь.
Кто-то бросил розу. Монах под
маской
Проносил фонарь.
Чей-то пьяный голос молил и
злился
У соборных стен.
В этот самый час Дон-Жуан
Кастильский
Повстречал – Кармен.
22
февраля 1917
Ровно – полночь.
Луна – как ястреб.
– Что – глядишь?
– Так – гляжу!
– Нравлюсь? – Нет.
– Узнаёшь? – Быть может.
– Дон-Жуан я.
– А я – Кармен.
22
февраля 1917
И падает шелковый пояс
К ногам его – райской змеей...
А мне говорят – успокоюсь
Когда-нибудь, там, под землей.
Я вижу надменный и старый
Свой профиль на белой парче.
А где-то – гитаны – гитары –
И юноши в черном плаще.
И кто-то, под маскою кроясь:
– Узнайте! – Не знаю. – Узнай! –
И падает шелковый пояс
На площади – круглой, как рай.
14
мая 1917
И разжигая во встречном взоре
Печаль и блуд,
Проходишь городом – зверски-черен,
Небесно-худ.
Томленьем застланы, как туманом,
Глаза твои.
В петлице – роза, по всем
карманам –
Слова любви!
Да, да. Под вой ресторанной
скрипки
Твой слышу – зов.
Я посылаю тебе улыбку,
Король воров!
И узнаю, раскрывая крылья –
Тот самый взгляд,
Каким глядел на меня в Кастилье –
Твой старший брат.
8
июня 1917
Уж и лед сошел, и сады в цвету.
Богородица говорит сынку:
– Не сходить ли, сынок, сегодня
мне
В преисподнюю?
Что за грех такой?
Видишь, и день какой!
Пусть хоть нынче они не злобятся
В мой субботний день,
Богородицын!
Повязала Богородица – белый плат:
– Ну, смотри, – ей молвил сын. – Ты ответчица!
Увязала Богородица – целый сад
Райских розанов – в узелочке –
через плечико.
И идет себе,
И смеется вслух.
А навстречу ей
Реет белый пух
С вишен, с яблонь...
(Не
окончено. Жаль). Март 1917
Во имя Отца и Сына и Святого Духа
–
Отпускаю ныне
Дорогого друга
Из прекрасной пустыни – в мир.
Научила я друга – как день
встает,
Как трава растет,
И как ночь идет,
И как смерть идет,
И как звезды ходят из дома в дом
–
Будет друг царем!
А как друг пошел – полегла трава
Как под злой косой,
Зашатались черные дерева,
Пал туман густой...
– Мы одни с тобой,
Голубь, дух святой!
9
апреля 1917
А все же спорить и петь устанет –
И этот рот!
А все же время меня обманет
И сон – придет.
И лягу тихо, смежу ресницы,
Смежу ресницы.
И лягу тихо, и будут сниться
Деревья и птицы.
12
апреля 1917
Ветры спать ушли – с золотой
зарей,
Ночь подходит – каменною горой,
И с своей княжною из жарких стран
Отдыхает бешеный атаман.
Молодые плечи в охапку сгреб,
Да заслушался, запрокинув лоб,
Как гремит над жарким его шатром
–
Соловьиный гром.
22
апреля 1917
А над Волгой – ночь,
А над Волгой – сон.
Расстелили ковры узорные,
И возлег на них атаман с княжной
Персиянкою – Брови Черные.
И не видно звезд, и не слышно
волн,
Только весла да темь кромешная!
И уносит в ночь атаманов челн
Персиянскую душу грешную.
И услышала
Ночь – такую речь:
– Аль не хочешь, что ль,
Потеснее лечь?
Ты меж наших баб –
Что жемчужинка!
Аль уж страшен так?
Я твой вечный раб,
Персияночка!
Полоняночка!
======
А она – брови насупила,
Брови длинные.
А она – очи потупила
Персиянские.
И из уст ее –
Только вздох один.
– Джаль-Эддин!
======
А над Волгой – заря румяная,
А над Волгой – рай.
И грохочет ватага пьяная:
– Атаман, вставай!
Належался с басурманскою собакою!
Вишь, глаза-то у красавицы
наплаканы!
А она – что смерть,
Рот закушен в кровь. –
Так и ходит атаманова крутая
бровь.
– Не поладила ты с нашею
постелью,
Так поладь, собака, с нашею
купелью!
В небе-то – ясно,
Темно – на дне.
Красный один
Башмачок на корме.
И стоит Степан – ровно грозный
дуб,
Побелел Степан – аж до самых губ.
Закачался, зашатался. – Ох,
томно!
Поддержите, нехристи, – в очах тёмно!
Вот и вся тебе персияночка,
Полоняночка.
25
апреля 1917
(СОН РАЗИНА)
И снится Разину – сон:
Словно плачется болотная цапля.
И снится Разину – звон:
Ровно капельки серебряные каплют.
И снится Разину дно:
Цветами – что плат ковровый.
И снится лицо одно –
Забытое, чернобровое.
Сидит, ровно Божья мать,
Да жемчуг на нитку нижет.
И хочет он ей сказать,
Да только губами движет...
Сдавило дыханье – аж
Стеклянный, в груди, осколок.
И ходит, как сонный страж,
Стеклянный – меж ними – полог.
======
Рулевой зарею правил
Вниз по Волге-реке.
Ты зачем меня оставил
Об одном башмачке?
Кто красавицу захочет
В башмачке одном?
Я приду к тебе, дружочек,
За другим башмачком!
И звенят-звенят, звенят-звенят
запястья:
– Затонуло ты, Степанове счастье!
8
мая 1917
Так и буду лежать, лежать
Восковая, да ледяная, да
скорченная.
Так и будут шептать, шептать:
– Ох, шальная! ох, чумная! ох,
порченная!
А монашки-то вздыхать, вздыхать,
А монашки-то – читать, читать:
– Святый Боже! Святый Боже!
Святый Крепкий!
Не помилует, монашки, – ложь!
Захочу – хвать нож!
Захочу – и гроб в щепки!
Да нет – не хочу –
Молчу.
Я тебе, дружок,
Я слово скажу:
Кому – вверху гулять,
Кому – внизу лежать.
Хочешь – целуй
В желтый лоб,
А не хочешь – так
Заколотят в гроб.
Дело такое:
Стала умна.
Вот оттого я
Ликом темна.
2
мая 1917
– Что же! Коли кинут жребий –
Будь, любовь!
В грозовом – безумном! – небе –
Лед и кровь.
Жду тебя сегодня ночью
После двух:
В час, когда во мне рокочут
Кровь и дух.
13
мая 1917
А пока твои глаза
– Черные – ревнивы,
А пока на образа
Молишься лениво –
Надо, мальчик, целовать
В губы – без разбору.
Надо, мальчик, под забором
И дневать и ночевать.
И плывет церковный звон
По дороге белой.
На заре-то – самый сон
Молодому телу!
(А погаснут все огни –
Самая забава!)
А не то – пройдут без славы
Черны ночи, белы дни.
Летом – светло без огня,
Летом – ходишь ходко.
У кого увел коня,
У кого красотку.
– Эх, и врет, кто нам поет
Спать с тобою розно!
Милый мальчик, будет поздно,
Наша молодость пройдет!
Не взыщи, шальная кровь,
Молодое тело!
Я про бедную любовь
Спела – как сумела!
Будет день – под образа
Ледяная – ляжу.
– Кто тогда тебе расскажет
Правду, мальчику, в глаза?
10
июня 1917
Горечь! Горечь! Вечный привкус
На губах твоих, о страсть!
Горечь! Горечь! Вечный искус –
Окончательнее пасть.
Я от горечи – целую
Всех, кто молод и хорош.
Ты от горечи – другую
Ночью за руку ведешь.
С хлебом ем, с водой глотаю
Горечь-горе, горечь-грусть.
Есть одна трава такая
На лугах твоих, о Русь.
10
июня 1917
И зажег, голубчик, спичку.
– Куды, матушка, дымок?
– В двери, родный, прямо в двери,
–
Помирать тебе, сынок!
– Мне гулять еще охота.
Неохота помирать.
Хоть бы кто за меня помер!
...Только до ночи и пожил.
11
июня 1917
(Рассказ
владимирской няни Нади.)
А когда – когда-нибудь – как в
воду
И тебя потянет – в вечный путь,
Оправдай змеиную породу:
Дом – меня – мои стихи – забудь.
Знай одно: что завтра будешь
старой.
Пей вино, правь тройкой, пой у
Яра,
Синеокою цыганкой будь.
Знай одно: никто тебе не пара –
И бросайся каждому на грудь.
Ах, горят парижские бульвары!
(Понимаешь – миллионы глаз!)
Ах, гремят мадридские гитары!
(Я о них писала – столько раз!)
Знай одно: (твой взгляд широк от
жара,
Паруса надулись – добрый путь!)
Знай одно: что завтра будешь
старой,
Остальное, деточка, – забудь.
11
июня 1917
А царит над нашей стороной –
Глаз дурной, дружок, да час
худой.
А всего у нас, дружок, красы –
Что две русых, вдоль спины, косы,
Две несжатых, в поле, полосы.
А затем, чтобы в единый год
Не повис по рощам весь народ –
Для того у нас заведено
Зеленое шалое вино.
А по селам – ивы – дерева
Да плакун-трава, разрыв-трава...
Не снести тебе российской ноши.
– Проходите, господин хороший!
11
июня 1917
Божественно, детски-плоско
Короткое, в сборку, платье.
Как стороны пирамиды
От пояса мчат бока.
Какие большие кольца
На маленьких темных пальцах!
Какие большие пряжки
На крохотных башмачках!
А люди едят и спорят,
А люди играют в карты.
Не знаете, чтó на карту
Поставили, игроки!
А ей – ничего не надо!
А ей – ничего не надо!
– Вот грудь моя. Вырви сердце –
И пей мою кровь, Кармен!
13
июня 1917
Стоит, запрокинув горло,
И рот закусила в кровь.
А руку под грудь уперла –
Под левую – где любовь.
– Склоните колена! – Чтó вам,
Аббат, до моих колен?!
Так кончилась – этим словом –
Последняя ночь Кармен.
18
июня 1917
Князь! Я только ученица
Вашего ученика!
Колокола – и небо в темных тучах.
На перстне – герб и вязь.
Два голоса – плывучих и певучих:
– Сударыня? – Мой князь?
– Что Вас приводит к моему
подъезду?
– Мой возраст – и Ваш взор.
Цилиндр снят, и тьму волос
прорезал
Серебряный пробор.
– Ну, что сказали на денек
вчерашний
Российские умы?
Страстно рукоплеща
Лает и воет чернь.
Медленно встав с колен
Кланяется Кармен.
Взором – кого ища?
– Тихим сейчас – до дрожи.
Безучастны в царской ложе
Два плаща.
И один – глаза темны –
Воротник вздымая стройный:
– Какова, Жуан? – Достойна
Вашей светлости, Князь Тьмы.
3
июля 1917
Да будет день! – и тусклый день
туманный
Как саван пал над мертвою водой.
Взглянув на мир с полуулыбкой
странной:
– Да будет ночь! – тогда сказал
другой.
И отвернув задумчивые очи,
Он продолжал заоблачный свой
путь.
Тебя пою, родоначальник ночи,
Моим ночам и мне сказавший: будь.
3
или 4 июля 1917
И призвал тогда Князь света –
Князя тьмы,
И держал он Князю тьмы – такую
речь:
– Оба княжим мы с тобою. День и
ночь
Поделили поровну с тобой.
Так чего ж за нею белым днем
Ходишь-бродишь, речь заводишь под
окном?
Отвечает Князю света – Темный
князь:
– То не я хожу-брожу, Пресветлый
– нет!
То сама она в твой белый Божий
день
По пятам моим гоняет, словно
тень.
То сама она мне вздоху не дает,
Днем и ночью обо мне поет.
И сказал тогда Князь света –
Князю тьмы:
– Ох, великий ты обманщик. Темный
князь!
Ходит-бродит, речь заводит, песнь
поет?
Ну, посмотрим, Князь темнейший,
чья возьмет?
И пошел тогда промеж князьями –
спор.
О сю пору он не кончен, княжий
спор.
4
июля 1917
Помнишь плащ голубой,
Фонари и лужи?
Как играли с тобой
Мы в жену и мужа.
Мой первый браслет,
Мой белый корсет,
Твой малиновый жилет,
Наш клетчатый плед?!
Ты, по воле судьбы,
Все писал сонеты.
Я варила бобы
Юному поэту.
Как над картою вин
Мы на пальцы дули,
Как в дымящий камин
Полетели стулья.
Помнишь – шкаф под орех?
Холод был отчаянный!
Мой страх, твой смех,
Гнев домохозяина.
Как стучал нам сосед,
Флейтою разбужен...
Поцелуи – в обед,
И стихи – на ужин...
Мой первый браслет,
Мой белый корсет,
Твой малиновый жилет –
Наш клетчатый плед...
7
июля 1917
____________
Ну вот и окончена метка, –
Прощай, мой веселый поэт!
Тебе приглянулась – соседка,
А мне приглянулся – сосед.
Забита свинцовою крышкой
Любовь – и свободны рабы.
А помнишь: под мышкою – книжки,
А помнишь: в корзинке – бобы...
Пожалуйте все на поминки,
Кто помнит, как десять лет
Клялись: кружевная косынка
И сей апельсинный жилет...
(Не
окончено). 7 июля 1917
И в заточеньи зимних комнат
И сонного Кремля –
Я буду помнить, буду помнить
Просторные поля.
И легкий воздух деревенский,
И полдень, и покой, –
И дань моей гордыне женской
Твоей слезы мужской.
27
июля 1917
Бóроды – цвета кофейной гущи,
В воздухе – гул голубиных стай.
Черное око, полное грусти,
Пусто, как полдень, кругло, как
рай.
Все провожает: пеструю юбку,
Воз с кукурузой, парус в порту...
Трубка и роза, роза и трубка –
Попеременно – в маленьком рту.
Звякнет – о звонкий кувшин –
запястье,
Вздрогнет – на звон кувшинá –
халат...
Стройные снасти – строки о
страсти –
И надо всеми и всем – Аллах.
Что ж, что неласков! что ж, что
рассеян!
Много их с розой сидит в руке –
Там на пороге дымных кофеен, –
В синих шальварах, в красном
платке.
4
августа 1917
Над черным очертаньем мыса –
Луна – как рыцарский доспех.
На пристани – цилиндр и мех,
Хотелось бы: поэт, актриса.
Огромное дыханье ветра,
Дыханье северных садов, –
И горестный, огромный вздох:
– Ne laissez pas trainer mes lettres!*
____________
Так, руки заложив в карманы,
Стою. Синеет водный путь.
– Опять любить кого-нибудь? –
Ты уезжаешь утром рано.
Горячие туманы Сити –
В глазах твоих. Вот тáк, ну
вот...
Я буду помнить – только рот
И страстный возглас твой: –
Живите!
Смывает лучшие румяна –
Любовь. Попробуйте на вкус,
Как слезы – солоны. Боюсь,
Я завтра утром – мертвой встану.
Из Индии пришлите камни.
Когда увидимся? – Во сне.
– Как ветрено! – Привет жене,
И той – зеленоглазой – даме.
Ревнивый ветер треплет шаль.
Мне этот час сужден – от века.
Я чувствую у рта и в вéках
Почти звериную печаль.
Такая слабость вдоль колен!
– Так вот она, стрела Господня!
– Какое зарево! – Сегодня
Я буду бешеной Кармен.
======
...Так, руки заложив в карманы,
Стою. Меж нами океан.
Над городом – туман, туман.
Любви старинные туманы.
19
августа 1917
Из Польши своей спесивой
Принес ты мне речи льстивые,
Да шапочку соболиную,
Да руку с перстами длинными,
Да нежности, да поклоны,
Да княжеский герб с короною.
– А я тебе принесла
Серебряных два крыла.
20
августа 1917
Молодую рощу шумную –
Дровосек перерубил.
То, что Господом задумано –
Человек перерешил.
И уж роща не колышется –
Только пни, покрыты ржой.
В голосах родных мне слышится
Темный голос твой чужой.
Все мерещатся мне дивные
Темных глаз твоих круги.
– Мы с тобою – неразрывные,
Неразрывные враги.
20
августа 1917
С головою на блещущем блюде
Кто-то вышел. Не я ли сама?
На груди у меня – мертвой грудою
–
Целый город, сошедший с ума!
А глаза у него – как у рыбы:
Стекленеют, глядят в небосклон,
А над городом – мертвою глыбой –
Сладострастье, вечерний звон.
22
августа 1917
Собрались, льстецы и щеголи,
Мы не страсти праздник
праздновать.
Страсть-то с голоду, да с холоду,
–
Распашная, безобразная.
Окаянствует и пьянствует,
Рвет Писание на части...
– Ах, гондолой венецьянскою
Подплывает сладострастье!
Роза опытных садовников
За оградою церковною,
Райское вино любовников –
Сладострастье, роза кровная!
Лейся, влага вдохновенная,
Вожделенное токайское –
За <нетленное> – блаженное
Сладострастье, роскошь райскую!
22
августа 1917
Нет! Еще любовный голод
Не раздвинул этих уст.
Нежен – оттого что молод,
Нежен – оттого что пуст.
Но увы! На этот детский
Рот – Шираза лепестки! –
Все людское людоедство
Точит зверские клыки.
23
августа 1917
Царедворец ушел во дворец.
Раб согнулся над коркою черствой.
Изломала – от скуки – ларец
Молодая жена царедворца.
Голубям раскусила зоба,
Исщипала служанку – от скуки,
И теперь молодого раба
Притянула за смуглые руки.
– Отчего твои очи грустны?
В погребах наших – царские вина!
– Бедный юноша – я, вижу сны!
И служу своему господину.
– Позабавь же свою госпожу!
Солнце жжет, господин наш – далёко.
– Я тому господину служу,
Чье не дремлет огромное око.
======
Длинный лай дозирающих псов,
Дуновение рощи миндальной.
Рокот спорящих голосов
В царедворческой опочивальне.
– Я сберег господину – казну.
– Раб! Казна и жена – не едино.
– Ты алмаз у него. Как дерзну –
На алмаз своего господина?!
======
Спор Иосифа! Перед тобой –
Что – Иакова единоборство!
И глотает – с улыбкою – вой
Молодая жена царедворца.
23
августа 1917
Только в очи мы взглянули – без
остатка,
Только голос наш до вопля
вознесен –
Как на горло нам – железная перчатка
Опускается – по имени – закон.
Слезы в очи загоняет, воды –
В берега, проклятие – в уста.
И стремит железная свобода
Вольнодумца с нового моста.
И на грудь, где наши рокоты и
стоны,
Опускается железное крыло.
Только в обруче огромного закона
Мне просторно – мне спокойно –
мне светло.
25
августа 1917
Мое последнее величье
На дерзком голоде заплат!
В сухие руки ростовщичьи
Снесен последний мой заклад.
Промотанному – в ночь –
наследству
У Господа – особый счет.
Мой – не сошелся. Не по средствам
Мне эта роскошь: ночь и рот.
Простимся ж коротко и просто
– Раз руки не умеют красть! –
С тобой, нелепейшая роскошь,
Роскошная нелепость! – страсть!
1
сентября 1917
Без Бога, без хлеба, без крова,
– Со страстью! со звоном! со
славой! –
Ведет арестант чернобровый
В Сибирь – молодую жену.
Когда-то с полуночных палуб
Взирали на Хиос и Смирну,
И мрамор столичных кофеен
Им руки в перстнях холодил.
Какие о страсти прекрасной
Велись разговоры под скрипку!
Тонуло лицо чужестранца
В египетском тонком дыму.
Под низким рассеянным небом
Вперед по сибирскому тракту
Ведет господин чужестранный
Домой – молодую жену.
3
сентября 1917
Поздний свет тебя тревожит?
Не заботься, господин!
Я – бессонна. Спать не может
Кто хорош и кто один.
Нам бессонница не бремя,
Отродясь кипим в котле.
Так-то лучше. Будет время
Телу выспаться в земле.
Ни зевоты, ни ломоты,
Сын – уснул, а друг – придет.
Друг за матерью присмотрит,
Сына – Бог побережет.
Поделю ж, пока пригожа,
И пока одной невмочь, –
Бабью жизнь свою по-божьи:
Сыну – день, а другу – ночь.
4
сентября 1917
Я помню первый день, младенческое
зверство,
Истомы и глотка божественную
муть,
Всю беззаботность рук, всю
бессердечность сердца,
Что камнем падало – и ястребом –
на грудь.
И вот – теперь – дрожа от жалости
и жара,
Одно: завыть, как волк, одно: к
ногам припасть,
Потупиться – понять – что
сладострастью кара –
Жестокая любовь и каторжная
страсть.
4
сентября 1917
(Отрывок)
И, дрожа от страстной спеси,
В небо вознесла ладонь
Раскаленный полумесяц,
Что посеял медный конь.
Сентябрь
1917
Тот – щеголем наполовину мертвым,
А этот – нищим, по двадцатый год.
Тот говорит, а этот дышит. Тот
Был ангелом, а этот будет чертом.
Встречают – провожают поезда
И..... слушают в пустынном храме,
И все глядит – внимательно – как
даме –
Как женщине – в широкие глаза.
И все не может до конца вздохнуть
Товарищ младший, и глотает – яро,
Расширенными легкими – сигары
И города полуночную муть.
И коротко кивает ангел падший,
Когда иссяк кощунственный
словарь,
И расстаются, глядя на фонарь,
Товарищ старший и товарищ
младший.
6
сентября 1917
Ввечеру выходят семьи.
Опускаются на скáмьи.
Из харчевни – пар кофейный.
Господин клянется даме.
Голуби воркуют. Крендель
Правит триумфальный вход.
Мальчик вытащил занозу.
– Господин целует розу. –
Пышут пенковые трубки,
Сдвинули чепцы соседки:
Кто – про юбки, кто – про зубки.
Кто – про рыжую наседку.
Юноша длинноволосый,
Узкогрудый – жалкий стих
Сочиняет про разлуку.
– Господин целует руку.
Спят ........ спят ребята,
Ходят прялки, ходят зыбки.
Врет матрос, портной горбатый
Встал, поглаживая скрипку.
Бледный чужестранец пьяный,
Тростью в грудь себя бия,
Возглашает: – Все мы братья!
– Господин целует платье.
Дюжина ударов с башни
– Доброй ночи! Доброй ночи!
– Ваше здравие! За Ваше!
(Господин целует в очи).
Спит забава, спит забота.
Скрипача огромный горб
Запрокинулся под дубом.
– Господин целует в губы.
6
сентября 1917
И вот, навьючив на верблюжий
горб,
На добрый – стопудовую заботу,
Отправимся – верблюд смирен и
горд –
Справлять неисправимую работу.
Под темной тяжестью верблюжьих
тел –
Мечтать о Ниле, радоваться луже,
Как господин и как Господь велел
–
Нести свой крест по-божьи, по-верблюжьи.
И будут в зареве пустынных зорь
Горбы – болеть, купцы – гадать:
откуда,
Какая это вдруг напала хворь
На доброго, покорного верблюда?
Но, ни единым взглядом не моля,
Вперед, вперед, с сожженными
губами,
Пока Обетованная земля
Большим горбом не встанет над
горбами.
14
сентября 1917
Аймек-гуарузим – долина роз.
Еврейка – испанский гранд.
И ты, семилетний, очами врос
В истрепанный фолиант.
От розовых, розовых, райских чащ
Какой-то пожар в глазах.
Луна Сарагоссы – и черный плащ.
Шаль – до полу – и монах.
Еврейская девушка – меж невест –
Что роза среди ракит!
И старый серебряный дедов крест
Сменен на Давидов щит.
От черного взора и красных кос
В глазах твоих – темный круг.
И целое дерево райских роз
Цветет меж библейских букв.
Аймeк-гуарузим – так в первый раз
Предстала тебе любовь.
Так первая книга твоя звалась,
Так тигр почуял кровь.
И, стройное тело собрав в прыжок,
Читаешь – черно в глазах! –
Как в черную полночь потом их
сжег
На красном костре – монах.
18
сентября 1917
Запах, запах
Твоей сигары!
Смуглой сигары
Запах!
Перстни, перья,
Глаза, панамы...
Синяя ночь
Монако.
Запах странный,
Немножко затхлый:
В красном тумане –
Запад.
Столб фонарный
И рокот Темзы,
Чем же еще?
Чем же?
Ах, Веной!
Духами, сеном,
Открытой сценой,
Изменой!
23
сентября 1917
Бел, как мука, которую мелет,
Черен, как грязь, которую чистит,
Будет от Бога похвальный лист
Мельнику и трубочисту.
Нам же, рабам твоим непокорным,
Нам, нерадивым: мельникам –
черным,
Нам, трубочистам белым – увы! –
Страшные – Судные дни твои;
Черным по белому в день тот
черный
Будем стоять на доске позорной.
30
сентября 1917
И я вошла, и я сказала: –
Здравствуй!
Пора, король, во Францию, домой!
И я опять веду тебя на царство,
И ты опять обманешь. Карл
Седьмой!
Не ждите, принц, скупой и
невеселый,
Бескровный принц, не распрямивший
плеч,
Чтоб Иоанна разлюбила – голос,
Чтоб Иоанна разлюбила – меч.
И был Руан, в Руане – Старый
рынок...
– Все будет вновь: последний взор
коня,
И первый треск невинных хворостинок,
И первый всплеск соснового огня.
А за плечом – товарищ мой
крылатый
Опять шепнет: – Терпение, сестра!
–
Когда сверкнут серебряные латы
Сосновой кровью моего костра.
4
декабря 1917
Расцветает сад, отцветает сад.
Ветер встреч подул, ветер мчит
разлук.
Из обрядов всех чту один обряд:
Целованье рук.
Города стоят, и стоят дома.
Юным женщинам – красота дана,
Чтоб сходить с ума – и сводить с
ума
Города. Дома.
В мире музыка – изо всех окон,
И цветет, цветет Моисеев куст.
Из законов всех – чту один закон:
Целованье уст.
12
декабря 1917
Как рука с твоей рукой
Мы стояли на мосточку.
Юнкерочек мой морской
Невысокого росточку.
Низкий, низкий тот туман,
Буйны, злы морские хляби.
Твой сердитый – капитан,
Быстрый, быстрый твой корабль.
Я пойду к себе домой,
Угощусь из смертной рюмки.
Юнга, юнга, юнга мой,
Юнга, морской службы юнкер!
22
декабря 1917
Новый год я встретила одна.
Я, богатая, была бедна,
Я, крылатая, была проклятой.
Где-то было много – много сжатых
Рук – и много старого вина.
А крылатая была – проклятой!
А единая была – одна!
Как луна – одна, в глазу окна.
31
декабря 1917