Валерию Брюсову
БЕЗУМНЫЙ
ЧАСОВЩИК
Меж древних гор жил
сказочный старик,
Безумием объятый
необычным.
Он был богач, поэт – и
часовщик.
Он был богат во многом и
в различном,
Владел землей, морями,
сонмом гор,
Ветрами, даже небом
безграничным.
Он был поэт, и сочетал в
узор
Незримые безгласные
созданья,
В чьих обликах был
красноречьем – взор.
Шли годы вне разлада, вне
страданья,
Он был бы лишь поэтом
навсегда,
Но возымел безумное
мечтанье.
Слова он разделил на нет
и да,
Он бросил чувства в
область раздвоенья,
И дня и ночи встала
череда.
А чтоб вернее было их
значенье,
Чтобы означить след их
полосы,
Их двойственность, их
смену, и теченье, –
Поэт безумный выдумал
часы,
Их дикий строй снабдил
он голосами:
Одни из них пленительной
красы, –
Поют, звенят; другие
воют псами;
Смеются; говорят;
кричат, скорбя.
Так весь свой дом увесил
он часами.
И вечность звуком
времени дробя,
Часы идут путем
круговращенья,
Не уставая повторять
себя,
Но сам создав их голос
как внушенье,
Безумный часовщик с
теченьем лет
Стал чувствовать к их
речи отвращенье.
В его дворце молчанья
больше нет,
Часы кричат, хохочут,
шепчут смутно,
И на мечту, звеня,
кладут запрет.
Их стрелки, уходя
ежеминутно,
Меняют свет на тень, и
день на ночь,
И все клянут, и все
клянут попутно.
Не в силах отвращенья
превозмочь,
Безумный часовщик, в
припадке гнева,
Решил прогнать созвучья
эти прочь, –
Лишить часы их дикого
напева:
И вот, раскрыв их
внутренний состав,
Он вертит цепь направо и
налево.
Но строй ли изменился в
них и сплав,
Иль с ними приключилось
чарованье,
Они явили самый дерзкий
нрав, –
И подняли такое
завыванье,
И начали так яростно
звенеть,
Что часовщик забыл
негодованье, –
И слыша проклинающую
медь,
Как трупами испуганный
анатом,
От ужаса лишь мог
закаменеть.
А между тем часы, гудя
набатом,
Все громче хаос воплей
громоздят,
И каждый звук –
неустранимый атом.
Им вторят горы, море,
пленный ад,
И ветры, напоенные
проклятьем,
В пространствах снов
кружат, кружат, кружат.
Рожденные чудовищным
зачатьем,
Меж древних гор мятутся
нет и да,
Враждебные, слились
одним объятьем, –
И больше не умолкнут
никогда.
ХУДОЖНИК
Я не был никогда такой,
как все.
Я в самом детстве был
уже бродяга,
Не мог застыть на узкой
полосе.
Красив лишь тот, в ком
дерзкая отвага,
И кто умен, хотя бы ум
его –
Ум Ричарда, Мефисто, или
Яго.
Все в этом мире тускло и
мертво,
Но ярко себялюбье без
зазренья:
Не видеть за собою – никого!
Я силен жестким холодом
презренья,
В пылу страстей я правлю
их игрой,
Под веденьем ума – все
поле зренья.
Людишки – мошки, славный
пестрый рой,
Лови себе светлянок для
забавы,
На лад себя возвышенный
настрой.
Люби любовь, лазурь,
цветы, и травы,
А если истощишь восторг
до дна,
Есть хохот с верным
действием отравы.
Лети-ка прочь, ты в мире
не одна,
Противна мне банальность
повторений,
Моя душа для жажды
создана.
Не для меня законы, раз
я гений.
Тебя я видел, так на что
мне ты?
Для творчества мне нужно
впечатлений.
Я знаю только прихоти
мечты,
Я все предам для счастья
созиданья
Роскошных измышлений
красоты.
Мне нравится, что в мире
есть страданья,
Я их сплетаю в сказочный
узор,
Влагаю в сны чужие
трепетанья.
Обманы, сумасшествие,
позор,
Безумный ужас – все мне
видеть сладко,
Я в пышный смерч свиваю
пыльный сор.
Смеюсь над
детски-женским словом – гадко,
Во мне живет злорадство
паука,
В моих глазах – жестокая
загадка.
О, мудрость мирозданья
глубока,
Прекрасен вид лучистой
паутины,
И даже муха в ней
светло-звонка.
Белейшие цветы растут из
тины,
Червонней всех цветов на
плахе кровь,
И смерть – сюжет
прекрасный для картины.
Приди – умри – во мне
воскреснешь вновь!
ДЫМЫ
В моем сознанье – дымы
дней сожженных,
Остывший чад страстей и
слепоты.
Я посещал дома
умалишенных, –
Мне близки их безумные
мечты,
Я знаю облик наших
заблуждений,
Достигнувших трагической
черты.
Как цепкие побеги тех
растений,
Что люди чужеядными
зовут,
Я льнул к умам,
исполненным видений.
Вкруг слабых я свивался
в жесткий жгут,
Вкруг сильных вился с
гибкостью змеиной,
Чтоб тайну их на свой
повергнуть суд.
От змея не укрылся ни
единый,
Я понял все, легко
коснулся всех,
И мир возник законченной
картиной.
Невинность, ярость,
детство, смертный грех,
В немой мольбе ломаемые
руки,
Протяжный стон, и чей-то
тихий смех, –
Простор степей с
кошмаром желтой скуки,
Оборыши отверженных
племен.
Все внешние и внутренние
муки, –
Весь дикий пляс под
музыку времен,
Все радости – лишь ткани
и узоры,
Чтоб скрыть один
непреходящий сон.
На высшие я поднимался
горы,
В глубокие спускался
рудники,
Со мной дружили гении и
воры.
Но я не исцелился от
тоски,
Поняв, что неизбежно
равноценны
И нивы, и бесплодные
пески.
Куда ни кинься, мы
повсюду пленны,
Все взвешено на
сумрачных весах,
Творцы себя, мы вечны и
мгновенны.
Мы звери – и зверьми
внушенный страх,
Мы блески – и гасители
пожара,
Мы факелы – и ветер мы
впотьмах.
Но в нас всего сильней
ночная чара:
Мы хвалим свет заката, и
затем
Двенадцатого с башен
ждем удара.
Создавши сонмы солнечных
систем,
Мы смертью населили их
планеты,
И сладко нам, что
мрак-утайщик нем.
Во тьме полночной слиты
все предметы.
Скорей на шабаш, к
бешенству страстей.
Мы дьявольским сиянием
одеты.
Мешок игральных
шулерских костей,
Исполненные скрытого
злорадства,
Колдуньи, с кликой
демонов-людей,
Спешат найти убогое
богатство
Бесплодных ласк,
запретную мечту
Обедни черной, полной
святотатства.
И звезды мира гаснут
налету,
И тень весов качается
незримо
На мировом таинственном
посту.
Все взвешено и все
неотвратимо.
Добро и зло – два лика
тех же дум.
Виденье мира тонет в
море дыма.
Во мгле пустынь
свирепствует самум.
СНЫ
Мне снятся поразительные
сны.
Они всегда с
действительностью слиты,
Как в тающем аккорде две
струны.
Те мысли, что давно
душой забыты,
Как существа, встают
передо мной,
И окна снов гирляндой их
обвиты.
Они растут живою
пеленой,
Чудовищно и страшно
шевелятся,
Глядят – и вдруг их
смоет, как волной.
Мгновенье мглы, и тени
вновь теснятся.
Я в странном замке.
Всюду тишина.
За дверью ждут, но дверь
открыть боятся.
Не знаю, кто. Но знаю:
тишь страшна.
И кто-то может каждый
миг возникнуть,
Вот, белый, встал,
глядит из-за окна.
И я хочу позвать
кого-то, крикнуть,
Но все напрасно: голос
мой погас.
Постой, я должен к
ужасам привыкнуть.
Ведь он встает уже не
первый раз.
Взглянул. Ушел. Какое
облеченье!
Но лучше в сад пойти.
Который час?
На циферблате умерли
мгновенья!
Недвижно все. Замкнута
глухо дверь.
Я в царстве леденящего
забвенья.
Нет «после», есть лишь
мертвое «теперь».
Не знаю, как, но времени
не стало.
И ночь молчит, как
страшный черный зверь.
Вдруг потолок
таинственного зала
Стал медленно вздыматься
в высоту,
И принял вид небесного
провала.
Все выше. Вот заходит за
черту
Тех вышних звезд, где
Рай порой мне снится,
Превысил их, и превзошел
мечту.
Но нужно же ему
остановиться!
И вот с верховной точки
потолка
Какой-то блеск подвижный
стал светиться: –
Два яркие и злые
огонька.
И, дрогнув на воздушной
тонкой нити,
Спускаться стало – тело
паука.
Раздался чей-то резкий
крик: «Глядите!»
И кто-то вторил в гуле
голосов:
«Я говорил вам – зверя
не будите».
Вдруг изо всех, залитых
мглой, углов,
Как рой мышей, как змеи,
смутно встали
Бесчисленные скопища
голов.
А между тем с высот, из
бледной дали,
Спускается чудовищный
паук,
И взгляд его – как холод
мертвой стали.
Куда бежать! Видений
замкнут круг.
Мучительные лица вверху
вздернув,
Они не разнимают сжатых
рук.
И вдруг, – как шулер,
карты передернув,
Сразит врага, – паук,
скользнувши вниз,
Внезапно превратился в
тяжкий жернов.
И мельничные брызги
поднялись.
Все люди, сколько их ни
есть на свете,
В водоворот чудовищный
сплелись.
И точно эту влагу били
плети,
Так много было бешенства
кругом, –
Росли и рвались вновь
узлы и сети.
Невидимым гонимы
рычагом,
Стремительно неслись в
водовороте
За другом друг,
враждебный за врагом.
Как будто бы по
собственной охоте,
Вкруг страшного носились
колеса,
В загробно-бледной
лунной позолоте.
Мятется белой пены
полоса,
Утопленники тонут,
пропадают,
А там, на дне –
подводные леса.
Встают как тьма,
безмолвно вырастают,
Оплоты, как гиганты,
громоздят,
И ветви змеевидные
сплетают.
Вверху, внизу, куда ни
кинешь взгляд,
Густеют глыбы зелени
ползущей,
Растут, и угрожающе
молчат.
Меняются. Так вот он,
мир грядущий,
Так это-то в себе
скрывала тьма!
Безмерный город, грозный
и гнетущий.
Неведомые высятся дома,
Уродливо тесна их
вереница,
В них пляски, ужас,
хохот, и чума.
Безглазые из окон
смотрят лица,
Чудовища глядят с
покатых крыш,
Безумный город, мертвая
столица.
И вдруг, порвав
мучительную тишь,
Я просыпаюсь, полный
содроганий, –
И вижу убегающую мышь –
Последний призрак
демонских влияний!
КУКОЛЬНЫЙ
ТЕАТР
Я в кукольном театре.
Предо мной,
Как тени от качающихся
веток,
Исполненные прелестью
двойной,
Меняются толпы
марионеток.
Их каждый взгляд рассчитанно-правдив,
Их каждый шаг
правдоподобно-меток.
Чувствительность
проворством заменив,
Они полны немого
обаянья,
Их modus operandi*
прозорлив.
Понявши все изящество
молчанья,
Они играют в жизнь, в
мечту, в любовь,
Без воплей, без стихов,
и без вещанья,
Убитые, встают немедля
вновь,
Так веселы и вместе с
тем бездушны,
За родину не проливают
кровь.
Художественным замыслам
послушны,
Осуществляют формулы
страстей,
К добру и злу, как боги,
равнодушны.
Перед толпой зевающих
людей,
Исполненных звериного
веселья,
Смеется в каждой кукле
чародей.
Любовь людей –
отравленное зелье,
Стремленья их – верченье
колеса,
Их мудрость –
тошнотворное похмелье.
Их мнения – лай
рассерженного пса,
Заразная их дружба
истерична,
Узка земля их, низки
небеса.
А здесь – как все удобно
и прилично,
Какая в смене смыслов
быстрота,
Как жизнь и смерть
мелькают гармонично!
Но что всего важнее, как
черта,
Достойная быть правилом
навеки,
Вся цель их действий –
только красота.
Свободные от тягостной
опеки
Того, чему мы все подчинены,
Безмолвные они
«сверхчеловеки».
В волшебном царстве
мертвой тишины
Один лишь голос высшего
решенья
Бесстрастно
истолковывает сны.
Все зримое – игра
воображенья,
Различность
многогранности одной,
В несчетный раз –
повторность отраженья.
Смущенное жестокой
тишиной,
Которой нет начала, нет
предела,
Сознанье сны роняет
пеленой.
Обман души, прикрытый
тканью тела,
Картинный переменчивый
туман,
Свободный жить – до
грани передела.
Святой Антоний, Гамлет,
Дон-Жуан,
Макбет, Ромео, Фауст –
привиденья,
Которым всем удел единый
дан: –
Путями страсти, мысли,
заблужденья,
Изображать
бесчисленность идей,
Калейдоскоп цветистого
хотенья.
Святой, мудрец, безумец,
и злодей,
Равно должны играть в
пределах клетки,
И представлять животных
и людей.
Для кукол – куклы, все –
марионетки,
Театр в театре, сложный
сон во сне,
Мы с Дьяволом и Роком –
однолетки.
И что же? Он, глядящий в
тишине,
На то, что создал он в
усладу зренья,
Он счастлив? Он
блаженствует вполне?
Он полон блеска, смеха,
и презренья?
___________
*способ действия (лат.)
НАВАЖДЕНИЕ
Когда я спал, ко мне
явился Дьявол,
И говорит: «Я сделал
все, что мог:
Искателем в морях
безвестных плавал, –
Как пилигрим, в пустынях
мял песок,
Ходил по тюрьмам, избам,
и больницам,
Все выполнил – и мой
окончен срок».
И мыслям как поющим
внемля птицам,
Я вопросил: «Ну, что же?
Отыскал?»
Но был он как-то странно
бледнолицым.
Из двух, друг в друга
смотрящих, зеркал
Глядели тени комнаты
застывшей,
Круг Месяца в окно из
них сверкал.
И Дьявол, бледный облик
свой склонивши,
Стоял как некий бог, и
зеркала
Тот лик зажгли,
двукратно повторивши.
Я чувствовал, что мгла
кругом жила,
Во мне конец с началом
были слиты,
И ночь была волнующе
светла.
Вокруг окна, волшебно
перевиты,
Качались виноградные
листы,
Под Месяцем как будто
кем забыты.
Предавшись чарам этой
красоты,
Какой-то мир увидел я
впервые,
И говорю: «Ну, что же? Я
и ты –
Все ты, да я, да ты:
полуживые,
Мы тянемся, мы думаем,
мы ждем.
Куда ж влекут нас цели
роковые?»
И он сказал:
«Назначенным путем,
Я проходил по
царственным озерам,
Смотрел, как травы
стынут подо льдом.
Я шел болотом, лугом,
полем, бором,
Бросался диким коршуном
со скал,
Вникал во все меняющимся
взором».
И я спросил «Ну, что же?
Отыскал?»
Но был он неизменно
бледнолицым,
И дрогнул лик его меж двух
зеркал.
Зарницы так ответствуют
зарницам.
«Что ж дальше?» И
ответил Дьявол мне:
«Я путь направил к
сказочным столицам.
Там бледны все, там
молятся Луне.
На всех телах там пышные
одежды.
Кругом – вода. Волна
поет волне.
Меж снов припоминаний и надежды,
Алеют и целуются уста,
Сжимаются от
сладострастья вежды.
От века и до века –
красота,
Волшебницы подобные
тигрицам,
Там ласки, мысли, звуки,
и цвета».
И предан снам, их
стройным вереницам,
Воскликнул я: «Ну, что
же, отыскал?»
Но Дьявол оставался
бледнолицым!
Из двух, друг в друга
смотрящих, зеркал
Глядели сонмы призраков
сплетенных,
Как бы внезапно
стихнувший кагал.
Все тот же образ, полный
дум бессонных,
Дробился там, в
зеркальности, на дне,
Меняясь в сочетаньях
повторенных.
Сомнамбулы тянулись к
вышине,
И каждый дух похож был
на другого,
Все вместе стыла в
лунном полусне.
И к Дьяволу я обратился
снова,
В четвертый раз, и даже
до семи:
«Что ж, отыскал?» Но он
молчал сурово.
Умея обращаться со
зверьми,
Я поманил царя мечты
бессонной:
«Ты хочешь душу взять
мою? Возьми».
Но он стоял как некий
бог, склоненный,
И явственно увидел я,
что он,
Весь белый, весь луною
озаренный –
Был снизу черной тенью
повторен.
Увидев этот ужас
раздвоений,
Я простонал: «Уйди,
хамелеон!
Уйди, бродяга, полный
изменений,
Ты, между всех горящий
блеском сил,
Бессильный от твоей
сокрыться тени!»
И страх меня смертельный
пробудил.
ХИМЕРЫ
Высоко на парижской
Notre Dame
Красуются жестокие
химеры.
Они умно уселись по
местам.
В беспутстве соблюдая
чувство меры,
И гнусность доведя до
красоты,
Они могли бы нам являть
примеры.
Лазурный фон небесной
пустоты
Обогащен красою их
несходства,
Господством в каждой –
собственной черты.
Святых легко смешаешь, а
уродство
Всегда фигурно, личность
в нем видна,
В нем явное пороков
превосходство.
Но общность между ними
есть одна:
Как крючья
вопросительного знака,
У всех химер изогнута
спина.
Скептически
произрастенья мрака,
Шпионски-выжидательны
они,
Как мародеры возле
бивуака.
Не получив ответа
искони,
И чуждые голубоглазья веры,
Сидят архитектурные
слепни, –
Односторонне-зрячие
химеры,
Задумались над крышами
домов,
Как на море уродливые
шхеры.
Вкруг Церкви, этой
высшей из основ,
Враждебным станом
выстроились зданья,
Берлоги тьмы, уют
распутных снов, –
И Церковь, осудивши те
мечтанья
Сердец, обросших грубой
тканью мха,
Развратный хаос в мире
созиданья, –
Где дышит ядом каждая
кроха, –
Воздвигла слепо к
мерзости звериной,
Зеркальный лик
поклонников греха.
Но меж людей, быть
может, я единый
В глубокий смысл чудовищ
тех проник,
Всегда иное чуя за
картиной.
Привет тебе, отшедший
мой двойник,
Создатель этих
двойственных видений,
Я в стих влагаю твой
скульптурный крик.
Привет вам, сонмы
страшных заблуждений!
Ты – гений сводни, дух
единорог,
Сподручник жадный
ведьмовских радений.
Гермафродит, глядящий на
порок,
Ты жабу давишь в пытке
дум бессонных,
Весь мир ты развратил
бы, если б мог.
Концы ушей,
продленно-заостренных,
Стоят, как бы заслышавши
вдали
Протяжный гул тобою
соблазненных.
Колдуний новых жабы
привели.
Но ты уж слышишь ропот
осужденья,
Для вас костры свирепые
зажгли.
И ты, заклятый враг
деторожденья,
Колдунья с птицей,
демоны-враги,
Препоны для простого
наслажденья!
Твое лицо – зловещий лик
Яги,
Нагие десна алчны и
беззубы,
Твоя рука имеет вид
ноги,
Твои черты безжалостные
грубы,
Застыли пряди каменных
волос,
Не знали поцелуев эти
губы, –
Не ведали глаза химеры
слез,
И шерстью, точно сорною
травою,
Твой хищный стан
уродливо оброс.
Как вестник твой, крича,
перед тобою
Стервятник омерзительный
сидит,
Покрытый вместо перьев
чешуею.
В его когтях какой-то
зверь хрустит,
Но как ни гнусен вестник
твой ужасный,
Ты более чудовищна на
вид.
И оба вы судьбе своей
подвластны,
Одна мечта на вас
наводит лоск,
Единый гений, жесткий и
бесстрастный.
Как сжат печатью вдавленною
воск,
Так лоб у вас, наклонно
убегая,
К убийству дух направил,
сжавши мозг.
И ты еще, уродина
другая,
Орангутанг и жалкий
идиот,
Ты скорчился, в тоске
изнемогая.
Убогий демон, выродок, и
скот,
Герой мечты безумного
Эдгара,
Зачатой в этом мире в
черный год.
В тебе инстинкт горел
огнем пожара,
И ты двух женщин подло
умертвил,
Но в цвете крови
странная есть чара.
Тебя нежданный ужас
подавил,
И ты бежал на этот Дом
Видений,
Беспомощный палач,
лишенный сил.
Вы, дьяволы любовных
наслаждений,
Как много в вас
отверженной мечты.
Один как ангел, с
крыльями... О, гений!
Зачем в беспутном пире
срамоты,
Для сладости обманчивого
часа,
Принизился до мелких
тварей ты!
Твое лицо – бесстыдная
гримаса,
Ты нагло манишь, высунув
язык, –
Усталых ласк приправа и
прикраса.
Ты знаешь, как продлить
тягучий миг,
Ты, с холеными женскими
руками,
Любовь умом обманывать
привык.
Другой наглец, с
кошачьими зрачками,
Над Городом Безумия
склонясь,
Всем обликом хохочет над
врагами.
Он гибок, сладострастен,
и как раз
В объятье насмерть с
хохотом удавит,
Как змей вкруг тела
нежного виясь.
Еще другой, всего
превыше ставит
Блаженство в щель чужую
заглянуть,
Глядит, дрожит, и
грязный рот слюнявит.
Еще, с лицом козла,
ввалилась грудь,
Глаза глубоко всажены в
орбиты,
Сумел он весь в
распутстве потонуть.
Вы разны все, и все вы
стройно слиты,
Вы все незримой сетью
сплетены,
Равно в семье единой
имениты.
Но всех прекрасней в
свите Сатаны,
Слияние ума и лицемерья,
Волшебный образ некоей
жены.
Она венец и вместе с тем
преддверье,
Карикатура ей изжитых
дум,
Крылатый коршун,
выщипавший перья.
В замену чувств у ней
остался ум,
Она ханжа в
отшельнической рясе,
Иссохший монастырский
толстосум.
Застывши в иронической
гримасе,
Она как бы блюдет их
всех кругом.
Ирония прилична в
свинопасе.
И все они венчают –
Божий Дом!
ШАБАШ
В день четверга,
излюбленный у нас,
Затем что это праздник
всех могучих,
Мы собрались в
предвозвещенный час.
Луна была сокрыта в
дымных тучах,
Возросших как леса и
города.
Все ждали тайн и ласк блаженно-жгучих.
Мы донеслись по воздуху
туда,
На кладбище, к уюту
усыпленных,
Где люди днем лишь
бродят иногда.
Толпы колдуний, жадных и
влюбленных,
Ряды глядящих пристально
людей,
Мы были сонмом духов
исступленных.
Один, мудрейший в знании
страстей,
Был ярче всех лицом
своим прекрасным.
Он был наш царь,
любовник всех, и Змей.
Там были свечи с
пламенем неясным,
Одни с
зеленовато-голубым,
Другие с бледно-желтым,
третьи с красным.
И все они струили тонкий
дым.
Кто подходил и им дышал
мгновенье,
Тот становился тотчас
молодым.
Там были пляски, игры,
превращенья
Людей в животных, и
зверей в людей,
Соединенных в счастии
внушенья.
Под блеском тех
изменчивых огней,
Напоминавших летнюю
зарницу,
Сплетались члены
сказочных теней.
Как будто кто вращал их
вереницу,
И женщину всегда ласкал
козел,
Мужчина обнимал всегда
волчицу.
Таков закон, иначе –
произвол,
Особый вид волнующей
приправы,
Когда стремится к полу
чуждый пол.
Но вот в сверканье свеч
седые травы
Качнулись, пошатнулись,
возросли,
Как души, сладкой полные
отравы.
Неясный месяц выступил
вдали
Из дрогнувшего на небе
тумана,
И жабы в черных платьях
приползли.
Давнишние созданья
Аримана,
Они влекли колдуний
молодых,
Еще не знавших сладостей
дурмана.
Наш круг разъялся,
принял их, затих,
И демоны к ним жадные
припали,
Перевернув порядок
членов их.
И месяц им светил из
дымной дали,
И Змей наш устремил на
них свой взгляд,
И мы от их блаженства
трепетали.
Но вот свершен
таинственный обряд,
И все колдуньи, в снах
каких-то гневных,
«Давайте мертвых! Мертвых
нам!» кричат.
Протяжностью заклятий
перепевных,
Составленных из
повседневных слов,
Но лишь не в сочетаньях
ежедневных, –
Они смутили мирный сон
гробов,
И из могил расторгнутых
восстали
Гнилые трупы ветхих
мертвецов.
Они сперва как будто
выжидали,
Потом, качнувшись,
быстро шли вперед,
И дьявольским сиянием
блистали.
Раскрыв отживший, вдруг
оживший, рот,
Как юноши, они к
колдуньям льнули,
И всю толпу схватил
водоворот.
Все хохоты в одном
смешались гуле,
И сладостно казалось нам
шептать
О тайнах смерти, в
чувственном разгуле.
Отца ласкала дочь, и
сына мать,
И тело к телу жаться
было радо,
В различности искусства
обнимать.
Но вот вдали, где
кончилась ограда,
Раздался первый возглас
петуха,
И мы спешим от гнили и
распада, –
В блаженстве соучастия
греха.
ПРОБУЖДЕНИЕ
ВАМПИРА
Из всех картин, что
создал я для мира,
Всего желанней сердцу
моему
Картина – «Пробуждение
Вампира».
Я, право, сам не знаю,
почему.
Заветные ли в ней мои
мечтанья?
Двойной ли смысл? Не
знаю. Не пойму.
Во мгле полуразрушенного
зданья,
Где умерло величье
давних дней,
В углу лежит безумное
созданье, –
Безумное в жестокости
своей,
Бескровный облик с алыми
губами,
Единый – из отверженных
теней.
Меж демонов, как царь
между рабами,
Красивый демон, в лунной
полумгле,
Он спит, как спят
сокрытые гробами.
И всюду сон и бледность
на земле.
Как льдины, облака
вверху застыли,
И лунный проблеск замер
на скале.
Он спит, как странный
сон отжившей были,
Как тот, кто знал всю
роскошь красоты,
Как те, что где-то
чем-то раньше жили.
Печалью искаженные черты
Изобличают жадность к
возбужденьям,
Изношенность душевной
пустоты.
Он все ж проснется к
новым наслажденьям,
От полночи живет он до
зари,
Среди страстей,
неистовым виденьем.
Но первый луч есть
приговор: «Умри».
И вот растет вторая
часть картины.
Вторая часть: их всех,
конечно, три.
На небе, как
расторгнутые льдины,
Стоит гряда воздушных
облаков.
Другое зданье. Пышные
гардины.
Полураскрыт гранатовый
альков.
Там женщина застыла в
страстной муке,
И грудь ее – как белый
пух снегов.
Откинуты изогнутые руки,
Как будто милый жмется к
ней во сне,
И сладко ей, и страшно
ей разлуки.
А тот, кто снится, тут
же в стороне,
Он тоже услажден своей
любовью,
Но страшен он в глядящей
тишине.
К ее груди прильнув, как
к изголовью,
Он спит, блаженством
страсти утомлен,
И рот его окрашен алой
кровью.
Кто более из них двоих
влюблен?
Один во сне увидел
наслажденье,
Другой украл его – и
усыплен.
И оба не предвидят
пробужденья.
В лазури чуть бледнеют
янтари.
Луна огромна в далях
нисхожденья.
Еще не вспыхнул первый
луч зари.
Завершена вторая часть
картины.
Вампир не знал, что всех
их будет три.
На небесах, как тающие
льдины,
Бегут толпы разъятых
облаков,
У окон бьются нити
паутины.
Но окна сперты тяжестью
оков,
Бесстыдный день царит в
покоях зданья,
И весь горит гранатовый
альков.
Охвачена порывом
трепетанья,
Та, чья мечта была
роскошный пир,
Проснулась для
безмерного страданья.
Ее любил, ее ласкал –
вампир.
А он, согбенный, с
жадными губами,
Какой он новый вдруг
увидел мир!
Обманутый пленительными
снами,
Он не успел исчезнуть в
должный миг,
Чтоб ждать, до срока,
тенью меж тенями.
Заснувший дух проснулся
как старик.
Отчаяньем захваченный
мгновенным,
Не в силах удержать он
резкий крик.
Он жить хотел вовеки
неизменным,
И вдруг утратил силу
прежних чар,
И вдруг себя навек
увидел пленным, –
Увидев яркий солнечный
пожар!
ГОРОДА
МОЛЧАНЬЯ
В одной из стран, где
нет ни дня, ни ночи,
Где ночь и день
смешались навсегда,
Где миг длинней, но век
существ короче.
Там небо – как вечерняя
вода,
Безжизненно, воздушно,
безучастно,
В стране, где спят немые
города.
Там все в своих
отдельностях согласно,
Глухие башни дремлют в
вышине,
И тени-люди движутся
безгласно.
Там все живут и
чувствуют во сне,
Стоят, сидят с закрытыми
глазами,
Проходят в беспредельной
тишине.
Узоры крыш немыми
голосами
О чем-то позабытом
говорят,
Роса мерцает бледными
слезами.
Седые травы блеском их
горят,
И темные деревья,
холодея,
Раскинулись в неумолимый
ряд.
От города до города,
желтея,
Идут пути, и стройные
стволы
Стоят, как бы простором
их владея.
Все сковано в застывшем
царстве мглы,
Печальной сказкой
выстроились зданья,
Как западни – их темные
углы.
В стране, где спят
восторги и страданья,
Бывает праздник жертвы
раз в году,
Без слов, как здесь вне
слова все мечтанья.
Чтоб отвратить жестокую
беду,
Чтобы отвергнуть ужас
пробужденья,
Чтоб быть, как прежде, в
мертвенном чаду.
На ровном поле, где
сошлись владенья
Различно-спящих мирных
городов,
Растут толпою
люди-привиденья.
Они встают безбрежностью
голов,
С поникшими, как травы,
волосами,
И мысленный как будто
слышат зов.
Они глядят – закрытыми
глазами,
Сквозь тонкую преграду
бледных век.
Ждет – избранный немыми
голосами.
И вот выходит
демон-человек,
Взмахнул над изумленным
глыбой стали,
И голову безгласную
отсек.
И тени головами
закачали.
Семь темных духов к
трупу подошли,
И кровь его в кадильницы
собрали.
И вдоль путей,
лоснящихся в пыли,
Забывшие о пытке яркой
боли,
Виденья сонмы дымных
свеч зажгли.
Семь темных духов ходят
в темном поле,
Кадильницами черными
кропят,
Во имя снов, молчанья, и
неволи.
Деревья смотрят,
выстроившись в ряд.
На целый год закляты
сновиденья,
Вкруг жертвы их –
светильники горят.
Потухли. Отдалилось
пробужденье.
Свои глаза сомкнувши
навсегда,
Проходят молча
люди-привиденья.
В стране, где спят немые
города.
ОСУЖДЕННЫЕ
Он каждый день приходит
к нам в тюрьму,
В тот час, когда,
достигнув до зенита,
Ликует Солнце,
предвкушая тьму.
В его глазах вопросов
столько слито,
Что, в них взглянув,
невольно мы дрожим,
И помним то, что было
позабыто.
Он смотрит как печальный
серафим,
Он говорит бескровными
устами,
И мы как осужденные пред
ним.
Он говорит: «Вы были в
стройном храме,
Там сонмы ликов пели в
светлой мгле,
И в окнах Солнце
искрилось над вами.
Вы были как в спокойном корабле,
Который тихо плыл к
стране родимой,
Зачем же изменили вы
земле?
Разрушив храм, в тоске
неукротимой,
Меняя направленье
корабля,
Вы плыли, плыли к точке
еле зримой, –
Как буравом равнину вод
сверля.
Но глубь, сверкнув,
росла водоворотом,
И точка не вставала как
земля.
Все к новым бедам,
поискам, заботам
Она вела вас беглым
огоньком,
И смерть была за каждым
поворотом.
Ваш ум жестоким был для
вас врагом.
Он вас завлек в
безмерные пустыни,
Где всюду только
пропасти кругом.
Вот почему вы прокляты отныне,
Среди высоких плотных
этих стен,
С душою, полной мрака и
гордыни.
Века веков продлится
этот плен.
Припомните, как вы в
тюрьму попали,
Искатели великих
перемен».
И мы, как раздробленные
скрижали,
Свой смысл утратив,
бледные, в пыли,
Пред ним скорбим, и нет
конца печали.
Он снова речь ведет, –
как бы вдали,
Хотя пред нами взор его
блестящий,
В котором все созвездья
свет зажгли.
Он говорит: «Вы помните,
все чаще
Вам скучно становилось
между вод,
И смутно от дороги
предстоящей.
Но раз попали вы в водоворот,
Вам нужно было все
вперед стремиться,
И так свершать круги из
года в год.
О, мука – в
беспредельности кружиться,
Кончать, чтоб вновь к
началу приходить,
Желать, и никогда не
насытиться!
Все ж в самой жажде –
вам была хоть нить,
Был хоть намек на
сладость обладанья,
Любовь была – в желании
любить.
Но в повторенье гаснут
все мечтанья,
И как ни жди, но, если
тщетно ждешь,
Есть роковой предел для
ожиданья.
Искать светил, и видеть
только ложь,
Носить в душе роскошный
мир созвучий,
И знать, что в яви к ним
не подойдешь.
У вас в душе свинцом
нависли тучи,
И стал ваш лозунг –
Больше Никогда,
И даль закрылась пеною
летучей.
Куда ни глянешь – зыбкая
вода,
Куда ни ступишь –
скрытое теченье,
Вот почему вы мертвы
навсегда».
И вспомнив наши прежние
мученья,
Мы ждем, чтоб наш
казнитель и судья
Дал внешнее для них
обозначенье.
Он говорит: «В пустынях
бытия
Вы были – ум до времени
усталый,
Не до конца лукавая
змея.
И демоны вас бросили на
скалы,
И ввергли вас в высокую
тюрьму,
Где только кровь как мак
блистает алый, –
А все другое слито в
полутьму,
Где, скукою объяты
равнодушной,
Вы молитесь убийству
одному.
Молитесь же!» И наш
палач воздушный,
Вдруг изменяя свой
небесный вид,
Встает как Дьявол,
бледный и бездушный, –
Того, другого между вас
разит,
Лишь манием руки, лишь
острым взглядом,
И алый мак цветет,
горит, грозит.
И мы, на миг живые – с
трупом рядом,
Дрожим, сознав, что мы
осуждены,
За то, что, бросив Рай с
безгрешным садом,
Змеиные не полюбили сны.
ЧЕРНЫЙ И
БЕЛЫЙ
Шумящий день умчался к
дням отшедшим.
И снова ночь. Который в
мире раз?
Не думай – или станешь
сумасшедшим.
Я твой опять, я твой,
полночный час.
О таинствах мы
сговорились оба,
И нет того, кто б мог
расторгнуть нас.
Подвластный дух,
восстань скорей из гроба,
Раскрыв ресницы, снова
их смежи,
Забудь, что нас
разъединяла злоба.
Сплетенье страсти,
замыслов, и лжи,
Покорное и хитрое
созданье,
Скорей мне праздник
чувства покажи.
О, что за боль в минуте
ожиданья!
О, что за блеск в
расширенных зрачках!
Ко мне! Скорее! Ждут мои
мечтанья!
И вот на запредельных
берегах
Зажглись влиянья черной
благодати,
И ты со мной, мой блеск,
мой сон, мой страх.
Ты, incubus таинственных
зачатий,
Ты, succubus, меняющий
свой лик,
Ты, первый звук в моем
глухом набате.
Подай мне краски, верный
мой двойник.
Вот так. Зажжем теперь
большие свечи.
Побудь со мной. Диктуй
свой тайный крик.
Ты наклоняешь
девственные плечи.
Что ж написать? Ты
говоришь: весну.
Весенний день и радость
первой встречи.
Да, любят все. Любили в
старину.
Наложим краски зелени
победной,
Изобразим расцвет и
тишину.
Но зелень трав глядит
насмешкой бледной.
В ночных лучах
скелетствует весна,
И закисью цветы мерцают
медной.
Во все оттенки вторглась
желтизна,
Могильной сказкой
смотрит сон мгновенья,
Он – бледный труп, и
бледный труп – она.
Но не в любви единой
откровенье,
Изобразим убийство и
мечту,
Багряность маков, алый
блеск забвенья.
Захватим сновиденья
налету,
Замкнем их в наши белые
полотна,
Войну как сон, и сон как
красоту.
Но красный цвет нам
служит неохотно,
Встают цветы, красивые
на вид,
Ложатся трупы, так
правдиво-плотно, –
Но вспыхнет день, и вас
разоблачит,
Осенний желтоцвет
вольется в алость
И прочь жизнеподобие
умчит.
На всем мелькнет убогая
усталость,
В оттенках – полуглупый
смех шута,
В движеньях –
неумелость, запоздалость.
Во всем нам изменяет
красота,
Везде мы попадаем в
паутину,
Мы поздние, в чьем
сердце – пустота.
Отбросим же фальшивую
картину,
Неверны мы друг другу
навсегда,
Как в разоренье слуги
господину.
Мой succubus, что ж
делать нам тогда?
Теперь-то и подвластны
нам стихии,
Земля, огонь, и воздух,
и вода.
Мы поняли запреты
роковые,
Так вступим в царство
верных двух тонов.
Нам черный с белым –
вестники живые.
И днем и ночью – в них
правдивость снов,
В одном – всех красок
скрытое убранство,
В другом – вся
отрешенность от цветов.
Как странно их немое
постоянство,
Как рвутся черно-белые
цветы,
Отсюда – в междузвездное
пространство.
Там дышит идеальность
черноты,
Здесь – втайне – блеск
оттенков беспредельных,
И слышен гимн двух гениев
мечты:
«Как жадным душам двух
врагов смертельных,
Как любящим, в чьем
сердце глубина,
Как бешенству двух линий
параллельных, –
Для встречи
бесконечность нам нужна».
ВЕЧЕРНИЙ
ЧАС
Волшебный час вечерней
тишины,
Исполненный невидимых
внушений,
В моей душе расцвечивает
сны.
В вечерних водах много
отражений,
В них дышит Солнце,
ветви, облака,
Немые знаки зреющих
решений.
А между тем широкая река
Стремит вперед свободное
теченье,
Своею скрытой жизнью
глубока.
Минувшие незнанья и
мученья
Мерцают бледнолицею
толпой,
И я к вам полон
страстного влеченья.
Мне снится сумрак
бледно-голубой,
Мне снятся дни
невинности воздушной,
Когда я не был – для
других – судьбой.
Теперь, толпою властвуя
послушной,
Я для нее – палач и
божество,
Картинность дум – в их
смене равнодушной.
Но не всегда для сердца
моего
Был так отвратен образ
человека,
Не вечно сердце было так
мертво.
Мыслитель, соблазнитель,
и калека,
Я более не полюблю
людей,
Хотя бы прожил век
Мельхиседека.
О, светлый май, с
блаженством без страстей!
О, ландыши, с их
свежестью истомной!
О, воздух утра,
воздух-чародей!
Усадьба. Сад с беседкою
укромной.
Безгрешные деревья и
цветы.
Луна весны в лазури
полутемной.
Все памятно. Но Гений
Красоты
С Колдуньей Знанья,
страшные два духа,
Закляли сон младенческой
мечты.
Колдунья Знанья, жадная
старуха,
Дух Красоты, неуловимый
змей,
Шептали что-то вкрадчиво
и глухо.
И проклял я невинность
первых дней,
И проходя уклонными
путями,
Вкусил всего, чтоб все
постичь ясней.
Миры, века – насыщены
страстями.
Ты хочешь быть
бессмертным, мировым?
Промчись, как гром, с
пожаром и с дождями.
Восторжествуй над
мертвым и живым,
Люби себя – бездонно,
ненасытно,
Пусть будет символ твой
– огонь и дым.
В борьбе стихий
содружество их слитно.
Соедини их
двойственность в себе,
И будет тень твоя в
веках гранитна.
Поняв Судьбу, я равен
стал Судьбе,
В моей душе равны лучи и
тени,
И я молюсь – покою и
борьбе.
Но все ж балкон и ветхие
ступени
Милее мне, чем пышность
гордых снов,
И я миры отдам за куст
сирени.
Порой – порой! – весь
мир так свеж и нов,
И все влечет, все близко
без изъятья,
И свист стрижей, и звон
колоколов, –
Покой могил, незримые
зачатья,
Печальный свет слабеющих
лучей,
Правдивость слов молитвы
и проклятья, –
О, все поет и блещет как
ручей,
И сладко знать, что ты
как звон мгновенья,
Что ты живешь, но ты
ничей, ничей.
Объятый безызмерностью
забвенья,
Ты святость и
преступность победил,
В блаженстве мирового
единенья.
Туман лугов, как тихий
дым кадил,
Встает хвалой гармонии
безбрежной,
И смыслы слов ясней в
словах светил.
Какой восторг –
вернуться к грусти нежной,
Скорбеть, как
полусломанный цветок,
В сознании печали
безнадежной.
Я счастлив, грустен,
светел, одинок,
Я тень в воде,
отброшенная ивой,
Я целен весь, иным я
быть не мог.
Не так ли предок мой
вольнолюбивый,
Ниспавший светоч
ангельских систем,
Проникся вдруг
печальностью красивой, –
Когда, войдя лукавостью
в Эдем,
Он поразился блеском
мирозданья,
И замер, светел,
холоден, и нем.
О, свет вечерний!
Позднее страданье!
КАМЕНЬ СКАЛ
Как выступы седых прибрежных
скал
Источены повторностью
прилива,
Что столько раз
враждебно набегал, –
В моей душе, где было
все красиво,
Изменены заветные черты,
В ней многое как бы
ответно криво.
Из царства вневременной
темноты
К нам рвутся извращенные
мечтанья,
Во всем величье дикой
наготы.
Побыть в стихийной
вспышке возрастанья,
Глядеть, как пенно
высится вода,
Понять, что хаос – утро
мирозданья!
Быть может, не вернется
никогда
Вот эта радость дум о
необычном,
Хоть ропот волн о них
поет всегда.
И сладко встать высоко
над привычным,
Соделаться – велением
Судьбы –
К своей судьбе
стихийно-безразличным.
Но что мы можем, бледные
рабы!
Набег страстей шатнулся,
отступает,
Как войско, вняв
отбойный зов трубы.
Волна, достигши высшего,
вскипает,
Меняет цвет
зелено-голубой,
Ломается, блестит, и
погибает.
Отпрянул неустойчивый
прибой,
Бежит назад в безбрежные
пустыни,
Чтоб в новый миг затеять
новый бой.
И так же ветер, с первых
дней доныне
Таящийся в горах с их
влажной тьмой,
На краткий миг бросает
их твердыни, –
Промчит грозу равниною
немой,
Случайно изумит людей
циклоном,
И вновь спешит, к
ущельям гор, домой.
А я иным покорствую
законам,
По воле изменяться мне
нельзя,
Я камень скал, с их
вынужденным стоном.
Во мне блуждают отклики,
скользя,
Недвижно я меняюсь, еле
зримо,
А если двинусь – гибелью
грозя.
Бледнеет все, бежит
неудержимо,
Измены дней отпечатлели
след,
Все тени мира здесь
проходят мимо,
Но в смене волн для
камня счастья нет.
ОСВОБОЖДЕНИЕ
Закрыв глаза, я слушаю
безгласно,
Как гаснет шум
смолкающего дня,
В моей душе торжественно
и ясно.
Последний свет закатного
огня,
В окно входя цветною
полосою,
Ласкательно баюкает
меня.
Опустошенный творческой
грозою,
Блаженно стынет
нежащийся дух,
Как стебли трав, забытые
косою.
Я весь преображаюсь в
чуткий слух,
И внемлю чье-то дальнее
рыданье,
И близкое ко мне
жужжанье мух.
Я замер в сладкой дреме
ожиданья,
Вот-вот кругом сольется
все в одно,
Я в музыке всемирного
мечтанья.
Все то, что во Вселенной
рождено,
Куда-то в пропасть
мчится по уклонам,
Как мертвый камень падает
на дно.
Один – светло смеясь,
другой – со стоном,
Все падают, как звуки с
тонких струн,
И мир объять красиво
скорбным звоном.
Я вижу много дальних
снежных лун,
Я вижу изумрудные
планеты,
По их морям не пенится
бурун.
На них иные призраки и
светы.
И я в безмолвном счастье
сознаю,
Что для меня не все
созвучья спеты.
Я радуюсь иному бытию,
Гармонию планет
воспринимаю,
И сам – в дворце души
своей – пою.
Просторам звезд ни грани
нет, ни краю.
Пространства звонов
полны торжеством,
И, все поняв, я смыслы
их впиваю.
Исходный луч в сплетенье
мировом,
Мой разум слит с
безбрежностью блаженства,
Поющего о мертвом и
живом.
Да будут пытки! В этом
совершенство.
Да будет боль стремлений
без конца!
От рабства мглы – до
яркого главенства!
Мы звенья вкруг созвездного
кольца,
Прогалины среди ветвей
сплетенных,
Мы светотень разумного
лица.
Лучами наших снов
освобожденных
Мы тянемся к безмерной
Красоте
В морях сознанья,
звонких и бездонных.
Мы каждый миг – и те же
и не те,
Великая расторгнута
завеса,
Мы быстро мчимся к
сказочной черте, –
Как наши звезды к
звездам Геркулеса.