Карбункул, иначе красный
рубин, иначе лик или цвет огня,
от Солнца имеет дар светить в
темноте, и быть надлежащим
оружием против отравы.
Жан
де ля Тай де Бондаруа
ВОЛХ
Мы Славяне – дети Волха, а отец его – Словен,
Мы всегда как будто те же, но познали смысл измен.
Прадед наш, Словен могучий, победительный был змей,
Змейно стелется ковыль наш в неоглядности степей.
Волх Всеславич, многоликий, оборачиваться мог,
Волхом рыскал, был он сокол, тур был красный,
златорог.
Солнцеликий, змеегибкий, бесомудрый, чародей,
Он от женщины красивой нас родил, крылатых змей.
Сам от женщины красивой и от змея был рожден,
Так гласит об этом голос отдалившихся времен.
Молода княжна гуляла, расцветал весенний сад,
С камня змей скочил внезапно, изумрудный светит
взгляд.
Вьется лентой переливной, прикоснулся белых ног,
Льнет к чулочику шелкову, бьет сафьянный башмачок.
Белизну ноги ласкает, затуманил, опьянил.
И содвинулись недели, Волх рожден прекрасной был.
Сине Море сколебалось, пошатнулась глубина,
С Солнцем красным в Небе вместе закраснелася Луна.
И от рыб по Морю тучи серебристые пошли,
И летели птицы в Небе, словно дым стоял вдали.
Скрылись туры и олени за громадой синих гор.
Зайцы, волки, и медведи все тревожатся с тех пор.
И протяжно на озерах кличет стая лебедей,
Ибо Волх родился в мире, сокол, волк он, тур, и
змей.
Оттого в степи и в чащах зверь нам радость, не беда,
И змеею наша песня длится, тянется всегда.
Оттого и вещий Волхов именит среди стихий,
Чародеем он зовется, вековой речной наш змий.
И по суше, и по Морю, всюду в мире, далеко,
Прозвучит в столетьях песня про богатого Садко.
СВЕТОГОР И МУРОМЕЦ
Был древле Светогор, и Муромец могучий,
Два наши, яркие в веках, богатыря.
Столетия прошли, и растянулись тучей,
Но память их живет, но память их – заря,
Забылся Светогор. А Муромец бродячий,
Наехав, увидал красивую жену.
Смущен был богатырь. А тот, в мечте лежачей, –
Умно ли, – предал ум, оглядку волка, сну.
Красивая жена, лебедка Светогора,
Сманила Муромца к восторгам огневым,
И тот не избежал обмана и позора,
Губами жадными прильнул к губам слепым,
Проснувшись, Светогор узнал о вещи тайной,
Он разорвал жену, и разметал в полях.
А дерзкий Муромец стал побратим случайный,
И дружно с тем другим он сеял в мире страх.
Плениться сумраком, – не диво нам. Однако
Что было, да уйдет с разливною водой.
Сразивши полчища возлюбленников мрака,
Приехали они к гробнице золотой.
Лег Светогор в нее, была гробница впору.
«Брат названый», сказал, «покрой меня». Покрыл.
Примерил доски он к гробнице Светогору,
И доски приросли. А тот проговорил: –
«Брат названый, открой». Но тайны есть в могилах,
Каких не разгадать. И приподнять досок
Бессмертный Муромец, могучий, был не в силах.
И доски стал рубить, но разрубить не мог.
Лишь он взмахнет мечом, – и обруч есть железный.
Лишь он взмахнет мечом – и обруч есть другой.
О, богатырь Земли, еще есть мир надзвездный,
Подземный приговор, и тайна тьмы морской!
В гробнице снова зов: «Брат названый, скорее.
Бери мой вещий меч, меч-кладенец возьми».
Но силен богатырь, а меч еще сильнее,
Не может он поднять, сравнялся он с людьми.
«Брат названый, поди, тебе придам я силы».
И дунул Светогор всем духом на Илью.
Меч-кладенец подъят. Но цепки все могилы.
Напрасно, Муромец, ты тратишь мощь свою.
Ударит – обруч вновь, ударит – обруч твердый.
«Брат названый, приди, еще я силы дам».
Но Муромец сказал: «довольно силы гордой.
Не понесет Земля. Довольно силы нам».
«Когда бы ты припал», был голос из гробницы,
Я мертвым духом бы повеял на тебя.
Ты лег бы подле спать». – Щебечут в мире птицы.
О, птицы, эту быль пропойте про себя!
СВЕТОГОР
Поехал Светогор путем-дорогой длинной,
Весь мир кругом сверкал загадкою картинной,
И сила гордая была в его коне.
Подумал богатырь: «Что в мире равно мне?»
Тут на пути его встречается прохожий.
Идет поодаль он. И смотрит Светогор: –
Прохожий-то простой, и с виду непригожий,
Да на ногу он скор, и конь пред ним не спор.
Поедет богатырь скорей – не догоняет,
Потише едет он – все так же тот идет.
Дивится Светогор, и как понять, не знает,
Но видит – не догнать, хоть ехать целый год.
И богатырь зовет: «Эй дивный человече,
Попридержи себя: на добром я коне,
Но не догнать тебя». Не возбраняя встрече,
Прохожий подождал – где был он, в стороне.
С плеч снял свою суму, кладет на камень синий,
На придорожную зеленую плиту.
И молвил богатырь, с обычною гордыней,
С усмешкой поглядев на эту нищету: –
«Что у тебя в суме? Не камни ль самоцветны?»
«А подыми с земли, тогда увидишь сам».
Сума на взгляд мала, вид сверху неприветный,
Коснулся богатырь – и воли нет рукам.
Не может шевельнуть. Обеими руками,
Всей силой ухватил, и в землю он угряз.
Вдоль по лицу его не пот, а кровь струями,
Пред тем неведомым прохожим, полилась.
«Что у тебя в суме? Сильна моя отвага,
Не занимать мне стать, суму же не поднять».
И просто тот сказал: «В суме – земная тяга».
«Каким же именем, скажи, тебя назвать?»
«Микула Селянин». – «Поведай мне, Микула,
Судьбину Божию как я смогу открыть?»
«Дорога прямиком, а где она свернула
Налево, там коня во всю пускай ты прыть.
От росстани свернешь – там Северные Горы,
Под Древним Деревом там кузница стоит.
Там спросишь кузнеца. Он знает приговоры».
«Прощай». – «Прощай». И врозь. И новый путь лежит.
Поехал Светогор прямым путем, и влево
На росстани свернул, во весь опор тут конь
Пустился к Северным Горам, вот Чудо-Древо,
Вот кузница, кузнец, поет цветной огонь.
Два тонких волоса кует кузнец пред горном.
«Ты что куешь, кузнец?» – «Судьбину я кую,
Кому быть в жизни с кем. Каким быть в мире зернам».
«На ком жениться мне? Скажи судьбу мою».
«Твоя невеста есть, она в Поморском царстве,
В престольном городе, во гноище лежит».
Услышав о своем предсказанном мытарстве,
Смутился Светогор. И новый путь бежит.
«Пойду я туда. Убью свою невесту».
Подумал. Сделал так. Уж далеко гора.
Увидел он избу, когда приехал к месту.
Там девка в гноище, все тело – как кора.
Он яхонт положил на стол. Взял меч свой вострый.
В грудь белую ее мечом тем вострым бьет.
И быстро едет прочь. Весь мир – как праздник пестрый.
Прочь, струпья страшные. К иному путь ведет.
Проснулась спавшая. Разбита злая чара.
Ниспала в гноище еловая кора.
И смотрит девушка. Пред ней, светлей пожара,
Алеет яхонта цветистая игра.
Принес тот камень ей богатства неисчетны,
И множество у ней червленых кораблей.
Кузнец меж тем кует. Пути бесповоротны.
Чарует красота. И слух идет о ней.
Пришел и Светогор красавицу увидеть.
И полюбил ее. Стал сватать за себя.
Женились. Кто б сказал, что можно ненавидеть –
И через ненависть блаженным стать, любя.
Как спать они легли, он видит рубчик белый.
Он спрашивал, узнал, откуда тот рубец.
О, Светогор, когда б не тот порыв твой смелый,
Кто знает, был ли бы так счастлив твой конец!
ВОЛЬГÁ
Закатилось
красно Солнце, за морями спать легло,
Закатилося,
а в мире было вольно и светло.
Рассадились
часты звезды в светлом Небе, как цветы,
Не
пустили Ночь на Землю, не дозволя темноты.
Звезды,
звезды за звездами, и лучист у каждой лик.
Уж
и кто это на Небе возрастил такой цветник?
Златоцветность,
звездоцветность, что ни хочешь – все проси.
В
эту ночь Вольга родился на святой Руси.
Тихо
рос Вольга пресветлый до пяти годков.
Дома
больше быть не хочет, манит ширь лугов.
Вот
пошел, и Мать-Земля восколебалася,
Со
китов своих как будто содвигалася,
Разбежалися
все звери во лесах,
Разлеталися
все птицы в небесах,
Все
серебряные рыбы разметалися,
В
синем Море трепетали и плескалися.
А
Вольга себе идет все да идет,
В
чужедальную сторонку путь ведет.
Хочет
хитростям он всяким обучаться,
Хочет
в разных языках укрепляться.
На
семь лет Вольга задался посмотреть широкий свет,
А
завлекся – на чужбине прожил все двенадцать лет.
Обучался,
обучился. Что красиво? Жить в борьбе.
Он
хоробрую дружину собирал себе.
Тридцать
сильных собирал он без единого, а сам
Стал
тридцатым, был и первым, и пустились по лесам.
«Ой
дружина, вы послушайте, что скажет атаман.
Вейте
петли вы шелковые, нам зверь в забаву дан,
Становите
вы веревочки в лесу среди ветвей,
И
ловите вы куниц, лисиц, и черных соболей».
Как
указано, так сделано, веревочки стоят,
Только
звери чуть завидят их, чуть тронут – и назад.
По
три дня и по три ночи ждали сильные зверей,
Ничего
не изловили, жди не жди среди ветвей.
Тут
Вольга оборотился, и косматым стал он львом,
Соболей,
куниц, лисиц он заворачивал кругом,
Зайцев
белых поскакучих, горностаев нагонял,
В
петли шелковы скружал их, гул в лесу и рев стоял.
И
опять Вольга промолвил: «Что теперь скажу я вам:
Вы
силки постановите в темном лесе по верхам.
Лебедей,
гусей ловите, заманите сверху ниц,
Ясных
соколов словите, да и малых пташек-птиц».
Как
он молвил, так и было, слово слушали его,
За
три дня и за три ночи не словили ничего.
Тут
Вольга оборотился, и в ветрах, в реке их струй,
Он
в подоблачье помчался, птица вольная Науй.
Заворачивал
гусей он, лебедей, и соколов,
Малых
пташиц, всех запутал по верхам среди силков.
И
опять Вольга промолвил, возжелав иной игры: –
«Дроворубные
возьмите-ка теперь вы топоры,
Вы
суденышко дубовое постройте поскорей,
Вы
шелковые путевья навяжите похитрей,
Выезжайте
в сине Море, наловите рыбы мне,
Много
щук, белуг, и всяких, много рыбы в глубине».
Как
он молвил, так и было, застучал о дуб топор,
И
в путевьях во шелковых возникал мудрен узор.
Выезжали
в сине Море, много рыб во тьме его,
За
три дня и за три ночи не словили ничего.
Тут
Вольга оборотился, щукой стал, зубастый рот,
Быстрым
ходом их обходит, в верный угол их ведет.
Заворачивал
белугу, дорогого осетра,
Рыб
плотиц, и рыбу семгу. Будет, ладно, вверх пора.
Тут-то
в Киеве веселом пировал светло Вольга,
Пировала
с ним дружина, говорили про врага.
Говорил
Вольга пресветлый: «Широки у нас поля.
Хлеб
растет. Да замышляет против нас Турец-земля.
Как
бы нам про то проведать, что задумал-загадал
Наш
лихой давнишний ворог, этот царь Турец-Сантал?
Если
старого послать к ним, долго ждать, а спешен час,
А
середняго послать к ним, запоят вином как раз,
Если
ж малого послать к ним, заиграется он там,
Только
девушек увидит, не дождаться вести нам.
Видно,
надобно нам будет, чтоб пошел к ним сам Вольга,
Посмотрел
бы да послушал да почувствовал врага».
Тут
Вольга оборотился, малой пташкой полетел,
Против
самого оконца, пред царем Турецким сел.
Речи
тайные он слышит. Говорит с царицей царь: –
«Ай
царица, на Руси-то не растет трава как встарь,
И
цветы-то на Руси уж не по-прежнему цветут.
Нет
в живых Вольги, должно быть». – Говорит царица тут:
«Ай
ты царь, Турец-Сантал мой, все как есть цветок цветет.
На
Руси трава густая все по-прежнему растет.
А
спалось мне ночью, снилось, что с Восточной стороны
Пташка
малая несется, звонко кличет с вышины.
А
от Запада навстречу черный ворон к ней летит,
Вот
слетелись, вот столкнулись, ветер в крылья им свистит.
В
чистом поле бой зачался, пташка – малая на взгляд,
Да
побит ей черный ворон, перья по ветру летят».
Царь
Турец-Сантал подумал, и беседует с женой: –
«Так
я думаю, что скоро я на Русь пойду войной.
На
святой Руси возьму я ровно девять городов,
Шубку
выберу тебе я, погощу, и был таков».
А
Турецкая царица говорит царю в ответ: –
«Городов
не покоришь ты, не найдешь мне шубки, нет».
Вскинул
очи, осердился, забранился царь Сантал.
«Ах,
сновидица-колдунья!» И учить царицу стал.
«Вот
тебе! А на Руси мне ровно девять городов.
Вот
тебе! А шубка будет. Погощу, и был таков».
Тут
Вольга оборотился, примечай не примечай,
Только
в горницу ружейну впрыгнул малый горностай,
Все
луки переломал он, зубом острым проточил,
Тетивы
все перервал он, прочь из горницы скочил.
Серым
волком обернулся, на конюший прыгнул двор,
Перервал
коням он глотки, прыг назад – и чрез забор.
Обернулся
малой пташкой, вот в подоблачье летит,
Свистнул,
– дома. Светел Киев, он с дружиною сидит.
«Ой
дружина, собирайся!» И дрожит Турец-земля.
На
Руси чуть дышит ветер, тихо колос шевеля.
И
склонилися пред силой молодецкою
Царь-Сантал
с своей царицею Турецкою.
Проблистали
и упали сабли вострые,
Развернулись
чудо-шали ярко-пестрые,
И
ковры перед дружиною узорные,
Растерял
пред пташкой ворон перья черные.
И
гуляет, и смеется вольный, светлый наш Вольга,
Он
уж знает, как коснуться, как почувствовать врага.
ПОТОК
Засветились цветы в серебристой росе,
Там в глуши, возле заводей, в древних лесах.
Замечтался Поток о безвестной красе,
На пиру он застыл в непонятных мечтах.
Ласков Князь говорит: «Службу мне сослужи».
Вопрошает Поток: «Что исполнить? Скажи».
«К Морю синему ты поезжай поскорей,
И на тихия заводи, к далям озер,
Настреляй мне побольше гусей, лебедей».
Путь бежит. Лес поет. Гул вершинный – как хор.
Белый конь проскакал, было вольно кругом,
В чистом поле пронесся лишь дым столбом.
И у синяго Моря, далеко, Поток.
И у заводей он. Мир богат. Мир широк.
Слышит витязь волну, шелест, вздох камышей.
Настрелял он довольно гусей, лебедей.
Вдруг на заводи он увидал
Лебедь Белую, словно видение сна,
Чрез перо вся была золотая она,
На головушке жемчуг блистал.
Вот Поток натянул свой упругий лук,
И завыли рога, и запел этот звук.
И уж вот полетит без ошибки стрела, –
Лебедь Белая нежною речью рекла:
«Ты помедли, Поток. Ты меня не стреляй.
Я тебе пригожусь. Примечай».
Выходила она на крутой бережок,
Видит светлую красную Деву Поток.
И в великой тиши, слыша сердце свое,
Во сырую он землю втыкает копье,
И за остро копье привязавши коня,
Он целует девицу, исполнен огня.
«Ах, Алена душа, Лиховидьевна свет,
Этих уст что милей? Ничего краше нет».
Тут Алена была для Потока жена,
И уж больно его улещала она: –
«Хоть на мне ты и женишься нынче, Поток,
Пусть такой мы на нас налагаем зарок,
Чтобы кто из нас прежде другого умрет,
Тот второй – в гроб – живой вместе с мертвым пойдет».
Обещался Поток, и сказал: «Ввечеру
Будь во Киеве, в церковь тебя я беру.
Обвенчаюсь с тобой». Поскакал на коне.
И не видел, как быстро над ним, в вышине,
Крылья белые, даль рассекая, горят,
Лебедь Белая быстро летит в Киев град.
Витязь в городе. Улицей светлой идет.
У окошка Алена любимого ждет.
Лиховидьевна – тут. И дивится Поток.
Как его упредила, ему невдомек.
Поженились. Любились. Год минул, без зла.
Захворала Алена – и вдруг умерла.
Это хитрости Лебедь искала над ним,
Это мудрости хочет над мужем своим.
Смерть пришла – так, как падает вечером тень.
И копали могилу, по сорок сажень
Глубиной, шириной. И собрались попы,
И Поток, пред лицом многолюдной толпы,
В ту гробницу сошел, на коне и в броне,
Как на бой он пошел, и исчез в глубине.
Закопали могилу глубокую ту,
И дубовый, сплотившись, восстал потолок,
Рудожелтый песок затянул красоту,
Под крестом, на коне, в темной бездне Поток.
И лишь было там место веревке одной,
Привязали за колокол главный ее.
От полудня до полночи в яме ночной
Ждал и думал Поток, слушал сердце свое.
Чтобы страху души ярым воском помочь,
Зажигал он свечу, как приблизилась ночь,
Собрались к нему гады змеиной толпой,
Змей великий пришел, огнедышащий Змей,
И палил его, жег, огневой, голубой,
И касался ужалами острых огней.
Но Поток, не сробев, вынул верный свой меч,
Змею, взмахом одним, смог главу он отсечь.
И Алену он кровью змеиной омыл,
И восстала она в возрожденности сил.
За веревку тут дернул всей силой Поток.
Голос меди был глух и протяжно-глубок.
И Поток закричал. И сбежался народ.
Раскопали засыпанных. Жизнь восстает.
Выступает Поток из ночной глубины,
И сияет краса той крылатой жены.
И во тьме побывав, жили долго потом,
Эти двое, что так расставались со днем.
И молва говорит, что, как умер Поток,
Закопали Алену красивую с ним.
Но в тот день свод Небес был особо высок,
И воздушные тучки летели как дым,
И с Земли уносясь, в голубых Небесах,
Лебединые крылья белели в лучах.
СОЛОВЕЙ БУДИМИРОВИЧ
Высота ли, высота поднебесная,
Красота ли, красота бестелесная,
Глубина ли, глубина Океан морской,
Широко раздолье наше всей Земли людской.
Из-за Моря, Моря синего, что плещет без конца,
Из того ли глухоморья изумрудного,
И от славного от города, от града Леденца,
От заморского Царя, в решеньях чудного,
Выбегали, выгребали ровно тридцать кораблей,
Всех красивей тот, в котором гость богатый Соловей,
Будимирович красивый, кем гордится вся земля,
Изукрашено судно, и Сокол имя корабля.
В нем по яхонту по ценному горит взамен очей,
В нем по соболю чернеется взамен густых бровей,
Вместо уса было воткнуто два острые ножа,
Уши – копья Мурзавецки, встали, ветер сторожа,
Вместо гривы две лисицы две бурнастые,
А взамен хвоста медведи головастые,
Нос, корма его взирает по-туриному,
Взведены бока крутые по-звериному.
В Киев мчится этот Сокол ночь и день, чрез свет и
мрак,
В корабле узорном этом есть муравленый чердак,
В чердаке была беседа – рыбий зуб с игрой огней,
Там, на бархате, в беседе, гость богатый Соловей.
Говорил он корабельщикам, искусникам своим:
«В город Киев как приедем, чем мы Князя подарим?»
Корабельщики сказали: «Славный гость ты Соловей,
Золота казна богата, много черных соболей,
Сокол их везет по Морю ровно сорок сороков,
И лисиц вторые сорок, сколь пушиста тьма хвостов,
И камка есть дорогая, из Царь-Града свет-узор,
Дорогая то не очень, да узор весьма хитер».
Прибежали корабли под тот ли славный Киев град,
В Днепр реку метали якорь, сходни стали, все глядят.
Вот во светлую во гридню смело входит Соловей,
Ласков Князь его встречает со дружиною своей.
Князю он дарит с Княгиней соболей, лисиц, камку,
Ничего взамен не хочет – место в саде, в уголку.
«Дай загон земли», он просит, «чтобы двор построить
мне,
Там, где вишенье белеет, вишни будут спеть Княжне».
Соловью в саду Забавы отмежевана земля,
Он зовет людей работных со червлена корабля.
«Вы берите-ка топорики булатные скорей,
Снарядите двор в саду мне, меж узорчатых ветвей,
Где Забава спит и грезит, в час как Ночь в звездах
идет,
В час как цветом, белым цветом, часто вишенье
цветет».
С поздня вечера дружина с топорами, ровен звук,
Словно дятлы по деревьям, щелк да щелк, и стук да
стук.
Хорошо идет, к полуночи и двор поспел, гляди,
Златоверхие три терема, и сени впереди,
Трои сени, все решетчаты, и тонки сени те,
В теремах все изукрашено, как в звездной высоте.
Небо с Солнцем, терем с солнцем, в небе Месяц, месяц
здесь,
В Небе звезды, в Небе зори, в зорях звездных терем
весь.
Вот к заутрени звонили, пробуждается Княжна,
Ото сна встает Забава, смотрит все ли спит она?
Из косящата окошка в свой зеленый смотрит сад,
Златоверхие три терема как будто там стоят.
«Ой вы мамушки и нянюшки, идите поскорей,
Красны девушки, глядите, что в саду среди ветвей.
Это чудо ль показалось мне средь вишенья в цвету?
Наяву ли увидала я такую красоту?»
Отвечают красны девушки и нянюшки Княжне:
«Счастье с цветом в дом пришло к тебе, и в яви, не
во сне».
Вот идет Забава в сад свой, меж цветов идет Княжна,
Терем первый, в нем все тихо, золотая там казна,
Ко второму, за стенами потихоньку говорят,
Помаленьку говорят в нем, все молитву там творят,
Подошла она ко третьему, стоит Княжна, глядит,
В третьем тереме, там музыка, там музыка гремит.
Входит в сени, дверь открыла, испугалася Княжна,
Резвы ноги подломились, видит дивное она:
Небо с Солнцем, терем с солнцем, в Небе Месяц, месяц
здесь,
В Небе звезды, в Небе зори, в звездных зорях терем
весь.
Подломились резвы ножки, Соловей догадлив был,
Гусли звончаты он бросил, красну деву подхватил,
Подхватил за белы ручки тут Забаву Соловей,
Клал ее он на кровати из слоновьих костей,
На пуховые перины, в обомленье, положил: –
«Что ж, Забава, испужалась?» – Тут им день
поворожил.
Солнце с солнцем золотилось, Месяц с месяцем горел,
Зори звездные светились, в сердце жар был юн и смел.
Сердце с сердцем, очи в очи, о, как сладко и светло,
Белым цветом, всяким цветом, нежно вишенье цвело.
САДКО
Был Садко молодец, молодой Гусляр,
Как начнет играть, пляшет млад и стар.
Как начнут у него гусли звончаты петь,
Тут выкладывать медь, серебром греметь.
Так Садко ходил, молодой Гусляр,
И богат бывал от певучих чар.
И любим бывал за напевы струн,
Так Садко гулял, и Садко был юн.
Загрустил он раз: «Больно беден я.
Пропадет вот так вся и жизнь моя».
Закручинился он, к Ильменю пришел,
Гусли звончаты взял, зазвенел лес и дол.
Заходила волна, загорелась волна,
Всколыхнулась со дна вся вода-глубина.
Он так раз проиграл, проиграл он и два,
А на третий мелькнула пред ним голова.
Водный Царь перед ним, словно белый пожар,
Разметался, встает, смотрит юный Гусляр.
«Все, что хочешь, проси». – «Дай мне рыб золотых».
– «Опускай невода, много вытащишь их».
Трижды бросил в Ильмень он свои невода,
Рыбой белой и красной дарила вода,
И пока допевал он напевчатый стих,
Дал Ильмень ему в невод и рыб золотых.
Положил он всю рыбу на полных возах,
Он в глубоких ее хоронил погребах.
Через день он пришел и открыл погреба, –
Эх Садко молодец, вот судьба так судьба:
Там, где красная рыба – несчетная медь,
Там, где белая – серебра полная клеть,
А куда положил он тех рыб золотых,
Все червонцы лежат, сколько их, сколько их!
Тут Гусляр молодой стал богатый Купец,
Гость Богатый Садко. Ну Гусляр молодец!
Он по Новгороду ходит и глядит,
«Где товары тут у вас?» он говорит.
«Я их выкуплю, товары все дотла».
Вечно молодость хвастливою была.
«Я сто тысячей казны вам заплачу.
Где товары? Все товары взять хочу».
Он поит Новогородских мужиков,
Во хмелю-то напоить он всех готов.
Выставляли тут товаров без конца,
Да не считана казна у молодца.
Все купил он, все, что было, он скупил,
Он, сто тысячей отдав, богатым был.
Терем выстроил, в высоком терему
Камни ночью самоцветятся во тьму.
Он Можайского Николу сорудил,
Он все маковицы ярко золотил.
Изукрашивал иконы по стенам,
Чистым жемчугом убрал иконы нам.
Вызолачивал он царские врата,
Пред жемчужной – золотая красота.
А как в Новгороде снова он пошел,
Он товаров на полушку не нашел,
И зашел тогда Садко во темный ряд,
Черепки, горшки там битые стоят.
Усмехнулся он, купил и те горшки:
«Пригодятся», говорит, «И черепки,
Дети малые», мол, «будут в них играть,
Будут в играх про Садко воспоминать.
Я Садко Богатый Гость, Садко Гусляр,
Я люблю, чтобы плясал и млад и стар.
Гусли звончаты недаром говорят:
Я Садко Богатый Гость, весенний сад!»
Вот по Морю, Морю синему, средь пенистых зыбей,
Выбегают, выгребают тридцать быстрых кораблей.
Походили, погуляли, торговали далеко,
А на Соколе па светлом едет сам купец Садко.
Корабли бегут проворно, Сокол лишь стоит один,
Видно, чара тут какая, есть решение глубин.
И промолвил Гость Богатый, говорит Садко Купец:
«Будем жеребья метать мы, на кого пришел конец».
Все тут жеребья метали, написавши имена, –
Все плывут, перо Садково поглотила глубина.
Дважды, трижды повторили, – вал взметнется, как
гора,
Ничего тот вал не топит, лишь хмелева нет пера.
Говорит тут Гость Богатый, говорит своим Садко:
«Видно, час мой подступает, быть мне в Море глубоко,
Я двенадцать лет по Морю, Морю синему ходил,
Дани-пошлины я Морю, возгордившись, не платил.
Говорил я: Что мне море? Я плачу кому хочу.
Я гуляю на просторе, миг забав озолочу.
А уж кланяться зачем же! Кто такой, как я, другой?
Видно, Море осерчало. Жертвы хочет Царь Морской».
Говорил так Гость Богатый, но, бесстрашный, гусли
взял,
В вал спустился – тотчас Сокол прочь от места
побежал.
Далеко ушел. Над Морем воцарилась тишина.
А Садко спустился в бездну, он живой дошел до дна.
Видит он великую там на дне избу,
Тут Садко дивуется, узнает судьбу.
Раковины светятся, месяцы дугой,
На резных палатях сам там Царь Морской.
Самоцветны камни с потолка висят,
Жемчуга такие – не насытишь взгляд.
Лампы из коралла, изумруд – вода,
Так бы и осталась там душа всегда.
«Здравствуй», Царь Морской промолвил Гусляру,
«Ждал тебя долгонько, помню я игру.
Что ж, разбогател ты – гусли позабыл?
Ну-ка, поиграй мне, звонко, что есть сил».
Стал Садко тут тешить Водного Царя,
Заиграли гусли, звоном говоря,
Заиграли гусли звончаты его,
Царь Морской – плясать, не помнит ничего.
Голова Морского словно сена стог,
Пляшет, размахался, бьет ногой в порог,
Шубою зеленой бьет он по стенам,
А вверху – там Море с ревом льнет к скалам.
Море разгулялось, тонут корабли,
И когда бы сверху посмотреть могли,
Видели б, что нет сильнее ничего,
Чем Садко и гусли звончаты его.
Наплясались ноги. Царь Морской устал.
Гостя угощает, Гость тут пьяным стал.
Развалялся в Море, на цветистом дне,
И Морские Девы встали как во сне.
Царь Морской смеется: «Выбирай жену.
Ту бери, что хочешь. Лишь бери одну».
Тридцать красовалось перед ним девиц
Белизною груди, красотою лиц.
А Садко-причудник: ту, что всех скромней,
Выбрал он, Чернава было имя ей.
Спать легли, и странно в глубине морской
Раковины рдели, месяцы дугой.
Рыбы проходили в изумрудах вод,
Видело мечтанье, как там кит живет,
Сколько трав нездешних смотрит к вышине,
Сколько тайн сокрыто на глубоком дне.
И Садко забылся в красоте морской,
И жену он обнял левою ногой.
Что-то колыхнулось в сердце у него,
Вспомнил, испугался, что ли, он чего.
Только вдруг проснулся. Смотрит – чудеса:
Новгород он видит, светят Небеса,
Вон, там храм Николы, то его приход,
С колокольни звон к заутрени зовет.
Видит – он лежит над утренней рекой,
Он в реке Чернаве левою ногой.
Корабли на Волхе светят далеко.
«Здравствуй, Гость Богатый! Здравствуй, наш Садко!»
ЧУРИЛО ПЛЕНКОВИЧ
Как во стольном том во городе во Киеве был пир,
Как у ласкового Князя пир идет на целый мир.
Пированье, столование, почестный стол,
Словно день затем пришел, чтоб этот пир так шел.
И уж будет день в половине дня,
И уж будет стол во полу-столе,
А все гусли поют, про веселье звеня,
И не знает душа, и не помнит о зле.
Как приходит тут к Князю сто молодцов,
А за ними другие и третии сто.
С кушаками они вкруг разбитых голов,
На охоте их всех изобидели. Кто?
А какие-то молодцы, сабли булатные,
И кафтаны на них все камчатные,
Жеребцы-то под ними Латинские,
Кони бешены те исполинские.
Половили они соболей и куниц,
Постреляли всех туров, оленей, лисиц,
Обездолили лес, и наделали бед,
И добычи для Князя с Княгинею нет.
И не кончили эти, другие идут,
В кушаках, как и те, кушаки-то не тут,
Где им надобно быть: рыболовы пришли,
Вместо рыбы они челобитье несли.
Всю-де выловили белорыбицу там,
Карасей нет, ни щук, и обида есть нам.
И не кончили эти, как третьи идут,
В кушаках, как и те, и челом они бьют:
То сокольники, нет соколов в их руках,
Что не надо, так есть, много есть в кушаках,
Изобидели их сто чужих молодцов.
«Чья дружина?» – «Чурилы». – «А кто он таков?»
Тут Бермята Васильевич старый встает:
«Мне Чурило известен, не здесь он живет.
Он под Киевцем Малым живет на горах,
Двор богатый его, на семи он верстах.
Он привольно живет, сам себе господин,
Вкруг двора у него так железный есть тын,
И на каждой тынинке по маковке есть,
По жемчужинке есть, тех жемчужин не счесть.
Середи-то двора там светлицы стоят,
Белодубовы все, гордо гридни глядят,
Эти гридни покрыты седым бобром,
Потолок – соболями, а пол – серебром,
А пробои-крюки все злаченый булат,
Пред светлицами трои ворота стоят,
Как одни-то резные, вальящаты там,
А другия хрустальны, на радость глазам,
А пред тем как пройти чрез стеклянные,
Еще третьи стоят, оловянные».
Вот собрался Князь с Княгинею, к Чуриле едет он,
Старый Плен идет навстречу, им почет и им поклон.
Посадил во светлых гриднях их за убраны столы,
Будут пить питья медвяны до вечерней поздней мглы.
Только Князь в оконце глянул, закручинился: «Беда!
Я из Киева в отлучке, а сюда идет орда.
Из орды идет не Царь ли, или грозный то посол?»
Плен смеется: «То Чурило, сын мой, Пленкович
пришел».
Вот глядят они, а день уж вечеряется,
Красно Солнышко к покою закатается,
Собирается толпа, их за пять сот,
Молодцов-то и до тысячи идет.
Сам Чурило на могучем на коне
Впереди, его дружина – в стороне,
Перед ним несут подсолнечник-цветок,
Чтобы жар ему лица пожечь не мог.
Перво-наперво бежит тут скороход,
А за ним и все, кто едет, кто идет.
Князь зовет Чурилу в Киев, тот не прочь:
Светел день там, да светла в любви и ночь.
Вот во Киеве у Князя снова пир,
Как у ласкового пир на целый мир.
Ликование, свирельный слышен глас,
И Чурила препожалует сейчас.
Задержался он, неладно, да идет,
В первый раз вина пусть будет невзачет.
Стар Бермята, да жена его душа
Катеринушка уж больно хороша.
Позамешкался маленько, да идет,
Он ногой муравки-травки не помнет,
Пятки гладки, сапожки – зелен сафьян,
Руки белы, светлы очи, стройный стан.
Вся одежда – драгоценная на нем,
Красным золотом прошита с серебром.
В каждой пуговке по молодцу глядит,
В каждой петельке по девице сидит,
Застегнется, и милуются они,
Расстегнется, и целуются они.
Загляделись на Чурилу, все глядят,
Там где девушки – заборы там трещат,
Где молодушки – там звон, оконца бьют,
Там где старые – платки на шее рвут.
Как вошел на пир, тут Князева жена
Лебедь рушила, обрезалась она,
Со стыда ли руку свесила под стол,
Как Чурилушка тот Пленкович прошел.
А Чурила только смело поглядел,
А свирельный глас куда как сладко пел.
Пировали так, окончили, и прочь,
А пороша выпадала в эту ночь.
Все к заутрени идут, чуть белый свет,
Заприметили на снеге свежий след.
И дивуются: смотри да примечай,
Это зайка либо белый горностай.
Усмехаются иные, говорят:
«Горностай ли был? Тут зайка ль был? Навряд.
А Чурило тут наверно проходил,
Красоту он Катерину навестил».
Говорили мне, что будто молодец
На Бермяту натолкнулся наконец,
Что Бермятой был он будто бы убит, –
Кто поведал так, неправду говорит.
Уж Бермяте ль одному искать в крови
Чести, мести, как захочешь, так зови.
Не убьешь того, чего убить нельзя,
Горностаева уклончива стезя.
Тот, кто любит, – как ни любит, любит он,
И кровавою рукой не схватишь сон.
Сон пришел, и сон ушел, лови его.
Чур меня! Хотенье сердца не мертво.
Знаю я, Чурило Пленкович красив,
С ним целуются, целуются, он жив.
И сейчас он улыбаяся идет,
Пред лицом своим подсолнечник несет.
Расцвечается подсолнечник-цветок,
Чтобы жар лицо красивое не сжег.
МИКУЛА СЕЛЯНИНОВИЧ
Ай же ты, Микула Селянинович, Мужик,
Ты за сколько тысяч лет к земле своей привык?
Сколько долгих тысяч лет ты водил сохой?
Век придет, и век уйдет, вечен образ твой.
Лошадь у тебя была, некрасна на вид,
А взметнется да заржет, облако гремит.
Ходит, ходит, с бороздой борозда дружна.
Светел Киев, – что мне он? Пашня мне нужна.
Сколько долгих тысяч лет строят города,
Строят, нет их, – а идет в Поле борозда.
И Микула новь святит, с пашней говорит,
Ель он вывернул, сосну, в борозду валит.
Ехал тут какой-то князь, витязь, что ли, он,
Подивился, посмотрел, – гул в земле и стон.
«Кто ты будешь?» говорит. «В толк я не возьму.
Как тебя, скажи, назвать?» говорит ему.
А Микулушка взглянул, лошадь подхлестнул,
Крикнул весело, – в лесу стон пошел и гул.
На нарядного того поглядел слегка,
На таких он чрез века смотрит свысока.
«Вот как ржи я напахал, к дому выволочу,
К дому выволочу, дома вымолочу.
Наварю гостям я пива, кликнут гости в торжество:
Век крестьянствовать Микуле, мир – его, земля –
его!»
ИСПОЛИН ПАШНИ
Исполин безмерной пашни,
Как тебя я назову?
– Что ты, бледный? Что, вчерашний?
Ты во сне, иль наяву?
Исполин безмерной нивы,
Отчего надменный ты?
– Не надменный, не спесивый,
Только любящий цветы.
Исполин безмерной риги,
Цвет и волос люб и мне.
– Полно, тень прочтенной книги,
Отойди-ка к стороне.
ДВЕ РЕКИ
Я видел всю Волгу во время разлива,
От самых истоков
До Каспия гордого, чей хорош изумруд.
О, Волга повсюду красива,
В самом имени светлой царицы так много намеков,
И ее заливные луга, расцветая, победно цветут.
Это – гордость Славян, это – знаменье воли для
вольных,
Для раздольных умов, теснотой недовольных.
Волга, Волга, воспетая тысячи раз,
Ты качала, в столетьях, мятежников, нас.
Ты, царица всех рек, полновластно красива,
Как красив, ставший звучною былью, разбой,
Как красива гроза в высоте голубой.
Но желанней мне кротко-шуршащая желтая нива
Над родною Владимирской тихой рекою Окой.
И да памятно будет,
Что над этой рекою рожден был любимец веков,
Кто в былинных сердцах – и еще – много песен
пробудит,
Сильный, силы не раб, исполинский смиренник лесов.
Тот прекрасный меж витязей всех, богатырь
справедливый,
Кто один не кичился могучею силой своей,
И на подвиги вскормленный скудною нивой,
Был за тех, чья судьба – ждать и ждать хлебоносных
стеблей.
Как заманчив он был, когда с сильным и наглым
схватился,
И, его не убив, наглеца лишь взметнул в вышину,
И упавшего сам подхватил, чтобы тот не убился,
Но вперед научился не силу лишь ведать одну.
Как заманчив он был и другой. Соловья победитель,
Разметавши надменных с их Киевской гриднею той,
Кроткий, мог он восстать, как разгневанный мечущий мститель,
Мог быть тихой рекой, и разливной рекою Окой.
И заманчив он был, как, прощаясь с родною рекою,
Корку черного хлеба пустил он по водам ее,
И вскочил на коня, в три прыжка был он с жизнью
иною,
Но в нарядностях дней не забыл назначенье свое.
ХВАЛА ИЛЬЕ МУРОМЦУ
Спавший тридцать лет Илья,
Вставший
в миг один,
Тайновидец бытия,
Русский
исполин.
Гений долгих вещих снов,
Потерявших
счет,
Наших Муромских лесов,
Топей и
болот.
Гений пашни, что мертва
В долгой
цепи дней,
Но по слову вдруг жива
От любви
лучей.
Гений серой нищеты,
Что
безгласно ждет,
До назначенной черты,
Рвущей
твердый лед.
Гений таинства души,
Что
мертва на взгляд,
Но в таинственной тиши
Схоронила
клад.
Спавший тридцать лет Илья
Был без
рук, без ног,
Шевельнувшись, как змея,
Вдруг
быть сильным мог.
Нищий нищего будил,
Мужика мужик,
Чарой слабому дал сил,
Развязал
язык.
Был раздвинут мощный круг
Пред
лицом калек,
Великан проснулся вдруг,
Гордый
человек.
Если б к небу от земли
Столб с
кольцом воткнуть,
Эти руки бы могли
Мир
перевернуть.
Будь от неба до земли
Столб с
златым кольцом,
По-иному бы цвели
Здесь
цветы кругом.
Спавший тридцать лет Илья,
Ты
поныне жив,
Это молодость твоя
В
шелестенье нив.
Это Муромский твой ум,
В час
когда в лесах
Будят бури долгий шум,
Говорят
в громах.
Между всеми ты один
Не
склонил лица,
Полновольный исполин.
Смелый
до конца.
До конца ли? Без конца.
Ибо ты –
всегда.
От прекрасного лица
Вот и
здесь звезда.
Вознесенный глубиной,
И
вознесший – лик,
Мой Владимирец родной,
Муромский
мужик.
ОТШЕСТВИЕ МУРОМЦА
Муромец Русскую землю прошел,
Ветер идет так смарагдами бора,
Видел бесчисленность градов и сел,
Обнял их
ласкою взора.
Жизнь он прошел из предела в предел,
Видел могучих, и видел бессильных,
Много безвестного он подглядел,
В мире,
на торжищах пыльных.
Муромец силу свою развернул,
Попил довольно с хмельною он голью,
В думах притихших расслышал он гул,
Тесных
бросал он к раздолью.
Всех он сермяжных в пути защитил,
Важных смириться он властно заставил,
Дикую схватку враждующих сил
Он к
равновесью направил.
Дух свой предавши Полярной Звезде,
Той, что в сказаньях зовется Судьбою,
Был предрешенно он верным везде,
Брал
недоступность без бою.
Муромец полюс и полюс узнал.
Будет. Пришел к Океану морскому.
Сокол-корабль колыхался там, ал. –
Смелый
промолвил: «К другому».
Сел на червленый корабль, и ушел
Прочь от пройденной земли, не жалея.
Гнался за Соколом Сизый-Орел,
Сокол
Орла был быстрее.
Где он? Доныне ль в неузнанном Там?
Синею бездной, как в люльке, качаем?
Снова ль придет неожиданно к нам?
Песня
гадает. Не знаем.
ЦЕЛЕБНАЯ КРИНИЦА
Конь Ильи копытом звонким бьет, рождается криница,
Ключ лесной освободился из подземного жерла.
Сам Илья в тот миг стремился, улетал в простор как
птица,
А целебная криница до сих пор в лесах светла.
Он летел, не размышляя о зиждительности бега,
Без мышленья сердцем зная, как Свобода хороша.
И доныне среброводна освежительная нега,
И поет хрустальность в чащах: Приходи испить, душа.
КАПЛЯ КРОВИ
Красавица склонилась,
Шумит
веретено.
Вещанье совершилось,
Уж Ночь
глядит в окно.
Светлянка укололась,
И
приговор свершен.
Красив застывший волос,
Красив
глубокий сон.
От одного укола,
Как
будто навсегда,
Кругом заснули села,
Притихли
города.
Притихли и застыли,
И все
слилось в одно.
Везде, в безгласной были,
Глядится
Ночь в окно.
Всем миром овладела
Ночная
тишина.
И как немое тело,
Глядит
на мир Луна.
Красавица склонилась,
Молчит
веретено.
Решенье совершилось,
Так было
суждено.
Но капля в ранке малой,
Сверкнув
огнем во мглу,
Как цвет упала алый,
И светит
на полу.
И нежный свет не тает,
Алеет
все сильней.
Шиповник расцветает,
Весь в
призраках огней.
Как куст он встал вкруг злого
Того
веретена.
В молчанье сна ночного
Разросся
до овна.
Сияя алым цветом,
Растет
он как пожар.
И в мире, мглой одетом,
Слабеют
ковы чар.
Сперва цветы проснулись,
Пошел в
деревьях гул.
И дети улыбнулись,
Святой
старик вздохнул.
И лебеди запели
На
зеркале озер.
Всемирной колыбели
Вдруг
ожил весь простор.
И вот, на счастье наше,
Глядится
День в окно.
Еще Светлянка краше,
Шумит
веретено.
ПЕРЕД ЦВЕТНЫМ ОКОНЦЕМ
На море Океане есть остров Красота,
Сидят в резной избушке три дочери Христа.
Перед цветным оконцем шьют молча три сестры.
Гора там есть, в остры уступы у горы.
И если кто восхочет к заманчивой черте,
Он больно режет ноги в той вольной высоте.
Не смотрят – видят сестры, и старшая сестра
Берет иглу булатну, и говорит: «Пора».
Берет иглу булатну, нить шелкову притом,
И вышивает гору на Море голубом.
Потом сестре середней передает тот плат,
Встает на нем дорога: пойдешь – нельзя назад.
И плат берет узорный тут младшая сестра,
И алым расцветает узором вся гора.
В те самые минутки как расцветает плат,
У путника на высях светло глаза горят.
От ран ему не больно, не льется больше кровь,
А брызнет, так немедля в цветках зажжется вновь.
И год идет за годом, и ропщет Океан,
Но остров тот не гибнет, с богатством горних стран.
И с самого рассвета до поздней до поры,
Перед цветным оконцем шьют молча три сестры.
ОГНЕННОЙ РЕКОЮ
Из Арабских дальних стран
К нам придя в своем скитанье,
Руссов древних Ибн-Фоцлан
Вопрошал о сожиганье.
Почему, когда простор
Здешней жизни Руссом смерян,
Труп кладут они в костер,
В огнь, что силой достоверен?
Потому, гласил ответ,
Что, вступивши в яркий пламень,
Возрожден, как цвет и свет,
Мрак железа, мертвый камень.
Потому, ответ гласил,
Что земному подобает
Побывать в жару горнил,
Там, где все перекипает.
Да, земные телеса
Аки Солнце просветятся,
Перед тем как в Небеса
В царство Солнца возвратятся.
Искушенные огнем,
Разлученные с тоскою,
Поплывут в свой Отчий Дом,
Ярко-огненной рекою.
САЛАМАНДРА
Меж брегов есть брег Скамандра,
Что живет в умах века.
Меж зверей есть саламандра,
Что к бессмертию близка.
Дивной силой мусикийской
Вброшен в жизнь который год.
Этот зверь в стране Индийской
Ярким пламенем живет.
Разожги костер златистый,
Саламандру брось в него, –
Меркнет вдруг восторг огнистый,
Зверь живет, в костре – мертво.
Так и ты, коль Дьявол черный
В блеск любви введет свой лик,
Вспыхнешь весь во лжи узорной,
А любовь – погаснет вмиг.
ТРАВА-КОСТЕР
Есть трава – растет
Возле
тихих рек.
И не каждый год
Та трава цветет,
А когда придет
Человек.
Рост ее – стрела,
И красив
узор.
Та трава была
Много раз светла,
Снова расцвела,
Как
костер.
И горит огонь
Возле
тихих рек.
Мчится красный конь,
Ржет, поет: Не тронь,
Ее хватай огонь,
Человек.
С ржаньем конь скакал,
Убежал в
простор.
Ярко промелькал.
Был расцветно-ал,
Возле рек сверкал
Цвет-костер.
И светла была
Влага
тихих рек.
В мире весть прошла,
Что трава цвела: –
Был здесь, в мире зла,
Человек.
БЛЕДНЫЕ ЛЮДИ
Я людей повстречал на степи неоглядной,
В беспредельном скитанье своем,
У костра, в час Луны предрассветно-прохладной,
Нисходившей небесным путем.
Трепетанья костра горячо расцвечали
Бледнолицых печальных людей,
И рыдания флейт, в их напевной печали,
Разносились по шири степей.
Я спросил их, о чем эти звонкие стоны,
И ответил один мне из них:
«В наших песнях поют и скорбят миллионы,
Миллионы существ нам родных».
Как лунатик влеком междузвездным пространством,
Я ушел, год промчался, как сон,
Я ходил, и повторных шагов постоянством
Снова был к их костру приведен.
В час ночной, бледнолицые люди смотрели
На рубин, возникавший с огнем,
И, как прежде, рыдали и пели свирели,
Ночь тревожа под Млечным Путем.
Начинала свирель, повторяла другая,
Третья, сотая, тысячный бред,
Точно пела и плакала бездна морская.
Я спросил – и услышал ответ.
«Вы всегда ли в степи? И всегда ли вы в горе?»
И как будто бы хрустнула цепь: –
«Мы Славяне, мы вечно тоскуем о Морс,
Потому так и любим мы степь».
Как безумный, опять я ушел на расстанья,
Как лунатик, закрывши глаза.
Вновь пришел. Вновь костер. Вновь певучесть рыданья.
Вечер. Молния. Алость. Гроза.
Степь и небо в огне. Мир в раскатах и в гуле.
«Смерть иль жизнь?» я шепнул, как во сне.
На меня бледнолицые только взглянули,
Лишь свирели ответили мне!
ВАНДА
Ванда,
Ванда, Дева Польши, уж сведен с минувшим счет,
Светлый
призрак в глубь принявши, Висла медленно течет.
Твой
отец, о, Панна Влаги, был властитель Польши, Крак,
Он
убил смолою Змия. Подвиг тот случился так.
Змий
Вавель, в горе пещерной, извиваясь был в гнезде,
Истреблял
людей и нивы, изводил стада везде.
Мудрый
Крак, чтоб искушен был Змий Вавель, хититель злой,
Начинил
бычачьи шкуры липко-черною смолой.
Близ
пещеры, где чернела та змеиная нора,
Встали
чудища бычачьи, началась в горах игра.
Змий
Вавель бычачьи шкуры пастью жадною пожрал,
И
внутри воспламенился, и, безумствуя, сгорал.
И
сгорел, пробив ущелье. Спас свою отчизну Крак.
Город
Краков именитый есть лишь дней минувших знак.
Дочь
такого-то героя Ванда стройная была.
Как
была она надменна, как была она светла!
Много
витязей хотело Деву Польскую пленить,
Мысль
ничья ей не сумела золотую выткать нить.
Ванда,
в день когда раскрылся красоты ее цветок,
На
себя взглянула утром в протекающий поток.
И
сказала: «Разве может рядом с золотом быть медь?
Нет
достойного мужчины – Польской Панною владеть».
И
молва о светлоглазой прогремела там вдали,
В
край ее, из стран далеких, Алеманы подошли.
Алеманский
повелитель, пышнокудрый Ритогар,
Красотою
Ванды взятый, пленник был всевластных чар.
И
отправились к ней дважды, трижды к ней послы пришли,
Но
привета Ритогару в сердце Девы не нашли.
Бранный
клич тогда раздался, – нет добра, будь гений зла,
Вся
дружина Алеманов копья длинные взяла.
Но,
хоть длинны, не достали, но, хоть остры, нет копья,
Ты
была сполна красива, – Ванда, власть сполна твоя.
Вся
дружина Алеманов, Ванду видя пред собой,
Пораженная
как Солнцем, отступила, кончен бой.
Кликнул
вождь: «Да будет Ванда на земле и в сне морском!
Ванда
в воздухе!» воскликнув, поразил себя мечом.
И
свершилось чарованье, отошла звезда к звезде,
Ванда
всюду, звездность всюду, на земле и на воде.
Устремившись
в воды Вислы, Ванда там – в текучем сне,
Светлый
взор ее колдует Польским судьбам в глубине.
Песня
в воздухе над Вислой да не молкнет никогда,
Как
победный образ Ванды жив, пока течет вода.
ЕЛЕНА-КРАСА
В
некотором царстве, за тридевять земель,
В
тридесятом государстве – Ой звучи, моя свирель! –
В
очень-очень старом царстве жил могучий сильный Царь,
Было
это в оно время, было это вовсе встарь.
У
Царя, в том старом царстве, был Стрелец-молодец,
У
Стрельца у молодого был проворный конь,
Как
пойдет, так мир пройдет он из конца в конец,
Погонись
за ним, уйдет он от любых погонь.
Раз
Стрелец поехал в лес, чтобы потешить ретивое,
Едет,
видит он перо из Жар-Птицы золотое,
На
дороге ярко рдеет, золотой горит огонь,
Хочет
взять перо – вещает богатырский конь:
«Не
бери перо златое, а возьмешь – узнаешь горе».
Призадумался
Стрелец,
Размышляет
молодец,
Взять
– не взять, уж больно ярко, будет яхонтом в уборе,
Будет
камнем самоцветным. Не послушался коня.
Взял
перо. Царю приносит светоносный знак Огня.
«Ну,
спасибо», Царь промолвил, «Ты достал перо Жар-Птицы,
Так
достань мне и невесту по указу Птицы той,
От
Жар-Птицы ты разведай имя царственной девицы,
Чтоб
была вступить достойна в царский терем золотой!
Не
достанешь – вот мой меч,
Голова
скатится с плеч».
Закручинился
Стрелец, пошел к коню, темно во взоре.
«Что,
хозяин?» – «Так и так», мол. – «Видишь, правду я сказал:
Не
бери перо златое, а возьмешь – узнаешь горе.
Ну,
да что ж, поедем к краю, где всегда свод Неба ал.
Там
увидим мы Жар-Птицу, путь туда тебе скажу.
Так
и быть уж, эту службу молодому сослужу».
Вот
они приехали к садам неземным,
Небо
там сливается с Морем голубым,
Небо
там алеет невянущим огнем,
Полночь
ослепительна, в полночь там как днем.
В
должную минутку, где вечный цвет цветет,
Конь
заржал у Древа, копытом звонким бьет,
С
яблоками Древо алостью горит,
Море
зашумело, Кто-то к ним летит.
Кто-то
опустился, жар еще сильней,
Вся
игра зарделась всех живых камней.
У
Стрельца закрылись очи от Огня,
И
раздался голос, музыкой звеня.
Где
пропела песня? В сердце иль в саду?
Ой свирель,
не знаю! Дальше речь веду.
Та
песня пропела: «Есть путь для мечты.
Скитанья
мечты хороши.
Кто
хочет невесты для светлой души,
Тот
в мире ищи Красоты».
Жар-Птица
пропела: «Есть путь для мечты.
Где
Солнце восходит, – горит полоса,
Там
Елена-Краса золотая коса.
Та
Царевна живет там, где Солнце встает,
Там
где вечной Весне сине Море поет».
Тут
окончился звук, прошумела гроза,
И
Стрелец мог раскрыть с облегченьем глаза: –
Никого
перед ним, ни над ним,
Лишь
бескрайность Воды, бирюза, бирюза,
И
рубиновый пламень над сном голубым.
В
путь, Стрелец. Кто Жар-Птицу услышал хоть раз,
Тот
уж темным не будет в пути ни на час,
И
найдет, как находятся клады в лесу,
Ту
царевну Елену-Красу.
Вот
поехал Стрелец, гладит гриву коня,
Приезжает
он к вечно-зеленым лугам,
Он
глядит на рождение вечного дня,
И
раскинул шатер-златомаковку там.
Он
расставил там яства и вина, и ждет.
Вот
по синему Морю Царевна плывет,
На
серебряной лодке, в пути голубом,
Золотым
она правит веслом.
Увидала
она златоверхий шатер,
Златомаковкой
нежный пленяется взор,
Подплыла,
и как Солнце стоит пред Стрельцом,
Обольщается
тот несказанным лицом.
Стали
есть, стали пить, стали пить, и она
От
заморского вдруг опьянела вина,
Усмехнулась,
заснула – и тотчас Стрелец
На
коня, едет с ней молодец.
Вот
приехал к Царю. Конь летел как стрела,
А
Елена-Краса все спала да спала.
И
во весь-то их путь, золотою косой
Озарялась
Земля, как грозой.
Пробудилась
Краса, далеко от лугов,
Где
всегда изумруд расцветать был готов,
Изменилась
в лице, ну рыдать, тосковать,
Уговаривал
Царь, невозможно унять.
Царь
задумал венчаться с Еленой-Красой,
С
той Еленой-Красой золотою косой.
Но
не хочет она, говорит среди слез,
Чтобы
тот, кто ее так далеко завез,
К
синю Морю поехал, где Камень большой,
Подвенечный
наряд там ее золотой.
Подвенечный
убор пусть достанет сперва,
После,
может быть, будут другие слова.
Царь
сейчас за Стрельцом, говорит: «Поезжай,
Подвенечный
наряд Красоты мне давай,
Отыщи
этот край – а иначе, вот меч,
Коротка
моя речь, голова твоя с плеч».
Уж
не вовсе ль Стрельцу огорчаться пора?
Вспомнил
он: «Не бери золотого пера».
Снова
выручил конь: перед бездной морской
Наступил
на великого рака ногой,
Тот
сказал: «Не губи». Конь сказал: «Пощажу.
Ты
зато послужи». – «Честью я послужу».
Диво-Рак
закричал на простор весь морской,
И
такие же дива сползлися гурьбой,
В
глубине голубой из-под Камня они
Чудо-платье
исторгли, блеснули огни.
И
Стрелец-молодец подвенечный убор
Пред
Красой положил, но великий упор
Тут
явила она, и велит наконец,
Чтоб
в горячей воде искупался Стрелец.
Закипает
котел. Вот беда так беда.
Брызги
бьют. Говорит, закипая, вода.
Коль
добра ты искал, вот настало добро.
Ты
бери – не бери золотое перо.
Испугался
Стрелец, прибегает к коню,
Добрый
конь-чародей заклинает огню
Не
губить молодца, молодого Стрельца,
Лишь
его обновить красотою лица.
Вот
в горячей воде искупался Стрелец,
Вышел
он невредим, вдвое стал молодец,
Что
ни в сказке сказать, ни пером написать.
Тут
и Царь, чтобы старость свою развязать,
Прямо
в жаркий котел. Ты желай своего,
Не
чужого. Погиб. Вся тут речь про него.
А
Елена-Краса золотая коса –
Уж
такая нашла на нее полоса –
Захотела
Стрельца, обвенчалась с Стрельцом,
Мы
о ней и о нем на свирели поем.
СЕВЕРНЫЕ
Мы
поем о Скандинавах. Точно, смелы Скандинавы.
Много
грабили, все к Югу шли они от белых льдов.
И
на Западе далеком свет нашли широкой славы,
Предвосхитили
Колумба за четыреста годов.
Меж
таких пределов разных, как глухое Заонежье
И
Атлантика с Винландом, светлый Киев и Царьград,
Чайки
Норги пролетели лабиринты побережья,
И
о викингах доныне волны моря говорят.
Даже
в эту современность, Скальд седой и величавый
Опрокинул
все оплоты мелкомыслящих людей,
Показал,
припомнив древность, что не меркнут Скандинавы,
Башня
Сольнеса надменна, Майя – в зареве страстей.
Гордым
воронам – хваленье. Скандинавам память наша
Вознесет
охотно песню, светел Один, мощен Тор.
Но
да вспенится разгульно и еще другая чаша,
В
честь Славян, и в честь Перуна, знавших, знающих простор.
Разметать
чужие риги, растоптать чужие гумны
Люди
Севера умели, как и мы, пьянясь бедой.
Но
пред нами ль будут падать – Тайновидец наш безумный.
И
кудесник Русской речи, Песнопевец наш златой!
Прикоснувшись
к Преступленью, мы раздвинули границы,
Перебросив
дерзновенье до истоков Божества.
Мы
в степях бежим как кони, мы в степях летим как птицы,
Посягнувши,
посягаем, знаем вещие слова.
И
любиться, целоваться кто умеет, как Ярило?
В
благородстве и в размахе превзошел ли кто Илью?
Честь
и слава Скандинавам! Да шумит в морях ветрило!
Честь
Славянам! Пью за Север, пью за Родину мою!
ЖИВАЯ ВОДА
Богатыри
родные,
В
вас светят небеса,
В
вас водные, степные,
Лесные
голоса.
Вы
детство укачали,
Как
зимняя метель
Качает
в снежной дали
Загрезившую
ель.
Вы
в отрочестве жили
Как
отсвет вечных сил,
Как
стебель давней были,
Который
тьму пробил.
Вы
юность обвенчали
С
нарядною мечтой,
С
глубинностью печали,
С
улыбкой золотой.
Когда
мечта хотела
Быть
в яркой зыби дней,
Вы
поглядели смело,
Жар-Птицу
дали ей.
Когда
в затон мечтанья
Вошла,
как тень, печаль,
Вы
сделали страданье
Прозрачным,
как хрусталь.
Мгновенья
потонули,
Но,
жезл подъявши свой,
Вы
молодость вернули,
И
смех, с водой живой.
И
где сошлись дороги,
Ваш
образ – как звезда.
Богатыри,
вы боги,
Вам
жить и жить всегда.