ХОЧУ
Хочу густого духа
Сосны, берез и елей.
Хочу, чтоб пели глухо
Взвывания метелей.
Пастух пространств
небесных,
О, ветер далей Русских,
Как здесь устал я в
тесных
Чертах запашек узких.
Давно душа устала
Не видеть, как цветками
Дрема владеет ало
Безмерными лугами.
Пойти по косогору,
Рекою многоводной,
Молиться водам, бору,
Земле, ни с чем несходной.
Узнай все страны в мире,
Измерь пути морские,
Но нет вольней и шире,
Но нет нежней – России.
Все славы – мне погудки.
В них душно мне и вязко.
Родные незабудки –
Единственная сказка.
Ребячьи мне игрушки –
Красоты, что не наши.
Напев родной кукушки –
Вино бездонной чаши.
Уютной, ветхой няни
Поет жужжанье прялки.
Цветут в лесном тумане
Ночные нам фиалки.
От Севера до Юга,
С Востока до Заката –
Икона пашни, луга,
Церковность аромата.
Пасхальной ночи верба –
Раскрывшаяся тайна,
Восстанье из ущерба
Для жизни, что бескрайна.
Лишь тот, кто знал
морозы
И вьюжное круженье,
Войдет в такие грозы,
Где громы – откровенье.
Лишь нами – нами – нами
Постигнуто в пустыне,
Как петь колоколами
От века и доныне.
Кто жаждет благолепий,
В чьем сердце звучны хоры,
Тому – от Бога – степи,
Ему – леса и горы.
Хочу моей долины
И волей сердца знаю,
Что путь мой соколиный –
К Единственному Краю.
ЗНАК
Как знак, Олег свой щит
прибил к вратам Царь-Града.
Пусть на мгновения
простерты в прахе мы,
Наш самый жаркий луч
храним в снегах зимы,
И наш июльский луг –
цветная пышность сада.
Судьба сковала цепь.
Мертвящая ограда
Стеснила весь наш край
глухой стеной тюрьмы.
Но Солнце медное плывет
из черной тьмы,
Чтоб брызнуть золотом,
как час решит: «Так надо!»
Трехцветным знаменем
овеян Океан,
Где льды плавучие и
белые медведи,
Мы Море теплое причтем
к своей победе.
Так решено в веках. Нам
будет миг тот дан.
Нам говорит герой, весь
кованый из меди,
Что Имя Русское –
глубинный талисман.
БУБЕН
В медный бубен ударяя,
Звонко сокола он пел.
«Птица-пламя,
птица-злая,
Птица-Солнце, сокол
смел.
Он в горячем перелете
Сразу небо пресечет.
С ним добыча на охоте –
В полный месяц – полный счет
Месяц – срезанная щепка
–
Счет добычи без него.
Бьет он метко, бьет он
крепко,
Не пропустит никого.
Он не долго ведал руку,
Призакрытый клобучком.
Знает меткую науку –
Громом падать над врагом.
Заяц рябью метит тропы,
Путь для цапли – вышина,
Ветер – в беге антилопы,
От него им смерть –
одна.
Голубь гулил-тикал-токал,
Млел – что синь на ярлыке.
Чуть мелькнул мой белый сокол,
Голубь – вот в моей руке.
Не продам я птицу эту,
Дорожишься, путник, зря.
Он был послан Баязету,
В выкуп Франкского царя.
Кубла-Хан перелукавил
С ним – три тысячи лисиц.
Сам Персидский шах восславил
Хватку-молнию меж птиц.
Впился в Индии он с маху
В крепковыю кабану.
Ты даешь мне денег?
Праху?
Лучше я продам жену».
Так Киргиз напев сугубый
Вдруг нашел, чтоб мне пропеть.
И, смеясь, белели зубы,
Златом в бубне рдела медь.
Зыком в небе многотрубно
Вскликнул голос
журавлей,
Звуки песни, всплески
бубна
Воскрылялись все
светлей.
Зависть к дикому Киргизу
Я учуял, весь горя,
В час как в огненную ризу
Облеклась в степи заря.
РУСЬ
В сердце чувство древней
были,
Быта, бывшего века,
Звон лесного родника,
Трепет вьющих воскрылий,
Достиженья без усилий.
Силой зрящего зрачка,
Силой радованья воле.
Лес мне выкорчевать, что
ли?
Весь? Дремучий? Древний?
Что ж!
Мне для хлеба нужно
поле.
Лес – богатство. Лес –
хорош.
Да простор получше,
вдвое.
Нужно поле мне ржаное
И надречный строй
станиц.
Степь нужна для лета
птиц.
Отодвину вечевое
И немотное, лесное
Царство белок и куниц.
Я хочу не тропок тесных,
Не одних лесных криниц,
Это мне давно знакомо –
Повсеместно быть как
дома
И нигде не быть в дому,
В доме – в гробе. Жить
ли в склепе?
Этот жребий слишком
строг.
Я люблю разбег дорог.
Манит степь? А я за
степи!
На утесистый отрог.
Кличет друга гулкий рог.
А когда мой зов не брата
И не друга пробудил, –
А когда орла орлята
Воплем кличут к мере
сил,
Ринусь я на супостата,
Он ли, я ли, но со ската
Путь – до пропастных
могил.
И широко, и богато
Раскрывается простор.
Синь, синее дальних гор,
Даль, воздушней,
зеленее,
Чем ветвистая затея,
Что засеял гулкий бор.
Тоже чащи, но иные,
Пеной венчаны, сквозные,
Изумрудный блеск и хор,
Вал за валом, клонят выи
И заводят разговор,
Говорят, что, кто в
просторе
Сердцем все завоевал,
Должен день свой бросить
в Море,
Ночью в сердце примет
вал.
Так, я – Русь. И все я
знаю.
Русский в чем же не
бывал?
Как от края неба к краю,
Разрезая бирюзу.
Мчится молния в грозу,
Я у самого Царь-Града
На вратах прибил свой
щит.
Но того ли Руссу надо?
Он не этим знаменит.
Впивши сглаз и клич
пространства,
Крылья сокола легки, –
Брал я рубище в
убранство,
Мерил сердцем
постоянство
Покаянья и тоски,
Власть – в себя простор
вместившей –
В крестном знаменьи
застывшей,
Укротившейся руки.
Знаю я, побывши в гуле,
За седьмой чужой горой,
Как сбирать в единый
улей
Розных пчел мохнатый
рой, –
Как, подпав под вражьи
ковы,
Заглянув далеко в даль,
Опрокинуть рок суровый
Волей верною как сталь.
Да, я Русский. Знаю иго,
Что сцепляет триста лет.
Знаю мощь такого мига,
Что, когда душой пропет,
Сразу тьмы и рабства
нет.
Верю: Мне предначертанье
–
Все изведать до конца.
Через пропасти страданья
К свету Божьего лица.
Полной чашей своеволье
Я во времени испил.
Час бежит. Мой час –
бездолье.
Крепкий час мой –
богомолье,
Накопленье новых сил.
И еще в прозрачном взоре
Есть упор и крепь стропил.
И еще увидят вскоре
Горы в каменном уборе,
Поле, степь и лес, и
Море,
Мрак ли, свет ли
победил.
ПОДВИЖНИК
РУСИ
В глухом лесу, звеня,
сосна,
Что выше и прямее ели,
Всегда победно зелена,
В ней знак свирели и
кудели.
В смиренном цвете
умудрен,
Небесного прозренья
вежды,
Среди цветов провидец –
лен,
Он ткач заветной нам
одежды.
Среди бессмертных в
славе рек,
Гудит в час вещим звоном
Волга.
И вечен древлий
древосек,
Верховного свершитель
долга.
Смолистых свежих стружек
дух,
Непререкаемое знанье,
Он Божий зрак и Божий
слух,
Благословение –
дерзанья.
Исповедальная свеча,
Его – как звук кадила –
слово,
Что пламень правого меча
–
Свершенья Божьего
основа.
Россия – Русь. И, если
рок
Велел, чтоб налегла
верига,
Судьбинный выполнив
урок,
Пробей пролом в твердыне
ига.
Из тихой бездны ветер
мча,
Воссоздадим родные
клети,
И наша да горит свеча
В Господней мгле
тысячелетий.
Великой Русской Пасхи
свет –
От Неба принятое слово.
Святого Сергия завет
В руке Димитрия
Донского!
КОЛОКОЛ
... Повеление
положи и не мимо идет...
Требник
Голос Господень в единой
твердыне,
Гулом качается древле и
ныне,
Возглас взрастающих
великолепий,
Слышный и в темном
подземном вертепе.
Кедры ли горные
радостным звонам
Тайно не вняли в
безгласьи зеленом?
Море ли синее, взбегами
вала,
Гулам разгудным, гремя,
не внимало?
Вечно неверные, шаткие
люди
Не засвечались ли в
праздничном гуде?
Возгласам мерным, далеко
звучащим,
Птицы внимали по
стихнувшим чащам.
Колокол вылит из меди,
из красной,
В ней серебра есть
зазвон сладкогласный,
Слиты металлы в нем,
воли в нем слиты
Все в нем копейки в свой
час имениты.
Имя даятеля, пусть
сокровенно,
Именем Бога гудит
неизменно,
Благовест гулкий,
звучащая чаша,
Дух наш, и путь наш, и
Родина наша!
КРЕПЬ
ГОРЬКАЯ
Я серею. Пыльная. Не
злая.
Все же доброй быть мне
не дано.
Брызни мною в хмель, – и
я шальная,
Отравляя хлебное вино.
Путники тоскуют в
бездорожьи,
Я качаюсь молча на
степи.
Друг до друга молвят
дети Божьи: –
«Трудно жить. А ты,
брат, потерпи».
На степях безрадостно расту
я.
Дуя, ветер свищет: «Не
неволь!»
Солончак мерцает, зло
колдуя,
Земь; но сушь, и
выцветает соль.
Слышала я слово от
шайтана,
Будто я в расцвете
хороша.
Пчелы не со мною утром
рано,
Меду я не выдыхну, дыша.
Слышала я клич: «Сарынь
на кичку!»
Хохот. Гик. Ватаги
буйной гул.
Видела, как
птичку-невеличку
Беркут, хан орлов,
скогтив, сглотнул.
А потом, с гортанным
зычным словом,
Половчанин беркута убил,
И стрелу пером тем
беркутовым
Оперил к разгрому
Русских сил.
И погнали связанных в
неволю,
Спотыкались в путах мал
и стар.
И росла по Дикому я
Полю,
Через степь смотрела на
пожар.
Что вчера? Что завтра? Я
не знаю.
В сор один все мысли
сплетены.
Я во сне, без меры и без
краю,
Вопли пытки в рокоте
зурны.
Чуть Луна ущербленной
горбушкой
Глянет, – Сатанинский
кончен пир.
Где-то лес. Весна с
лесной опушкой.
Степь и крышка неба –
весь мой мир.
Конь проскачет. Ржанье
пронесется.
Вьется, бьется, к
листьям жмется пыль.
Как же Божьим деревом
зовется
То же, что зовется
чернобыль?
Путника хочу предостеречь
я: –
Божий ратник, шествуй в
мир святынь.
В горьком – крепь. И
крепость есть злоречья.
Но меня не трогай. Я
полынь.
РУСЬ
Русь, Россия,
Все морские,
Все лесные чары в ней.
Полевые,
Луговые,
И степные. Ты о ней
Говори,
Не умолкая,
Вплоть до мая целый год.
Русь такая,
Что, сверкая,
Всякий счет перетечет.
Мы упали,
Не из стали.
Путь кончали – как рабы.
Мы устали
От печали,
Мы в опале у Судьбы.
Ну же, ну же,
В сильном муже
Нужно крепче нить
крутить.
С тетивою,
С луком, к бою,
Ткань укрою в златобить.
Лук каленый,
Конь ядреный,
Он попоной облечен.
Знает скоком
Быть в далеком,
Знает видеть вещий сон.
Чаша быта,
Знаменита,
Вся разбита на куски.
Жив громило,
Наша сила
Блеск замглила, –
угольки.
Ну и что же?
Вышний Боже,
Как похожи явь и сон.
В веке старом
Тем же ярым
Я пожаром был сожжен.
Ах, верига
Плена, ига,
Эта книга тяжела.
Не
кляну я: –
Мысль, тоскуя,
Эту летопись прочла.
Там над Калкой
Час был жалкой,
Я фиалкой стал в лесах.
Жил взрастая,
Расцветая.
Сила злая? Где ты? Прах.
Были Ляхи,
Были в страхе
Все размахи сил моих.
Ну, из Польши
Что же больше
К нам придет? Лишь
звонкий стих.
И от Сены
Брызги пены
В наши стены путь вели.
Бита карта
Бонапарта.
Кто пылинка, тот в пыли.
Русский, кто ты?
Русь, русло ты,
Улей, соты, мед густой.
Не весталка,
Срыв и балка,
И русалка над водой.
Ах, русалий
Смех из дали
Мы узнали так давно.
Вновь заманим,
Затуманим
Всей Судьбы веретено.
Сердце славит,
Не лукавит,
Сердце плавит в нас
руду.
Час похмелью.
Мы метелью
Разнесем свою беду.
Русь, Россия,
Ты – стихия
Перебора вечных сил.
Час износишь,
Клочья сбросишь
И попросишь ты – кадил,
Это – было.
Власть кадила
Освятила златокруг.
Смолкнут стоны,
Перезвоны
Поплывут в зеленый луг.
Эй, степные!
Эй, лесные!
Будет выи вам сгибать.
Сине-Море
В гулком хоре
Вторит: «Вольным –
благодать!»
БЫЛЬ
Перелет орла над степью
в вышине,
Мысль упорная в сознаньи
там на дне.
Перескок копыт по степи
и ковыль,
Взор Петра и бег Мазепы,
это – быль.
Ветвь лихая от
распиленного пня,
Красный пламень убиенья
и огня,
Слово Курбского – и
Грозного костыль,
Взгляд слуги в царевы
очи, это – быль.
Не убивший оземь, жизнь
прикрывший снег,
Славянином пораженный
Печенег,
До Царь-Града – Руси
Южной всклик и пыль,
Мудрость Ольги, щит
Олега, это – быль.
Чем я дальше от
сегодняшнего дня,
Тем полней завет
свершенья для меня.
Чем я ближе к корню
Русских наших дней,
Зов Славянского дерзанья
мне слышней.
Звук сегодня – лишь
машин незрячий рык,
Но поет и светит Русский
мне язык.
Обнял он просторы двух
материков,
Он исторгнет Край мой
Отчий из оков.
Верю в озимь, ей не
страшен лед и снег,
В звонкий бубен, в щит
свой сталью бьет Олег.
Я увижу там в бескрайности
ковыль,
Воля сердца претворяет
мысли – в быль.
РУСЬ
... Нет, так
любить, как Русская
душа всем,
что ни есть в тебе –
а... Нет, так
любить никто не
может.
Гоголь. Тарас Бульба
Теперь, когда родимый
свет погас
За синими далекими
холмами,
Ты – знаменем
неколебимым с нами,
Провидящий бестрепетный
Тарас.
Ты знал, что к нам
придет предельный час,
Глумятся недоверки в
нашем Храме,
Но грозы Русский дух
крепят громами,
И молча мы из молний
ткем наш сказ.
В нас голос зова: «Помни
о России!»
И клич, где скрытый
пламень: «Будь готов!»
Тарасов след. Костры
сторожевые.
Придет наш час. Погнутся
вражьи выи.
И, волю слив с волной
колоколов,
Россия – с нами – станет
– Русь – впервые.
ЗАВЕТ
ПРАЩУРОВ
Копье, стрела, чекан,
секира,
Булатный меч,
Как хороши вы в утре
мира
И первых встреч.
Назвавши вас, я вижу
зверя,
Чей грозен вой,
И человек, свой дух с
ним меря
Взнес облик свой.
Воспомня вас, я вижу
поле,
Из края в край,
И две ликующие воли.
Живи. Играй.
Умей сразить единорога,
Возьми свое.
С Белбогом ты, на
Чернобога
Наметь копье.
Умей на стан метнуться
станом,
Как лес телег.
И что Татары с гордым
Ханом?
Что Печенег?
Они лишь снились нам
когда-то,
Во мгле веков,
Чтоб наша кровь была
богата
Отвагой снов.
А если волей Чернобога
Ты знаешь плен,
Крепись, хоти и мысли
строго,
Уйди из стен.
Читай в ночи к
созвездьям мира
Молитвы вслух.
Служила пращурам секира,
Тебе – твой дух,
Коль в бурях ты упорен,
смелый,
Душа твоя –
Отсюда – жалящие стрелы,
И свист копья.
Стоокой мысли бей
чеканам
Слепую тьму, –
Проснешься снова с днем
румяным
В своем дому.
МЕДНЫЙ
ВСАДНИК
На взмахе камня всадник
медный
Приподнял резвый взмах
коня,
И смотрит в небо лик победный,
В нем солнце будущего
дня.
Мы знали много
поражений,
Предельную растрату сил;
Но наш исконный взрывный
гений
Из бездны к выси нас
взносил.
Рука, которая умела
Держать такие повода,
Велит глядеть нам в
пропасть смело
И знать, что нас ведет
Звезда.
Четыре конские копыта
На взмахе камня – нам
завет,
Что будет вся беда
избыта,
Что вспыхнет, брызнув,
пламецвет.
И жду. Да вспрянет конь
летучий,
Топча извивную змею.
Да узрю светлою над
кручей
В лучах Избранницу мою.
К КАЗАКАМ
Казаки, хранители Юга,
Властители вольных
степей,
Душой до казацкого круга
Иду с челобиткой моей.
Казак – полновольная
воля,
Казак – некрушимая
крепь,
Его забаюкала, холя,
Вся южная Русская степь.
Содружеству – святость
закона,
Содруга нигде не покинь,
Цветущего Тихого Дона
Веселая, вольная синь.
Казак – безоглядная
доля,
Днепровский о брег
водомет,
Чрез долгое Дикое Поле
Всей конскою мощью
полет.
Во имя Родимого Края,
И Веры, чья цельность
строга,
Орлов длиннокрылая стая,
Орлиный налет на врага.
Не чужды мне ваши пределы,
Явите мне правду и суд,
Бесстрашным был
ратником, смелый,
Мой прадед, херсонец,
Балмут.
Я с зовом казаки к вам,
с зовом,
Услышьте зовущий напев,
Из дома с разрушенным
кровом
Унес я негаснущий гнев.
Наш Край – под пятой
иноверца,
Зажжен нечестивый пожар,
–
Зачем же до вражьего
сердца
Орлиный не рухнет удар?
Бесовские сильны
твердыни,
Но в нас он, Отцовский
наш Край,
Господь не иссяк и
доныне,
Кто любит Россию,
дерзай.
Довольно нам чуждого
праха,
Готовьте могучий размах:
–
Кто держится чарою
страха,
Метните в них губящий
страх!
ВЕНЦЕНОСНАЯ
Венценосная тень предо
мной проходила во сне,
И, венец пронося,
прошептала, что жемчуг тот мне.
Для меня – в жемчугах и
в огне золотой ободок,
Только нужно свершить
три свершенья в короткий мне срок.
И одно – чтоб до
полночи целый мне мир облететь,
Превращая повсюду в
червонное золото медь.
И другое – чтоб я до
зари, до вторых петухов,
Ожерелье спаял – все из
лунных серебряных слов,
И последнее, третье –
чтоб к третьим я был петухам
На заре сам зарей – и
тогда с нею вступим мы в храм.
Подарить мне все
царство свое обещалась она
И колодец, где мудрость
– без грани и счастье – без дна.
Венценосная тень
подарить мне хотела – себя,
И нельзя было сердцу
глядеть на нее – не любя.
В сердце вспыхнул
обжог, напряженная сладость тоски,
Засновали кругом и
сложились в ковер огоньки.
На летучем ковре я
сквозь мраки весь мир облетел,
Всюду медь стала
золотом, мир – золотой стал предел.
Расспросив соловьев, на
черте соловьиных садов,
Я спаял ожерелье из
лунных серебряных слов.
Стала легче дышать
напряжением сжатая грудь,
Среброкованный Серп
из-за гор показался чуть-чуть.
И как первый петух
возвестил мне двенадцатый час,
Я весь мир заковал в
золотой, в огнеблещущий сказ.
И как слышалось пенье
предзорных вторых петухов,
Я качал ожерелье из
лунных серебряных слов
И уж только хотел – до
зари – я сверкнуть как заря,
От морей до морей
загудела печаль, говоря...
Закачалась тоска, как
дремучий безвыходный лес,
Золотой ободок, мне
маячивший в далях, исчез.
И набатом послышался
третьих тут велев петухов,
Разорвалось мое
ожерелье серебряных слов.
Растопилось все золото,
брызнув к небесным краям:
И багряная медь потекла
по закраинам ям.
ДВЕНАДЦАТЫЙ
ГОД
Из всех нам рассказов
желанней и слаще
О первой любви рассказ.
В ней звук небывалый и
свет настоящий,
Колодец бездонный
единственных глаз.
Из всех многозвездных
сверканий и гроздий
Вечернюю – первую –
любим звезду.
Кузнец, чьи – для Святок
алмазные гвозди,
Декабрь наш –
двенадцатый месяц в году.
Чтоб вникнуть в скрижали
Гаданий и снов,
В ночи мы избрали,
Издревле, из дали,
Двенадцать часов,
России, чьи мощны и
чащи, и реки,
Чьи горы небесный
прорезали свод,
Вещанье навеки –
Двенадцатый год,
Что Рим мне! Что Галлы!
Что рьяная Спарта!
Свечой мы копеечной были
сильней.
В игре тут была
ворожебная карта.
Россия – Москва –
приняла Бонапарта
Такой безоглядностью
ярых огней,
Что побыл в Москве – и
закончен был в ней.
Пыланьем того рокового
пожара,
Тем вскрытием льда,
всеразлитием сил,
Как Божьим напитком,
наполнилась чара,
Которую Пушкин ребенком
испил,
И в отроке пламень так
жгуче был явен,
Что, чуть просвирелил он
первый свой вздох,
Как сонный мгновенно
проснулся Державин,
Почуяв, что снова с
Россиею Бог.
Сгорели. Воскресли. И
было так надо.
И снова. Но где же из
пепла исход?
Когда опрокинем на
воинства Ада
Двенадцатый год?
НАД ЗЫБЬЮ
НЕЗЫБЛЕМОЕ
Шумит, шуршит и шелестит
Шипучий вал, свой бег свершая.
Шершав шатучей влаги
вид,
Вода морей, она чужая.
Не пролепечет ручейком
Ту сказку воркотливой няни,
В которой с чудом ты
знаком,
Вступая в мир по светлой грани.
В воде морей и нет реки,
Хоть в Море все впадают реки.
А как шуршат нам
тростники,
Когда полюбим мы – навеки,
Навеки милое лицо
Любовью расцветет в апреле,
И от души к душе кольцо
Перескользнет под стон свирели.
Но эта летопись была
В родной глуши лесного края,
Где гуд густой колокола
Качают, в помыслы вливая.
Где в каждый день наш
входит звон,
Ласкает Божья близость храма,
И лики темные икон
Овиты дымкой фимиама.
Но эта летопись цвела
В краю, где в зимний сон тягучий
Внезапно входит вздох
тепла,
Под мартовской лиловой тучей.
Где Благовещенье, – как
дух
В полутелесной оболочке, –
От сердца к сердцу
шепчет вслух:
«Дарите синие цветочки».
Где с выси солнечных
зыбей
Нисходит тайна без названья, –
Где не стреляют голубей,
А нежно чтут их воркованье.
Но эта летопись была, –
Ее не предадим ущербу! –
Там, где, христосуясь,
пчела
Целует золотую вербу.
И вот чужой мне Океан,
Хоть мною Океан любимый,
Ведет меня от южных
стран
В родные северные дымы.
И я, смотря на пенный
вал,
Молюсь, да вспрянет же Россия,
Чтоб конь Георгия
заржал,
Топча поверженного Змия!
РАБОТНИЦА
... В пустыни
Иоанна Крестителя
Твоего дивиим
медом воспитати
благоизволил
еси...
Требник
Познав, что дни проходят
строго,
А не полетом мотылька,
Лишенный отчего порога,
Внимаю, как гласят века:
–
Одна работница у Бога,
Что тайну поняла цветка.
Пчела с прозрачным
легким звоном,
Пока в дыму кузнец кует,
Не меньше трудится по
склонам,
Своим трудам теряет
счет,
И по обителям зеленым
Душистый собирает мед.
Жужжит причастница
расцвета,
Летит лобзальница
цветка,
Вся в хлопотах весну и
лето,
Ей жизнь трудна, ей
жизнь легка,
И полный сот, богатство
это,
У ней берет моя рука.
О, вестник – ангелу
соседний,
Живи, пчела, летай,
звучи.
Твой дар другой, твой
воск – с обедней,
И Солнце льет в него
лучи.
Мы провожаем в путь
последний –
Гореньем восковой свечи.
ЗИМНЯЯ
И в яви, и во сне,
Я бусинки качаю,
В оснеженной стране,
Где всюду ветер с краю.
Здесь всюду белый вид,
Лишь с синеватым оком
Ворона пролетит
В безмолвии глубоком.
Да в снеге сея знак,
Ко мне проскачет близко,
Ведет свой след беляк, –
От зайца рукописка.
Мелькнет вдали мужик,
Вон розвальни, савраска.
И снова – дикий лик,
Одна лесная сказка.
На восемь долгих лун
Из облачной утробы
Доносится бурун
И громоздит сугробы.
И в поздний час, и в
рань,
Среди ветров сугубых,
Везде деревья, глянь,
В пушистых, белых шубах.
Но оттепель была
Почти что здесь неделю,
Я бусинки сплела,
Их в ветре колыбелю.
Ты думаешь, я кто?
Волшебница какая?
Царевна ли? Не то.
Моя судьба иная.
Весь белый мой покров.
Старинной ели детка,
Боярышня лесов,
Лишь зимняя я ветка.
НЕЖУЖЖАЩИЕ
Сонмы летящих, какая в
вас нега,
Воздухом спетый
танцующий стих.
Белые пчелы с далекого
брега
Облачных рек и озер
снеговых.
Если б вы были в
гремучем июле,
Вы бы сомчались стезей
грозовой.
Ныне безгласный вас
выпустил улей
Веющий, реющий, тающий
рой.
ВЫСОКИЕ
СУДЬБЫ
Высокие звезды,
Высокие судьбы,
С дорогой на тысячи лет.
И каждый пробег их
Ликующий праздник,
В лучистое пламя одет.
Не им ли молились
На башнях высоких,
Смотря в голубой
небосклон,
Чтецы звездословья,
Которыми славен
Нетленный в веках
Вавилон.
Не их ли узором
В бессмертном Египте
И вязью согласных их
строк,
В Луксоре, в Карнаке,
В святилищах вещих,
Горит храмовой потолок.
Не ими ли спеты,
Под гусли Давида,
Такие столетьям псалмы,
Что вот и сегодня,
Под
звон колокольный,
Их хором воспомнили мы.
О Страшном, что ходит
Один по высотам,
В гореньи нездешней
красы,
Вещал богоизбранный
Иов и пытку
На звездные бросил весы.
Высокие судьбы
Разведал в созвездьях,
Любовник пустынь,
Бедуин,
Летя на арабском
Коне за самумом
В просторе песчаных
равнин.
Самумом промчался,
Но в тысяче царств он
Взнесенную вскинул
мечеть,
И в ночь правоверным
Поют муэззины,
Их голос – призывная
медь.
А если ты духом
Морской и воздушный,
Спеши пересечь Океан, –
Везде звездочетов
Родных ты приметишь
Всемирно раскинутый
стан.
В краях, где агавы
Цветут величавы,
Над гладью лагунной
воды,
Громадой стоят
Пирамидные храмы
Во славу Вечерней
Звезды.
И если ты хочешь
Бесплотных свиданий
В обители лунных невест,
–
Дойди до оплотов,
Где кондор верховный,
Где Южный возносится
Крест.
И если ты хочешь
Священных сказаний
О звездных зачатьях, –
читай,
Взглянув на великий
Подсолнечник мира,
Венчанный драконом
Китай.
И если ты станешь
У чуждого брега,
У края гремучей воды, –
Припомни свой Север,
С единым недвижным
Престолом Полярной
Звезды.
И в час прорицаний,
В час полночи вещей,
Свой дух в среброткани
одень.
К пределам желанным
Помчит тебя быстро
Твой северный Звездный
Олень.
ИВА
Чуть-чуть под ветром
качалась ива,
Пчела жужжала и налету,
Замедлясь, мед свой пила
счастливо,
Затем что ива была в
цвету.
Потом Июль был. Горели
тучи.
Был громоносный над
миром час.
И ветер пьяно пропел
шатучий,
Что и плакучей – удел
есть пляс.
Потом, как клином вверху
летели,
Серея, гуси и журавли,
Я срезал ветку, и звук
свирели
Пропел, что счастье мы
все сожгли.
Пожар по лесу разлился
жгучий,
И строил ветер свой
посвист-свист.
А ветви ивы чредой
плакучей
Роняли в воду текучий
лист.
И дымный, зимний, весь
хрусткий воздух
Велел на тело надеть
тулуп.
Для тех, кто сеял, у
печки роздых,
А кто не сеял – голодный
зуб.
И вились вьюги, мелись
метели,
Весь мир был белый
разъятый зев.
Оцепенелый, я из
свирели,
Как нить кудели, крутил
напев.
А в свежем марте дохнули
предки
Таким уютным родным
теплом.
И опушились на вербе
ветки,
И в прорубь неба
собрался гром.
Копил он силу и нес
апрелю
Из молний пояс для новых
дней.
Смотрю в окно я. Смотрю.
Свирелю.
Учись у Солнца смотреть
ясней.
Как свежи в песне все
переливы,
«Христос Воскресе!» всем
говорю.
Пчела целует цветочек
ивы,
А я целую мою зарю.
НАДПИСЬ НА
КОРЕ ПЛАТАНА
Платан, закатный брат
чинара,
Что ведал всполох наших
дней,
Когда была полнее чара
И кахетинское пьяней.
Ты в Капбретоне знаменито
Простер шатром свою листву.
Но помню дальнего джигита
И мыслью о моем живу.
Мое – кинжал, копье и
пушки,
Набег, где пленник мой –
Шамиль,
И на Кавказе – юный
Пушкин,
Чей каждый возглас –
наша быль.
Мое – над Пятигорском тучи
И котловина диких гор,
Певучий Лермонтов над кручей,
Поэта – с Небом разговор.
Мое – средь сумрачных
ущелий,
Гость Солнца в Грузии, я
– сам,
Моя любовь, Тамар
Канчели,
Чье имя отдаю векам.
Мое – от моря и до моря
Луга, поля, и лес, и степь,
И в перезвоне, в переборе,
Та молвь, где в каждом звуке лепь.
О, Русский колокол и
вече,
Сквозь бронзу серебра
полет.
В пустыне я – лишь
всклик Предтечи,
Но Божий Сын к тебе
идет.
КОЛОКОЛЬЧИК
Чашей малою качаясь,
говоря с самим собой,
Нежно впил глоточек
неба колокольчик голубой.
Он качнет свой взор
налево, сам направо посмотрев,
На земле намек на небо,
колыбелится напев.
А с бубенчиками дружен,
серебра зазыв живой,
Колокольчик тройки
мчится по дороге столбовой.
Говорунчик,
гормотунчик, под крутой дугою сказ,
Двум сердцам, чей путь
в бескрайность, напевает: «В добрый час».
Что законы? Перезвоны
легче пуха ковыля.
Что родные? Два живые,
двое – небо и земля.
И уж как он,
колокольчик, сам с побегом столь знаком,
Бьется в звонкую
преграду говорливым язычком.
Коренник – как бык
могучий, шея в мыле, пламя взгляд,
А встряхнутся
пристяжные, – и бубенчики звенят.
И пером павлиньим веет,
млеет шапка ямщика.
Как бывает, что минута
так сладимо глубока?
В двух сердцах – один
созвучный колокольчик-перебой.
Взор «Люблю!» во взор
излился. Колокольчик, дальше пой.
Шире. Дальше. Глубже.
Выше. Пой. Не думай ни о чем.
Солнце степь – всю
степь – рассекло – как мечом – одним лучом.
Скрылись в солнце. И,
качаясь, говорит с самим собой –
«Жив я, впив глоточек
неба!» – колокольчик голубой.
НЕЖНАЯ
ТАЙНА
Моей солнечной Нинике
Как не любить тебя? В
горнице сердца, где все – сребробить,
Все – златоткань, мне
желанно любимую тайну хранить.
Нежная тайна открылась
мне в песне, звеневшей – тоской.
Берег в цветах был, но
сердце хотело на берег другой.
Нежная тайна, и в зиму,
и в стужу, светла и жива.
Вдруг засияет в
серебряной иве, расцветшей едва.
В вербной субботе свечой
пред иконой взнесет свой закон,
Взоры потупит – и вдруг
в колокольный схоронится звон.
Ласточкой быстрой, летя,
прощебечет о счастьи гнезда;
Тучкою к тучке прижмется,
примкнется, плывет череда.
Тихо скользнет в голубой
колокольчик, лазурный качнет,
Звонкие пчелы, возьмите
веселый – здесь в россыпи – мед.
Нежная тайна в березовой
роще раскрылась в весне.
Тонкое жало в душе
задрожало, скользнуло по мне.
Тонкий был очерк той
девушки ясной, которой я ждал.
С птицами были, и
хмельно испили хрустальный бокал.
Где же ты? Где же? Все
реже и реже встаешь ты в судьбе.
Все мои мысли и все мое
сердце – одной лишь тебе.
Что ж все теснее, короче
те ночи в жерле черноты,
Где златоюной, под
пенье, под струны, мне видишься ты?
Где же зарницы? Прилив
огневицы? Играющий гром?
Серп Новолунний на Море
дорогу пролил серебром.
Так ли дойду я, любя и
тоскуя, до милой моей?
Где же дорога, ведущая
строго к сверканию дней?
Дрогнули Спящей Царевны
ресницы. О, жажда в крови.
Сила родная, от края до
края восстань. Позови!
ЗАРУБЕЖНЫМ
БРАТЬЯМ
Россия в Русском сердце
– всюду,
Будь мы в раю или в аду.
Прими изгнанье – как беду,
Но воле верь своей и
чуду.
Наш путь – к родному
изумруду,
В свой час я в сад родной войду.
Пусть боль грозит мне
отовсюду,
Пусть в грозной пропасти
я буду, –
И в ней мне Бог дарит звезду.
С НОВЫМ
ГОДОМ
От сентября до сентября
Мой старый год и год мой
новый.
От своевольного царя
Иной ваш счет. А я не
зря
От сентября до сентября
Свиваю нить моей основы,
В листе мне золотом конец,
В опавших листьях мне начало.
В багряной осени – венец.
Я отдыхаю, мудрый жнец.
И чу, синица, мой певец,
Хрустальным звоном зазвучала.
Бродяга-ветер у ворот,
Но крепко заперты
амбары.
Зерно к зерну –
вернейший счет
Того, что было, что
придет.
В знак году новому – не
лед,
Зерно дает мне год мой
старый.
Святыня ржи, овес, ячмень
И россыпь желтая пшеницы –
Мой годовой свершенный день,
Мой старый год – немая сень
Над замиреньем деревень
И улетающие птицы.
По льду люблю я быстрый
бег,
Порошу первую и сани.
Но старый год мой,
полный нег,
Пред тем как выбелить
свой снег
И долгий мне сковать
ночлег,
Являет весь размах
сверканий.
Последним годовым огнем
Леса он превращает в терем.
Заморским сыплет янтарем
И в землю брошенным зерном,
Его мы озимью зовем
И ей мы в перезимье верим.
В знак году новому горя,
Он яблок дал мне в
кладовую.
В них благовонная заря.
Ранет. Антоновка. Не
зря,
Я славлю злато сентября,
В багряности
благовествую.
Рубин анисовки красив.
Кусни. Тут прямо – губы в губы.
Арабка. Восковой налив.
Фонарик, диво между див.
От яблок я душист и жив.
Я не Адам. Мой рай – сугубый.
Огонь и в поле, и в
избе, –
Поет о сентябре былина.
Но есть ущерб в его
судьбе,
И кем-то молвлено в
журьбе: –
Одна есть ягода в тебе,
И та – лишь горькая
рябина.
Кто это молвил, очень прав,
Но речь его скользнула с краю.
Находчив деревенский нрав.
И, для продления забав,
С огнистым горькое смешав,
Рябиновку я наливаю,
Итак, вы видите, не зря
Здесь ходит стих мой
скороходом.
Но что ж? Не рознь
календаря,
А дух един – для нас
заря.
Тесней. И, жизнь
боготворя,
Воскликнем дружно: С
Новым Годом!
ПЕРВЫЙ
ДОЖДЬ
Первый весенний дождь,
Звон-перезвон по листам,
Воздух березовых рощ,
Строится новый храм.
Если мне майский жук
Гудную песню споет,
Сладость в том тайных
наук,
Песни созвучной взлет.
Если, как мельник мукой.
–
Вдруг я увижу, – пчела
Вся увалялась пыльцой,
В сердце растает мгла.
Если под крышей моей,
В домике тесном, в ночи,
Ласточка нянчит детей,
Грусти скажу: «Молчи».
И махаон на укроп
Сядет, крылами дрожа,
Вмиг я постигну, что
гроб
Это не смерть, – межа.
В куколке ты подожди,
Милый, покинувший нас, –
Если ты умер, иди
В радостный, в вечный час.
Если не умер, молю,
Время разлуки продли, –
Верь моему кораблю,
Буду не век вдали.
Птицы от Юга летят
Снова на Север родной,
Солнцем наполнен мой
взгляд,
Будь для меня Луной.
СОЛНЕЧНЫЕ
ЗАРУБКИ
В день Сретенья зимы с
весною
Под снегом вздрогнула земля,
И, волю струнному дав
строю,
Бродил я срывною горою,
Весну грядущую хваля.
«Люблю! Как птица я с
тобою!»
Я пел второго февраля.
А в день за песнею
девятый
День Власья праздновали мы.
И дух мой, звуками
богатый,
Смеялся, вольный и
крылатый,
При виде странной кутерьмы: –
Слуга зимы – мороз
рогатый,
Но сшиб наш Власий рог с зимы.
А там пойдет на Евдокию,
А там и жаворонки к нам.
Я говорю: Не верьте
Змию.
Верь в Солнечную
Литургию,
Весна лучом резнет по льдам,
И вешнюю вернет Россию
Неизменяющим сынам.
В день Благовещенья нам
зори
Протянут свечи с высоты.
И на коне, как снег,
Егорий,
В лугах, в лесах, на
склонах взгорий,
Засветит новые цветы.
Россия, расцветешь ли
вскоре?
Хочу, чтоб вся запела ты.
АУ
От постели к окну,
Чтобы слушать весну.
Как она за окном
Говорит соловьем.
«Кто со мной? Кто со
мной?»
Среброкованный звук.
Со стозвучной весной
Знаешь смысл потайной
Всех тончайших наук.
«Кто со мной? Кто со
мной?»
Ходы светов волной,
Ходы рыб в глубине,
Клады счастья на дне.
Звезд певучий узор.
И на всех, кто в бреду,
От лазури – убор,
От созвездий – печать.
Вот сейчас я пойду
На «Ау!» отвечать.
Где мне встать в череду?
Где я радость найду?
Но кричит коростель: –
«Уходи-ка в постель!
Разве долю мою
И свою ты сравнишь?
Я тревожу всю тишь.
Я бегу и пою.
Ты лежишь и грустишь!»
ЗАКЛЯТЫЙ
ДОМ
Стропила, кровля,
гребень, скат,
Чердак, весь дом, в
подпольи клад.
Из труб к высотам
голубым,
И днем, и ночью, всходит
дым.
В покоях зыбкая игра
И золота и серебра.
Во всем строении размах.
Но в лик его заложен страх.
Немые окна высоки,
На них резные петушки.
На кровле, утомляя слух,
Железный вертится петух.
Чуть ветер к кровле припадет,
Как будто лед разрежет лед.
Чуть ветер сделает загиб,
От петуха железный скрип.
Ворота вечно заперты.
В саду колючие кусты.
Вкруг сада – кольчатый
забор,
Узлистых змей сплошной
узор.
В аллеях – только медный бук,
И каждый сук – как выгиб рук.
Сквозь темень листьев – крови след.
Дерев зеленых в саде нет.
В конюшнях кони. Тихо
там.
Лишь слышно ржанье по
ночам.
Всю ночь там в конском
скоке двор,
И топот, бег во весь
опор.
Но, чуть придет рассветный час,
Малейший звук затих, погас.
За целый день лишь черный дым
Живет, всходя столбом густым.
За целый день, как молвь
старух,
Железный скрип, скребет
петух.
А ночью вновь, из края в
край,
И конский храп, и песий
лай.
Кто строил этот странный дом?
И кто живет, безумный, в нем?
В ночи по лестницам шаги,
К врагам спускаются враги.
Врага выслеживает враг,
Лукав цепляющийся шаг.
Крадутся, ждут, идут,
следят,
И в остром взгляде тонет
взгляд.
Придет ли в жуткий дом восход,
Законный Солнца оборот?
Придет ли в царство странных бед
Неукоснительный рассвет?
Средь обезумленных палат
Заговорит ли тайный
клад?
Ворота вскроют ли
простор?
Змеиный рухнет ли забор?
Как вдоль дорог, при свете дня
Прозрачен стук копыт коня.
Как правда жизни хороша,
Когда к душе идет душа.
И в медном буке, нет, не
кровь,
А пурпур может вспыхнуть
вновь.
И дуб, вещая, в свой
черед,
Зеленым шумом запоет.
СТЕПНОЙ
ОРЕЛ
Степной орел присел на
холмик, над ходом в землю – путь сурка.
Угрюм и зол. Все
слишком близко. Он любит видеть свысока.
Смотреть привык он из
далекой, спокойно-синей высоты.
А тут лишь пыль да трав
зачахших горбом глядящие кусты.
Скрутившись,
перекати-поле взметнется тут, подпрыгнет там.
Как будто узел змей
иссохших за ветром мчится по пятам.
Была весна и было лето.
Шумел прилет несчетных птиц.
Довольно он напился
крови. Проворно падал сверху ниц.
Кому даны такие крылья,
и зоркий взор, и острый клюв,
Тот в пасть вонзает
когти с маху, с высот на нижнее взглянув.
Была весна и было лето.
Цвела вся степь и вся земля.
Но Солнце выжгло все
просторы, спалило море ковыля.
Недвижно-мрачен беркут
серый. Не царский кус – степной байбак.
Мелькнет свистун и
тотчас в нору, завидя орлий грозный зрак.
Не царский кус – пустая
пташка, что вынырнет с своим «Чивит»,
И в никуда из ниоткуда
летучей мышью улетит.
Но вот, на миг
коснувшись пыли, он вспомнил вдруг свой нрав орла.
Раздвинул беркут тень
излучин, раскрыл два мощные крыла.
Гортанный клекот. Свист
полета. И орлий дух горит светлей,
Наметив летом треугольник
плывущих в небе журавлей.
ЗДЕСЬ И ТАМ
Здесь гулкий Париж и
повторны погудки,
Хотя и на новый, но
ведомый лад.
А там на черте бочагов незабудки
И в чаде давнишний алкаемый клад.
Здесь вихри и рокоты
слова и славы,
Но душами правит летучая
мышь.
Там в пряном цветеньи болотные травы,
Безбрежное поле, бездонная тишь.
Здесь в близком и в
точном расчисленный разум,
Чуть глянут провалы, он
шепчет: Засыпь.
Там стебли дурмана с их ядом и сглазом,
И стонет в болотах зловещая выпь.
Здесь вежливо холодны к
Бесу и к Богу,
И путь по земным
направляют звездам.
Молю Тебя, Вышний, построй мне дорогу,
Чтоб быть мне хоть мертвым в желаемом
там.
Я РУССКИЙ
Я Русский, я русый, я
рыжий.
Под Солнцем рожден и возрос.
Не ночью. Не веришь?
Гляди же
В волну золотистых
волос.
Я Русский, я рыжий, я
русый.
От моря до моря ходил.
Низал я янтарные бусы,
Я звенья ковал для
кадил.
Я рыжий, я русый, я
Русский.
Я знаю и мудрость и
бред.
Иду я – тропинкою узкой,
Приду – как широкий
рассвет.
ДОДНЕВНЫЙ
ЗНАК
Волнуй себя, яри себя,
свирепь,
Напрасная сумятица
столицы, –
Тебя сильней полет
единой птицы,
В чьих крыльях власть, и
страсть, и мощь, и крепь.
Ковыль свою качает
благолепь,
Прилетных журавлей
кричат станицы, –
И дух читает вещие
страницы
Из книги, называющейся
степь.
Тускнеет мысль в
задымленном вертепе.
В безбрежном – для души
додневный знак.
Под крышей все не то и
все не так.
В ограде – в аде. В
душном доме – в склепе.
В безгранном разверзает
дух свой зрак.
И вот плывет. За голубые
степи.
ПРЕДЕЛЬНОЕ
Травы расцветали,
Травы отцветали,
Травы доцвели.
В ветре закрутились,
Скомкались в пыли.
На степи дордевшей,
Тускло пожелтевшей,
Посвист ветровой: –
«Ты ли это, ты ли,
Смех и радость пыли,
Стебель неживой?»
Круглое сцепленье,
Лепь и шорох тленья,
Те же сны не те.
Миг предельный в доле,
Перекати-поле,
Пляшет в пустоте.
С ТИХИМ
ВЕЧЕРОМ
С тихим
вечером в разладе...
Аглая Гамаюн
С тихим вечером в
разладе
Как душою быть могу,
Если я в вечернем саде –
На заветном берегу?
День уходит – как предтеча.
С отсеченной головой,
Что до Ангельского Веча
В бездну бездн – идет живой,
Самый Ирод в жутком чуде
Вдруг утратил все слова:
–
На округлом рдяном блюде
Крестоносца голова.
От нее уходят в Вечность
Златокрасные лучи.
Ночь готовит звездомлечность.
Ты – гляди. И ты – молчи.
Саломея! Саломея!
Жадной пляске только
час.
Только миг соблазнам
Змея,
Крепче ткется звездный
сказ.
Тихий вечер – с Вечным в ладе,
Клонит цветик чашу ниц.
Ходит ветер по ограде,
Как дремота вдоль ресниц.
Но иные есть ночные,
Ввысь глядящие цветы,
Что восходят неземные
До нездешней высоты.
Вон их взбеги, спорь не спорь я,
Спорь не спорь ты, говоря,
От излучин лукоморья
До криницы, где заря.
Листья, ветви, чащи,
кущи,
Дремной чары перелет.
Громной силы в темной
гуще
Ночью молния испьет.
Опрокинулось – что было
В многоцветных нитях дня.
Тайновидческая сила,
Не покинь теперь меня.
Тучек легкие кочевья
Впили красный виноград.
Вплоть до звезд растут
деревья,
Стал земной небесным
сад,
Вечер к Полночи взнесенный!
О, Предтеча вдалеке,
С головою отсеченной
В звездоблещущей руке!
ОБЕТОВАНИЕ
Сомкни усталые ресницы,
На то, что было, не
смотри.
Закрыв глаза, читай
страницы,
Что светят ярко там
внутри.
Из бездны ада мы бежали,
И Море бьет о чуждый
брег.
Но заключили мы скрижали
В недосягаемый ковчег.
Храни нетронутость
святыни,
Которой перемены нет.
И знай – от века и
доныне
Нам светит негасимый
свет.
Когда ж ягненок с волком
рядом
Пойдут одну зарю
встречать,
Вдруг разомкнется нам
над кладом
Теперь сомкнутая печать.
ОБЛАКО
Мне снилось высокое
облако,
Над ширью равнины
загрезившей,
Оно разрасталось,
взлелеяно
Дыханьем раскидистых
гор.
Объемом плавучего
острова
Оно возносилось
округлое,
Руно возросло
белоснежное,
Грозы подвенечный убор.
Мне снилось лиловое
облако,
Готовое тешиться
брызгами.
Над ширью равнины
проснувшейся
Обрушился взрывами гром.
И вылилось целое озеро,
И капли алмазные
прыгали,
И таяла ткань
белорунная,
Грозы опрокинутый дом.
Мне снилось разъятое
облако,
Пронзенное гордою
радугой,
Над ширью равнины
ликующей,
Над четкими гранями гор.
Возженье молитвы пред
образом,
Дороги цветистые радуги,
Светильники с душами
дружные,
Земли и небес договор.
ТРИНАДЦАТЬ
Леониду Тульпе
В тайге, где дико все и
хмуро,
Я видел раз на утре
дней,
Над быстрым зеркалом
Амура.
Тринадцать белых
лебедей.
О, нет, их не тринадцать
было,
Их было ровно двадцать
шесть,
Когда небесная есть
сила,
И зеркало земное есть.
Все, первого сопровождая
И соблюдая свой черед,
Свершала дружная их стая
Свой торжествующий
полет.
Тринадцать цепью
белокрылой
Летело в синей вышине,
Тринадцать белокрылых
плыло
На сребровлажной
быстрине.
Так два стремленья в
крае диком
Умчалось с кликом в даль
и ширь,
А Солнце в пламени
великом
Озолотило всю Сибирь.
Теперь, когда навек
окончен
Мой жизненный июльский
зной,
Я четко знаю, как
утончен
Летящих душ полет
двойной.
ЗИМА
В чертог Зимы со знаком
Козерога
Вступило Солнце. Выпит
летний мед.
Полет саней. Вся
бархатна дорога.
Теченье рек замкнулось в
звонкий лед.
Кора дерев, охваченная
стужей,
Как дверь тюрьмы, туга и
заперта.
Дом занесен. В нем долог
час досужий.
В узорах окон звездный
знак креста.
В трубе – орган. В нем
ветром нелюдимым
Размерно сложен
сумрачный хорал.
Дух солнечный восходит
синим дымом,
Костер стодневный жарко
запылал.
В березе белой солнечная
сила
Запряталась, чтоб нас
зимой согреть.
И пламя в печке пляшет цветокрыло,
Текучую переливая медь.
ДРЕМОТА
Задремал мой
единственный сад,
Он не шепчет под снегом
густым.
Только вьюга вперед и
назад
Здесь ведет снегодышащий
дым.
Ты куда же стремишься, метель?
Зачинаешь, чтоб вечно кончать.
Ты для ткани какой же кудель
Раскрутила – скрутила – опять?
Я по дому один прохожу,
Все предметы стоят в
забытьи.
От бессмертных полей на
межу
Смотрят в прошлое мысли
мои.
Высоко – далеко – небосинь,
Широко – широчайший простор.
Занавеску в душе отодвинь,
Рассвети мыслевнутренний взор.
Ты не сделал с собой
ничего,
Что бы сердцем не сделал
опять.
Отчего же кругом так
мертво
И на всем снеговая
печать?
Только дымно мерцает свеча,
Содвигая дрожащую тень.
Только знаю, что жизнь горяча
И что в Вечность проходишь ступень.
Отчего же, весь снежный,
мороз
Наковал многольдяность
преград?
Нет ответа на жгучий
вопрос.
Задремал мой
таинственный сад.
СОННАЯ
ОДУРЬ
Что там в затишьи
зеленых зыбей?
Между стеблями горящий
клочок.
Зелье колдуньино, дикий
репей,
Ведьмин зрачок.
Все задремало. В лесах
полутьма.
Только не дремлет Хозяин
вверху.
Млеет под пнями кошачья
дрема.
Росы на мху.
Сон да дрема на кого не
живет?
Только бессонны зеницы
совы.
Правит седая бесшумный
полет
Сверху травы.
Правит, направит,
приметит, возьмет.
Сонная одурь. Весь сон
не испит.
В синей стрельчатке
скопляется мед,
Влит и разлит.
Ломок камыш. Серебрится
излом.
Чаша кувшинки в ночи заперта.
Лес затянулся зеленым
стеклом.
Дым от куста.
Где это деется? В сердце
ль? Во сне ль?
Кто это? Что это кроет
огнем?
Зовом приснившимся
кличет свирель: –
«Вместе уснем?»
Дышит дрема. Обступил
полумрак.
Срок восполняется. Зреет
черед.
Ведьмино зелье.
Колдующий зрак.
Видит. Возьмет.
ОДНОЙ
Чую, сердце так много
любило,
Это сердце терзалось так
много,
Что и в нем умаляется
сила
И не знаю, дойду ли до
Бога.
Мне одно с полнотой не безвестно,
Что до Черного нет мне дороги,
Мне и в юности было с ним тесно,
И в степях размышлял я о Боге.
Гайдамак необузданной
мысли,
Я метался по Дикому
Полю.
Но в лазури лампады
повисли,
В безрассудную глянули
долю.
До какой бы ни мчался я грани
На какое б ни ринулся место,
Мне Звезда засвечалась в тумане,
Весь я помнил, что видит Невеста.
Отшумели, как в сказке,
погони,
Больше нет мне
вспененного бега.
Где мои распаленные
кони?
У какого далекого брега?
По желанным пройду ли я странам?
Под пророческим буду ли Древом?
По моим задремавшим курганам
Только ветер летает с напевом,
И вращенье созвездий
небесных
Подтверждает с небесного
ската,
Что в скитаньях моих
повсеместных
Лишь к Одной я желаю
возврата.
ОСЕНЬ
Я кликнул в поле. Глухое
поле
Перекликалось со мной на
воле.
А в выси мчались, своей
долиной,
Полет гусиный и
журавлиный.
Там кто-то сильный,
ударя в бубны,
Раскинул свисты и голос
трубный.
И кто-то светлый
раздвинул тучи,
Чтоб треугольник принять
летучий,
Кричали птицы к своим
пустыням,
Прощаясь с летом, серея
в синем.
А я остался в осенней
доле,
На сжатом, смятом,
бесплодном поле.
МНЕ ХОЧЕТСЯ
Мне хочется расцветов
полусонных,
При перебеге косвенных
зарниц.
Мне хочется свиданья
звуков звонных,
Идущих от невидимых
звонниц.
Чтоб звук души, идя в
тиши к другому,
Был светом-пересветом
хрусталей.
Чтоб в сердце забаюкал я
истому,
Заслыша бег-напев
коростелей.
Чтоб в памяти, в
сверкающем затоне,
В подводных далях шли
навстречу сны,
Чтоб в голубых куреньях
благовоний
Всходила мысль до лунной
вышины.
ГЛУБЖЕ
В белом ландыше
венчальном светловольный аромат.
Первовесть,
зачарованье, в душу ластящийся лад.
Хмельный сказ в нем
влился древле с зачинаньем и концом.
Сердце взятое невесты,
в белом платье, под венцом.
Скрипки тонкие запевы,
всполох ветра в ветках ив,
От истомы до истомы
глубью льющийся отлив.
В ждущей чаше свет
медвяный, нежно-бледно-золотой.
Перезвон благословенья,
льется благовест густой.
Благовонье глубже, гуще
– дух фиалки, тайна в ней
Преломившихся, ушедших,
задремавших в грезе, дней.
Страстной схимницы
томленье. Глубже-глубже прячет вздох.
Инокиня пред иконой.
Ладан сердца видит Бог.
ТРИ ТЕРЕМА
Три терема были у нас
златоверхие,
В одном расцвечается
Солнце багряное,
В другом зазеркалился
Месяц серебряный,
По третьему зерна из
звезд.
Где легкие санки с
полозьями звонкими?
Куда с колокольчиком
скрылись бубенчики?
До этого царства дорога
обрывная,
И гулкий обрушился мост.
Один только путь
сохранен необманчивый,
Смотреть по-орлиному в
Солнце багряное,
Смотреть по-русалочьи в
Месяц серебряный,
Молиться к звезде в
вышине.
Тогда оживляются берег и
озеро,
Все гулкое Море цветет
синецветами,
И ты, златовенчан,
проходишь три терема,
В обрызганном сказками
сне.
Храню я три терема, те
златоверхие,
Вот гость на крыльце, с
огневыми зеницами,
В руках его бубен, как
Месяц восполненный,
Вкруг бубна – из звезд
бубенцы.
Велит мне брататься с
цветами и птицами,
Венчаться велит полевым
колокольчиком,
Надречных набрать
златоцветных бубенчиков
И бросить во все их
концы.
СЕМИЗВЕЗДИЕ
Вещательно-веская сила
есть в числах,
В них много для нас
говорящих примет.
Так в мощных клыках
мастодонта обвислых
Тревожно читаем мы
тысячи лет.
Тринадцать – то лунная
месяцев смена,
Двенадцать – юнейший –
есть солнечный счет.
Все числа нам повесть и
волны и пена,
По числам вся жизнь
круговая течет.
И как бы не знали
велений скрижали
И Море и Звезды и Солнце
с Луной, –
Когда семицветно лучи
заиграли,
Пред тем как возникнуть
– Державой одной?
И как бы не знала
Верховная Чаша
Всех капель кипящих – в
ней – силы живой?
В псалме числовом их –
симфония наша,
В их взрывах – нам буря,
магнит вихревой.
Не все в письменах мы
прочтем достоверно,
Не только здесь блески,
– и смутная темь.
Мне светит, в своем
начертаньи размерно,
На Северном небе горящее
семь.
Издревле свирель
семикратно напевна,
Звучит в ней – с
созвездий пришедший к нам звон.
И то, что неделя в веках
семидневна,
Не прихоть –
целительно-верный закон.
Чтоб дух не обуглился в
зодческом зное,
Шесть творческих взмахов
– и отдых, седьмой.
Об этом гласит нам
созвездье родное
Всего лучезарнее – белой
зимой.
Пять чувств – хоровод. У
поэта шестое
Есть творчество памяти в
видящем сне.
Седьмое же в царство
ведет золотое,
К цветку голубому в
творимой стране.
Бывают минуты, – я вижу
все звенья,
Я помню все путы
несчетных темниц.
И как я разбил их стезей
воплощенья
И новой дороги до новых
станиц.
От часа додневья, от
лика медузы,
В себя восприявшей
лазоревый крест,
Я ведал восторги и
сбрасывал узы,
Я принял все жертвы
столетий и мест.
И разве я не был змеей
семиглавой,
Как воды горели и воздух
был рдян?
Я мыслю об этой поре
величавой,
Когда мне приливный
гудит Океан.
И разве не стал я
малиновкой серой,
Явившей, что сердце ее
из огня?
Цепь ликов прошел я – и полною
мерой
И поступью тигра – и
ступью коня.
Откуда бы взял я всю
редкостность клада
Несчитанной страсти ко
всем существам?
Все было мне нужно. И
вот еще надо
Иной камнеломни, чтоб
выстроить храм.
Когда упадают дремотно
ресницы
И я в многозоркую ночь ухожу.
Поют и поют голубые мне
птицы,
Что новую нужно пробить
мне межу.
ДОННАЯ
ТРАВА
Сребролунный горит
подоконник,
Говорит хрусталями окно.
Благовонный качается
донник,
Сновидение манит на дно.
Хороши удлиненные кисти,
Голубыми качает один.
А другой, легковейно-душистей,
Как кропило дремотных куртин.
Новолуннею полночью
сонной
Их кадильницы знают свой
срок.
С их пахучим дыханьем
созвонный,
Шевелит их кусты
ветерок.
Доглядеть бы всю тайну их взгляда,
Додышать бы цветочную кровь,
Досказать бы созвездьям – что надо,
Чтоб приснилось желанное вновь.
Додремать все томленье
разлуки,
Чтобы любящий вновь был
любим,
И дождаться, чтоб милые
руки
Дотянулись объятьем
своим.
Потянул ветерок по деревьям,
Переметны шуршанья в ветвях,
К оснеженным безвестным кочевьям
Заскользил я в проворных санях.
Парусами – вздуваются
тучи,
Как ладьи – сгроможденья
снегов.
И лучи упадают, певучи,
На зубчатые кровли
домов.
От семи легконогих оленей
Под Луной поднимается пар.
Я доехал. Раскрытые сени.
Вот он, звон наливаемых чар.
«Заждались, говорят. «Не
впервые.
Никогда не торопишься к
нам».
И поют мне глаза
голубые,
Что конец здесь тоске и
ветрам.
Мы пируем в высоком чертоге,
Наливаем мы Солнце в хрусталь.
А Луна, закрепясь на пороге,
Серебрит океанскую даль.
ВСЕЗАВЛАДЕВАЮЩАЯ
Не стукнет, не брякнет,
а угол темней.
И видно, по спуску немых
ступеней,
Что час наступает
продольных теней.
Не скажет, не спросит, а
слышится вздох.
Росой зазвездился
сереющий мох.
И явственен в сердце
глаголящий Бог.
Густеет влиянье
таинственных сил.
В душе колебанье
незримых кадил.
И путь свой крылом
козодой зачертил.
Померк досиявший узорный
балкон.
В селе отдаленном смолкающий
звон.
Глубокою синью налит
небосклон.
За садом белеет
прохладою луг.
Дневные свершенья –
законченный круг.
На небе мерцание гроздий
и дуг.
Так скоро за первой
Вечерней Звездой
Верховные кони сверкнули
уздой,
И Серп Новолунний взошел
над водой.
Ладьей отразился в
зеркальном пруду.
Все стройно и цельно в
своем череду.
В осоке шуршанье, в ней
ветер в бреду.
В ней старые мысли
проснулись опять.
Змеиные стебли никак не
унять,
И возле шуршащих
зазыбилась гладь.
Прямится змеиный – не
выпрямлен рост.
А тихая поступь
умноженных звезд
Уж Млечный повсюду
обрызгала мост.
Кто хочет, пусть
дремлет. Кто может, пророчь.
Лавинная мгла залила
узорочь.
Всемирно мерцает
безгласная Ночь.
КОЛЫБЕЛЬНАЯ
Я всегда убаюкан
колыбельною песней,
Перед тем как в ночи утонуть,
Где, чем дальше от яви,
тем странней и чудесней
Открывается сказочный путь.
В дни как был я
ребенком, это голос был няни,
Уводивший меня в темноту,
Где цветы собирал я для
певучих сказаний,
Их и ныне в венок я сплету.
В дни как юношей был я,
мне родные деревья
Напевали шуршаньем вершин,
И во сне уходил я в
неземные кочевья,
Где любимый я был властелин.
А поздней и позднее все
грозней преступленья
Завивали свой узел кругом.
Но слагала надежда
колыбельное пенье
И журчала во мне родником.
И не знаю, как это
совершилось так скоро,
Что десятки я лет обогнул.
Но всегда пред дремотой
слышу пение хора,
Голосов предвещающих гул.
А теперь, как родная так
далеко Светлана,
И на чуждом живу берегу,
Я всегда засыпаю под
напев Океана,
Но в ночи – на родном я лугу.
Я иду по безмерным
распростертым просторам,
И, как ветер вокруг корабля,
Возвещают мне реки,
приближаясь к озерам,
Что бессмертна Родная Земля.
А безмерная близко
расплескалась громада,
И всезвездный поет небосвод,
Что ниспосланный путь
мой весь измерить мне надо
И Светлана меня позовет.
МАТЬ
Птицебыстрая, как я,
И еще быстрее.
В ней был вспевный звон
ручья
И всегда затея.
Чуть ушла в расцветный
сад,
С нею я ребенок,
Вот уж в дом пришла
назад,
Целый дом ей звонок.
Утром, чуть в лугах
светло,
Мне еще так спится,
А она, вскочив в седло,
На коне умчится.
Бродят светы по заре,
Чада ночи древней.
Топот брызнул на дворе,
Он уж за деревней.
Сонной грезой счастье
длю,
Чуть дрожат ресницы.
«Ах, как маму я люблю,
Сад наш – сад Жар-Птицы!»
Долгий, краткий ли тот
срок,
Сны всегда – обновы,
А к крыльцу уж –
цок-цок-цок,
Скок и цок подковы.
Вся разметана, свежа,
Все в ней – воскресенье.
Разве только у стрижа
Столько нетерпенья.
«Ты куда же в эту рань,
Мама, уезжала?»
В губы чмок, – и мне,
как дань,
Ландышей немало.
«Ну, скорее день
встречай»,
Я бегу веселый.
Как хорош душистый чай,
На сирени пчелы.
Мать веселия полна,
Шутками прекрасна.
С ней всегда была –
весна
Для зимы опасна.
Только вздумаешь
взгрустнуть, –
У нее лекарство –
Мысль послать в лучистый
путь,
В
радостное царство,
«Ты чего там приуныл?
Морщить лоб свой рано».
И смеется, смех тот мил,
Плещет фортепьяно.
Знал я в ранних тех
мечтах,
Как без слов любовен
Храмовой ручьистый Бах,
Вещий дуб, Бетховен
Как возносит в высоту,
Уводя из плена,
Шуман, нежащий мечту,
Лунный взлет Шопена.
Как пленительно тонуть
В Моцарте и Глюке.
И обнять кого-нибудь
Странно жаждут руки.
Как в родную старину
Мчит певучий Глинка.
С ними к творческому сну
Льну и я, былинка.
Сладко в память
заглянуть,
В глубь такой криницы,
Где подводный виден путь
К сказке Царь-Девицы.
Так предвидя, угадать
Сказ о дивном зельи
В жизни может только
мать,
Мудрая в весельи.
И поздней, как дни,
созрев,
Меньше дали света,
Превращать тоску в напев
Кто учил поэта?
Был иным я утолен,
Знал иные жажды,
Но такой лучистый сон
Снится лишь однажды.
ОТЕЦ
О мой единственный, в
лесных возросший чащах,
До белой старости, всех
дней испив фиал,
Средь проклинающих,
среди всегда кричащих,
Ни на кого лишь ты ни
разу не кричал.
Воспоминания, как зерна
светлых четок,
Перебираю я, сдвигая к
кругу круг,
И знаю, что всегда ты
божески был кроток,
Как тишь твоих полей,
как твой зеленый луг.
Но, угли шевеля в
полупотухших горнах,
Припоминая все, душой,
за часом час,
Я вижу, как в глазах, в
твоих, как полночь, черных,
В молчании пылал
огнепалимый сказ.
Ты наложил печать, нет,
крепких семь печатей,
На то, что мучило, и
ясным был всегда,
Как зыбь листвы ясна, в
лесу, на срывном скате,
Как ясной зрится нам
глубокая вода.
И я горю сейчас тоской
неутолимой,
Как брошенный моряк
тоской по кораблю,
Что не успел я в днях,
единственный, любимый,
Сказать тебе, отец, как
я тебя люблю.
Я
В мои глаза вошли поля,
моря, леса,
Мои зрачки – огонь, в
них Солнце задремало.
Люблю Вселенную. Я верю
в чудеса.
Они во всем, что ширь и
что предельно-мало.
Мы загораемся сквозь сумрак голубой,
Когда, незримые, вступаем в мир зачатий,
И благо, если кто отмечен так Судьбой,
Что он в себе самом хранит ее печати.
Какой из дальних звезд
залюбовалась мать?
В какое из светил
взглянул отец когда-то?
Об этом можем мы лишь
мыслить и гадать,
Но в нас мерцает след
рассвета и заката.
Есть смысл в речении старинной из примет,
Что в рыжих волосах всегда костер ярится.
Я быстро обогнул пролет горячих лет,
Но седина ко мне не смеет подступиться.
Чуть-чуть лишь по вискам
от полносчетных зим
Неясно проступил осенний
свежий иней,
Но все еще лесным
пожаром я гоним
Куда-то, где найду –
цветок мечтанья синий.
До головы моей, когда родился я,
Коснулся светлый луч зари июньской,
нежной,
Пребудь лобзаемой, Господь, рука Твоя
Дозволь мне полностью пройти Твой мир
безбрежный.
Ты жаворонка мне явил
среди полей,
Окутал ночь мою всей
страстью соловьиной,
Дал зиму белую, в ней
звоны хрусталей,
Упругий, гулкий лед и
лунный луч над льдиной.
Внушив, когда искал я золотых ключей,
Что, красоту любя, свершаешь Божье дело,
Ты мне велел желать, хотеть все горячей,
Внутри и вне искать, не знать ни в чем
предела.
Я полюбил простор всех
царств и многих вод,
От Скандинавии, где я
скользнул сквозь шхеры,
Как зерна в Океан за
годом бросил год,
Морями Южными поил мои
размеры.
Звучали песни мне. Я сам их пел везде.
От Семизвездия далеко уплывая
До Южного Креста, молился той звезде,
Что где-то в снах ночей, у самого их
края.
Красивая Земля дарована
земным,
Красиво в неземном
отыскивать земное
И видеть, что земной мой
сельский белый дым
Восходит к небесам в
пространство голубое.
Узорная мечеть, где кличет муэззин,
Багряно-желтые в лучах пески Сахары,
Священный Бенарес, – не тот же ли один
Все это – сон Земли, людского сердца
чары?
На южных островах, где
вечная весна,
К ребенку наклонясь, с
напевом, Самоанка
Не та же ли все Мать? Не
так же ли она
Божественно-ясна, как
Русская крестьянка?
Но, мир поцеловал и весь его крестом
В четырекратности пройдя необозримый,
Не как заморский гость вступаю в Отчий
Дом
И нет, не блудный сын, а любяще-любимый.
Когда в младенчестве я
шел в дремучий лес,
Я пропадал весь день до
самого заката,
И на опушке ждал, чтоб
крайний луч исчез,
Чтоб был вдвойне,
втройне желанным миг возврата.
Я меру яблок взял от яблонь всех садов.
Я видел Божий Куст. Я знаю ковы Змия.
Но только за одну я все принять готов, –
Сестра моя и Мать! Жена моя! Россия!
ПОЛОГ
О, рдяный кубок, сердце мира,
Солнце,
Ты входишь в ночь,
преображаясь в Месяц,
Ты, множась бездной
солнц, являешь звезды,
Свершая всезиждительную
волю,
За быстрым днем
полночный строишь полог,
И бьется в скалы
стонущее Море.
Под небом сверху – небо
снизу – Море,
В груди людской – костер
замкнутый – Солнце,
Ресницы глаз упали –
вещий полог,
Укрыты сны, глядится в
зыбь их – Месяц,
И, даль сменившись в
близь, прядет в ней волю,
В бездонность снов из
бездн ниспали звезды.
Качаются в волнах
морские звезды,
Вскормило их, вспоило немость
– Море,
В них вбросило
невысказанность, волю,
В их теле аметист,
предвечер, Солнце,
В иные лунный камень
вбросил – Месяц,
Из дальних далей здешний
ткется полог.
Я сплю, кругом сомкнулся
дымный полог,
Мерцанье перебрасывают
звезды,
По краю кровли водит
душу Месяц,
О днях додневных, гулко
вторит Море,
Я чувствую, что проходил
я Солнце,
Ушел от Солнца, выполняя
волю.
Верховную я выполняю
волю,
Творя во сне, качаю
звездный полог,
Внутри меня проводит
дуги Солнце,
Мой черный камень пал с
высот, где звезды,
В моей крови –
всепомнящее Море,
Под веками – зеркальный
дремлет Месяц.
Как Солнцем жив горящий
ночью Месяц,
Так, ворожа, мою
безбрежит волю
Сомкнутое единым кругом
Море,
Полночный звук,
полночный шепчет полог,
И россыпь драгоценных
светов, звезды,
Гласят, что в нас
немеркнущее Солнце.
О, Солнце, я с тобой –
смотря на Месяц,
Вы, звезды, мне в цветах
поите волю,
Раздвинут полог, в грудь
мне льется Море.
ВОДОВОРОТ
Я впал однажды в пасть
водоворота,
Зеленых светов было в
нем мерцанье,
В волнах я чуял хоть
существ звериных,
Был петлей круг, во всем
была угроза,
Я щепкой был, без сил,
без дум, без воли,
И все же я узнал
освобожденье.
Какой восторг – узнать
освобожденье,
Изведав зев и власть
водоворота,
Рожденье вновь – за
рабством выпить воли,
Душа – как пламя, опыт –
лишь мерцанье,
Угрозе мира – в духе
есть угроза,
Я человек, я царь
существ звериных.
Во мне есть также взрыв
страстей звериных,
В их хмеле видел я
освобожденье,
Я знал, что в Море
каждый миг угроза,
Но я не знал игры
водоворота,
Я в грозовое бросился
мерцанье,
Я в Море плыл, дабы
коснуться воли.
Вскипанье волн вином мне
было воли,
Был песней рев их
голосов звериных,
Пьянило переметное
мерцанье,
Вступая в плен, я пел
освобожденье,
Не знал, что я в русле
водоворота,
Надводность – пляс,
подводный ток – угроза.
Пружиной тайной
двигалась угроза,
Меня схватил захват
исподней воли,
Игралищем я был
водоворота,
Был мяч бесов, средь
хохотов звериных,
Уж снилось мне – лишь
смерть освобожденье.
Но вал бежал, и было в
нем мерцанье.
Зеленый змей, могучий
вал, – мерцанье, –
Бежал на пересек, и с
ним угроза
Водовороту, мне –
освобожденье,
В мое он сердце брызнул
мощью воли,
Исторг меня из омутов
звериных,
Принес к земле из мглы
водоворота.
Ни ход водоворота, ни
мерцанье
Зрачков звериных – духу
не угроза,
Кто хочет воли, в нем
освобожденье.
ОСЕНЬ
Как пламенеет огненная
осень,
В ней красочного более
расцвета,
Чем в самый яркий,
звонкий полдень мая,
Она прозрачней, чем
июньский воздух,
Сентябрь соединяет
царский пурпур
С тем золотом, что
ведает бездонность.
Воздушной синью залита
бездонность,
Духотворит всю
беспредельность осень,
Еще на бересклете рдеет
пурпур
Как будто бы весеннего
расцвета,
Но свист синиц, пронзая
чистый воздух,
Гласит, что далеки
напевы мая.
Он слишком был
громоздким, праздник мая.
Забыта в нем сполна была
бездонность,
От цвета всех дерев
хмельной был воздух,
Но в каждом поцелуе
скрыта осень,
Багряный мак, разлив
огонь расцвета,
Ярит пожар, поит
кровавый пурпур.
В пронзенном страстью
сердце плещет пурпур,
Душа скорбит, что ломко
счастье мая,
Предел нам – в самом
запахе расцвета,
Коснувшись дна, мы
рушимся в бездонность,
И разве плод – не смерть
цветка, не осень,
Вкруг красных яблок
грустью дышит воздух.
Когда допета песня,
грустен воздух,
Когда дожегся день,
закатен пурпур,
Чу, в голосе стрекоз
такая осень,
Что чудится – и не было
нам мая,
Со всех сторон в нас
глянула бездонность,
Пойми не цвет цветка, а
смысл расцвета.
Пред смертью в листьях –
все цвета расцвета,
Весь в золоте
сентябрьский гулкий воздух,
Клик журавлей сквозь
синюю бездонность
Уводит мысль туда, где
вечный пурпур,
От жизни – к жизни, чрез
пороги мая –
В созвездность зим, в
пасхальность – через осень.
Верховна осень, в ней
всецвет расцвета,
Превыше мая проясненный
воздух,
До завтра пурпур
прячется в бездонность.
ВЕЧЕР
Он голубой, он вглубь
уводит, вечер,
В нем крайний миг свой,
рдея, знает Солнце,
Серебряной ладьей
всплывает Месяц,
Вступает мир дневной в
преображенье,
И синева с Вечернею
Звездою
Средь песен мира лучшая
есть песня.
Я помню час, вдали звучала
песня,
Та, лучшая, в мой первый
вещий вечер,
Я был ведом неведомой
звездою,
Далекой, словно в
Вечность плыло Солнце,
Я полюбил, любовь –
преображенье,
За лесом выплывал
огромный Месяц.
Пурпуровый, плывя, стал
белым Месяц.
Звеня, вдали, звучала в
сердце песня,
Разросся лес, прияв
преображенье,
В июне ночь – лишь
углубленный вечер,
И чудилось, что,
закатившись, Солнце
Горело вновь – Вечернею
Звездою.
Не яркой ли огромною
звездою
Впервые, древле, всплыл
в лазури Месяц?
Не жаркой ли звездою
было Солнце,
Когда возникла
творческая песня,
И день был с ночью, утро
было вечер,
И все – канун, и все –
преображенье?
Блажен, кто знал, за
мглой, преображенье,
Блажен, кто путь свой
выпрямил звездою,
Люблю тебя,
проникновенный вечер,
Люблю тебя, меняющийся Месяц,
Жива лишь переменой
звука песня,
Меняя нас, ведет нас к
счастью Солнце.
Меж всяких вер я верю
только в Солнце,
Оно взойдет, – и в нас
преображенье,
Любовь придет, – и в
птичьем горле песня,
Звезда должна стремиться
за звездою,
Любовь, ты Солнце, за тобой
я, Месяц,
Вся наша жизнь – пред
новым утром вечер.
Зеркальный вечер вглубь
уводит Солнце,
Чтоб глянул Месяц, путь
в преображенье,
А в сребросинь звездою
всходит песня.
НОЧЬ
Зазывчиво молчанье
черной ночи,
Таит миры сверкающая
бездна,
Вскипает жизнь в ней, в
обрамленьи смерти,
Ведомая разведчивой
любовью,
В ней слышится
заслушавшейся мысли
Всеблаговест, бездонная
всезвучность.
Как колокол – безмерная
всезвучность,
Исходят из
величественной ночи
Ручьистые ветвящиеся
мысли,
Питает корни их – немая
бездна,
Оазисы изваяны любовью
В пустыне –
подчиняющейся смерти.
Не победит неисследимой
смерти,
Гудящая роями дум,
всезвучность,
Но будет жизнь всегда,
горя любовью,
Выковывать в миры железо
ночи,
И синяя не утомится
бездна
Растить – во тьме
корнящиеся – мысли.
Звезда к звезде, от
мысли к дальней мысли,
Бросает звон волна в
плотину смерти,
Ликуют жорла мрака,
плещет бездна,
Созвездная раскинулась
всезвучность,
Он черный, черенок
кинжальной ночи,
Но золото по стали –
мысль с любовью.
Глядящий в ночь всегда
пронзен любовью,
Из сердца брызжет жизнь,
скрепились мысли,
Издревле ночь – одна, и
в ней все ночи,
Она глядит, зрак мира, в
пропасть смерти,
Глаголет первозданная
всезвучность,
Что грозная не потопляет
бездна.
Не топит душу в черных
глубях бездна,
Всегда – умерший
воскрешен любовью,
Гудят колокола, поет
всезвучность,
Крылатый рой, созвенья,
гроздья мысли,
Воистину взрастает жизнь
из смерти,
Шумят леса дремучей
черной ночи.
Из древней ночи новью
плещет бездна,
Завеса смерти взвихрена
любовью,
В упорной мысли – верная
всезвучность.