Маргарите Васильевне Сабашниковой
Я ждал страданья столько лет
Всей цельностью несознанного счастья.
И боль пришла, как тихий синий свет,
И обвилась вкруг сердца, как запястье.
Желанный луч с собой принес
Такие жгучие, мучительные ласки.
Сквозь влажную лучистость слез
По миру разлились невиданные краски.
И сердце стало из стекла,
И в нем так тонко пела рана:
«О, боль, когда бы ни пришла,
Всегда приходит слишком рано».
Декабрь 1903
Москва
* * *
О, как чутко, о, как
звонко
Здесь шаги мои звучат!
Легкой поступью ребенка
Я вхожу в знакомый сад…
Слышишь, сказки
шелестят?
После долгих лет
скитанья
Нити темного познанья
Привели меня назад…
<1903>
* * *
Спустилась ночь. Погасли
краски.
Сияет мысль. В душе
светло.
С какою силой ожило
Все обаянье детской
ласки,
Поблекший мир далеких
дней,
Когда в зеленой мгле
аллей
Блуждали сны, толпились
сказки,
И время тихо, тихо шло,
Дни развивались и
свивались,
И все, чего мы ни
касались,
Благоухало и цвело.
И тусклый мир, где нас
держали,
И стены пасмурной тюрьмы
Одною силой жизни мы
Перед собою раздвигали.
<Май 1902>
ПОРТРЕТ
Я вся – тона жемчужной акварели,
Я бледный стебель
ландыша лесного,
Я легкость стройная
обвисшей мягкой ели,
Я изморозь зари,
мерцанье дна морского.
Там, где фиалки и
бледное золото
Скованы в зори ударами
молота,
В старых церквах, где
полет тишины
Полон сухим ароматом
сосны, –
Я жидкий блеск икон в
дрожащих струйках дыма,
Я шелест старины,
скользящей мимо,
Я струйки белые
угаснувшей метели,
Я бледные тона жемчужной
акварели.
1903
Москва
* * *
Пройдемте по миру, как
дети,
Полюбим шуршанье осок,
И терпкость прошедших столетий,
И едкого знания сок.
Таинственный рой
сновидений
Овеял расцвет наших
дней.
Ребенок – непризнанный
гений
Средь буднично-серых
людей.
1903
* * *
Сквозь сеть алмазную
зазеленел восток.
Вдаль по земле,
таинственной и строгой,
Лучатся тысячи тропинок
и дорог.
О, если б нам пройти
чрез мир одной дорогой!
Все видеть, все понять,
все знать, все пережить,
Все формы, все цвета
вобрать в себя глазами,
Пройти по всей земле
горящими ступнями,
Все воспринять и снова
воплотить.
1904
Париж
ПИСЬМО
1
Я соблюдаю обещанье
И замыкаю в четкий стих
Мое далекое посланье.
Пусть будет он, как
вечер, тих,
Как стих «Онегина»
прозрачен,
Порою слаб, порой
удачен,
Пусть звук речей журчит
ярчей,
Чем быстро шепчущий
ручей…
Вот я опять один в
Париже
В кругу привычной
старины…
Кто видел вместе те же
сны,
Становится невольно
ближе.
В туманах памяти отсель
Поет знакомый ритурнель.
2
Всю цепь промчавшихся
мгновений
Я мог бы снова
воссоздать:
И робость медленных
движений,
И жест, чтоб ножик иль
тетрадь
Сдержать неловкими
руками,
И Вашу шляпку с
васильками,
Покатость Ваших детских
плеч,
И Вашу медленную речь,
И платье цвета
Эвкалипта,
И ту же линию в губах,
Что у статуи Таиах,
Царицы древнего Египта,
И в глубине печальных
глаз –
Осенний цвет листвы –
топаз.
3
Рассвет. Я только что
вернулся.
На веках – ночь. В ушах
– слова.
И сон в душе, как кот,
свернулся…
Письмо… От Вас?
Едва-едва
В неясном свете вижу
почерк –
Кривых каракуль смелый
очерк.
Зажег огонь. При свете
свеч
Глазами слышу Вашу речь.
Вы снова здесь? О,
говорите ж.
Мне нужен самый звук
речей…
В озерах памяти моей
Опять гудит подводный
Китеж,
И легкий шелест дальних
слов
Певуч, как гул
колоколов.
4
Гляжу в окно сквозь
воздух мглистый.
Прозрачна Сена… Тюильри…
Монмартр и синий, и
лучистый.
Как желтый жемчуг –
фонари.
Хрустальный хаос серых
зданий…
И аромат воспоминаний,
Как запах тлеющих
цветов,
Меня пьянит. Чу! Шум
шагов…
Вот тяжкой грудью
парохода
Разбилось тонкое стекло,
Заволновалось, потекло…
Донесся дальний гул
народа;
В провалах улиц мгла и
тишь.
То день идет… Гудит
Париж.
5
Для нас Париж был ряд
преддверий
В просторы всех веков и
стран,
Легенд, историй и
поверий.
Как мутно-серый океан,
Париж властительно и
строго
Шумел у нашего порога.
Мы отдавались, как во
сне,
Его ласкающей волне.
Мгновенья полные, как
годы…
Как жезл сухой, расцвел
музей…
Прохладный мрак больших
церквей…
Орган… Готические своды…
Толпа: потоки глаз и
лиц…
Припасть к земле…
Склониться ниц…
6
Любить без слез, без
сожаленья,
Любить, не веруя в возврат…
Чтоб было каждое
мгновенье
Последним в жизни. Чтоб
назад
Нас не влекло
неудержимо,
Чтоб жизнь скользнула в
кольцах дыма,
Прошла, развеялась… И
пусть
Вечерне-радостная грусть
Обнимет нас своим
запястьем.
Смотреть, как тают без
следа
Остатки грез, и никогда
Не расставаться с
грустным счастьем,
И, подойдя к концу пути,
Вздохнуть и радостно
уйти.
7
Здесь все теперь
воспоминанье,
Здесь все мы видели
вдвоем,
Здесь наши мысли, как
журчанье
Двух струй, бегущих в
водоем.
Я слышу Вашими ушами,
Я вижу Вашими глазами,
Звук Вашей речи на
устах,
Ваш робкий жест в моих
руках.
Я б из себя все
впечатленья
Хотел по-Вашему понять,
Певучей рифмой их
связать
И в стих вковать их
отраженье.
Но только нет…
Продленный миг
Есть ложь… И беден мой
язык.
8
И все мне снится день в
Версале,
Тропинка в парке между
туй,
Прозрачный холод синей
дали,
Безмолвье мраморных
статуй,
Фонтан и кони Аполлона,
Затишье парка Трианона,
Шероховатость старых
плит
(Там мрамор сер и мхом
покрыт).
Закат, как отблеск
пышной славы
Давно отшедшей красоты,
И в вазах каменных
цветы,
И глыбой
стройно-величавой –
Дворец: пустынных окон
ряд
И в стеклах пурпурный
закат.
9
Я помню тоже утро в
Hall'e,
Когда у Лувра на мосту
В рассветной дымке мы
стояли.
Я помню рынка суету,
Собора слизистые стены,
Капуста, словно сгустки
пены,
«Как солнца» тыквы и
морковь,
Густые, черные, как
кровь,
Корзины пурпурной
клубники,
И океан живых цветов –
Гортензий, лилий,
васильков,
И незабудок, и гвоздики,
И серебристо-сизый тон,
Обнявший нас со всех
сторон.
10
Я буду помнить Лувра
залы,
Картины, золото, паркет,
Статуи, тусклые зеркала,
И шелест ног, и пыльный
свет.
Для нас был Грез смешон
и сладок,
Но нам так нравился зато
Скрипучий шелк чеканных
складок,
Темно-зеленого Ватто.
Буше – изящный, тонкий,
лживый,
Шарден – интимный и
простой,
Коро – жемчужный и
седой,
Милле – закат над желтой
нивой,
Веселый лев – Делакруа,
И в Saint-Germain
d'Auxerroy –
11
Vitraux – камней
прозрачный слиток:
И аметисты, и агат.
Там ангел держит длинный
свиток,
Вперяя долу грустный
взгляд.
Vitraux мерцают, точно
крылья
Вечерней бабочки во
мгле…
Склоняя голову в
бессилье,
Святая клонится к земле
В безумье счастья и
экстаза…
Tête Inconnue! Когда и
кто
Нашел и выразил в ней то
В движенье плеч, в
разрезе глаза,
Что так меня волнует в
ней,
Как и в Джоконде, но
сильней?
12
Леса готической
скульптуры!
Как жутко все и близко в
ней.
Колонны, строгие фигуры
Сибилл, пророков,
королей…
Мир фантастических
растений,
Окаменелых привидений,
Драконов, магов и химер.
Здесь все есть символ,
знак, пример.
Какую повесть зла и мук
вы
Здесь разберете на
стенах?
Как в этих сложных
письменах
Понять значенье каждой
буквы?
Их взгляд, как взгляд
змеи, тягуч…
Закрыта дверь. Потерян
ключ.
13
Мир шел искать себе
обитель,
Но на распутье всех
дорог
Стоял лукавый Соблазнитель.
На нем хитон, на нем
венок,
В нем правда мудрости
звериной;
С свиной улыбкой взгляд
змеиный.
Призывно пальцем щелкнул
он,
И мир, как Ева,
соблазнен.
И этот мир – Христа
невеста –
Она решилась и идет:
В ней все дрожит, в ней
все поет,
В ней робость и
бесстыдство жеста,
Желанье, скрытое стыдом,
И упоение грехом.
14
Есть беспощадность в
примитивах.
У них для правды нет
границ –
Ряды позорно некрасивых,
Разоблаченных кистью
лиц.
В них дышит жизнью
каждый атом:
Фуке – безжалостный
анатом –
Их душу взял и
расчленил,
Спокойно взвесил, осудил
И распял их в своих
портретах.
Его портреты казнь и
месть,
И что-то дьявольское
есть
В их окружающих
предметах
И в хрящеватости ушей,
В глазах и в линии
ноздрей.
15
Им мир Рэдона так
созвучен…
В нем крик камней, в нем
скорбь земли,
Но саван мысли сер и
скучен.
Он змей, свернувшийся в
пыли.
Рисунок грубый,
неискусный…
Вот Дьявол – кроткий,
странный, грустный.
Антоний видит бег
планет:
«Но где же цель?»
– Здесь цели нет…
Струится мрак и шепчет
что-то,
Легло молчанье, как
кольцо,
Мерцает бледное лицо
Средь ядовитого болота,
И солнце, черное как
ночь,
Вбирая свет, уходит
прочь.
16
Как горек вкус земного
лавра…
Роден навеки заковал
В полубезумный жест
Кентавра
Несовместимость двух
начал.
В безумье заломивши
руки,
Он бьется в безысходной
муке,
Земля и стонет, и гудит
Под тяжкой судоргой
копыт.
Но мне понятна
беспредельность,
Я в мире знаю только
цельность,
Во мне зеркальность
тихих вод,
Моя душа как небо
звездна,
Кругом поет родная бездна,
–
Я весь и ржанье, и
полет!
17
Я поклоняюсь вам,
кристаллы,
Морские звезды и цветы,
Растенья, раковины,
скалы
(Окаменелые мечты
Безмолвно грезящей
природы),
Стихии мира: Воздух,
Воды,
И Мать-Земля и
Царь-Огонь!
Я духом Бог, я телом
конь.
Я чую дрожь предчувствий
вещих,
Я слышу гул идущих дней,
Я полон ужаса вещей
Враждебных, мертвых и
зловещих,
И вызывают мой испуг
Скелет, машина и паук.
18
Есть злая власть в душе
предметов,
Рожденных судоргой
машин.
В них грех нарушенных
запретов,
В них месть рабов, в них
бред стремнин.
Для всех людей одне
вериги:
Асфальты, рельсы,
платья, книги,
И не спасется ни один
От власти липких паутин.
Но мы, свободные
кентавры,
Мы мудрый и бессмертный
род,
В иные дни у брега вод
Ласкались к нам
ихтиозавры.
И мир мельчал. Но мы
росли.
В нас бег планет, в нас
мысль Земли!
Май 1904
Париж
СТАРЫЕ
ПИСЬМА
А. В. Гольштейн
Я люблю усталый шелест
Старых писем, дальних
слов…
В них есть запах, в них
есть прелесть
Умирающих цветов.
Я люблю узорный почерк –
В нем есть шорох трав сухих.
Быстрых букв знакомый
очерк
Тихо шепчет грустный
стих.
Мне так близко обаянье
Их усталой красоты…
Это дерева Познанья
Облетевшие цветы.
<1904>
ТАИАХ
Тихо, грустно и
безгневно
Ты взглянула. Надо ль
слов?
Час настал. Прощай,
царевна!
Я устал от лунных снов.
Ты живешь в подводной
сини
Предрассветной глубины,
Вкруг тебя в твоей
пустыне
Расцветают вечно сны.
Много дней с тобою рядом
Я глядел в твое стекло.
Много грез под нашим
взглядом
Расцвело и отцвело.
Все, во что мы в жизни
верим,
Претворялось в твой
кристалл.
Душен стал мне узкий
терем,
Сны увяли, я устал…
Я устал от лунной
сказки,
Я устал не видеть дня.
Мне нужны земные ласки,
Пламя алого огня.
Я иду к разгулам будней,
К шумам буйных площадей,
К ярким полымям
полудней,
К пестроте живых людей…
Не царевич я! Похожий
На него, я был иной…
Ты ведь знала: я –
Прохожий,
Близкий всем, всему
чужой.
Тот, кто раз сошел с
вершины,
С ледяных престолов гор,
Тот из облачной долины
Не вернется на простор.
Мы друг друга не
забудем,
И, целуя дольний прах,
Отнесу я сказку людям
О царевне Таиах.
Весна 1905
Париж
* * *
Если сердце горит и
трепещет,
Если древняя чаша полна…
–
Горе! Горе тому, кто
расплещет
Эту чашу, не выпив до
дна.
В нас весенняя ночь
трепетала,
Нам таинственный месяц
сверкал…
Не меня ты во мне
обнимала,
Не тебя я во тьме
целовал.
Нас палящая жажда
сдружила,
В нас различное чувство
слилось:
Ты кого-то другого
любила,
И к другой мое сердце
рвалось.
Запрокинулись головы
наши,
Опьянились мы огненным
сном,
Расплескали мы древние
чаши,
Налитые священным вином.
1905
Париж
* * *
Мы заблудились в этом
свете.
Мы в подземельях темных.
Мы
Один к другому, точно
дети,
Прижались робко в
безднах тьмы.
По мертвым рекам
всплески весел;
Орфей родную тень зовет.
И кто-то нас друг к
другу бросил,
И кто-то снова оторвет…
Бессильна скорбь.
Беззвучны крики.
Рука горит еще в руке.
И влажный камень вдалеке
Лепечет имя Эвридики.
Весна 1905
Париж
ЛЕБЕДЬ
Малларме
Могучий, девственный, в
красе извивных линий,
Безумием крыла ужель не разорвет
Он озеро мечты, где
скрыл узорный иней
Полетов скованных
прозрачно-синий лед?
И Лебедь прежних дней, в
порыве гордой муки
Он знает, что ему не
взвиться, не запеть:
Не создал в песне он
страны, чтоб улететь,
Когда придет зима в
сиянье белой скуки.
Он шеей отряхнет
смертельное бессилье,
Которым вольного теперь
неволит даль,
Но не позор земли, что
приморозил крылья.
Он скован белизной
земного одеянья,
И стынет в гордых снах
ненужного изгнанья,
Окутанный в надменную
печаль.
* * *
Малларме
…О, зеркало, – холодная
вода –
Кристалл уныния,
застывший в льдистой раме!
О, сколько вечеров, в
отчаянье, часами,
Усталая от снов и чая
грез былых,
Опавших, как листы, в
провалы вод твоих
Сквозила из тебя я тенью
одинокой…
Но – горе! – в сумерки,
в воде твоей глубокой
Постигла я тщету своей
нагой мечты…
Лето, 1904
ЗЕРКАЛО
Я – глаз, лишенный век.
Я брошено на землю,
Чтоб этот мир дробить и
отражать…
И образы скользят. Я
чувствую, я внемлю,
Но не могу в себе их
задержать.
И часто в сумерках,
когда дымятся трубы
Над синим городом, а в
воздухе гроза, –
В меня глядят бессонные
глаза
И черною тоской
запекшиеся губы.
И комната во мне. И
капает вода.
И тени движутся,
отходят, вырастая.
И тикают часы, и капает
вода,
Один вопрос другим
всегда перебивая.
И чувство смутное
шевелится на дне.
В нем радостная грусть,
в нем сладкий страх разлуки…
И я молю его: «Останься,
будь во мне, –
Не прерывай рождающейся
муки…»
И вновь приходит день с
обычной суетой,
И бледное лицо лежит на
дне – глубоко…
Но время наконец застынет
надо мной
И тусклою плевой мое
затянет око!
Лето 1905
Париж
* * *
Мир закутан плотно
В сизый саван свой –
В тонкие полотна
Влаги дождевой.
В тайниках сознанья
Травки проросли.
Сладко пить дыханье
Дождевой земли.
С грустью принимаю
Тягу древних змей:
Медленную Майю
Торопливых дней.
Затерявшись где-то,
Робко верим мы
В непрозрачность света
И прозрачность тьмы.
Лето 1905
Париж
* * *
Небо в тонких узорах
Хочет день превозмочь,
А в душе и в озерах
Опрокинулась ночь.
Что-то хочется крикнуть
В эту черную пасть,
Робким сердцем
приникнуть,
Чутким ухом припасть.
И идешь и не дышишь…
Холодеют поля.
Нет, послушай… Ты
слышишь?
Это дышит земля.
Я к траве припадаю.
Быть твоим навсегда…
«Знаю… знаю… все знаю»,
–
Шепчет вода.
Ночь темна и беззвездна.
Кто-то плачет во сне.
Опрокинута бездна
На водах и во мне…
Лето 1905
Париж
* * *
Эта светлая аллея
В старом парке – по
горе,
Где проходит тень Орфея
Молчаливо на заре.
Весь прозрачный – утром
рано,
В белом пламени тумана
Он проходит, не помяв
Влажных стеблей белых
трав.
Час таинственных наитий.
Он уходит в глубь аллей,
Точно струн, касаясь
нитей
Серебристых тополей.
Кто-то вздрогнул в этом
мире.
Щебет птиц. Далекий
ключ.
Как струна на чьей-то
лире,
Зазвенел по ветке луч.
Все распалось. Мы
приидем
Снова в мир, чтоб видеть
сны.
И становится невидим
Бог рассветной тишины.
Лето 1905
Париж
* * *
В зеленых сумерках,
дрожа и вырастая,
Восторг таинственный
припал к родной земле,
И прежние слова уносятся
во мгле,
Как черных ласточек
испуганная стая.
И арки черные и бледные
огни
Уходят по реке в
лучистую безбрежность.
В душе моей растет такая
нежность!..
Как медленно текут
расплавленные дни…
И в первый раз к земле я
припадаю,
И сердце мертвое, мне
данное судьбой,
Из рук твоих смиренно
принимаю,
Как птичку серую,
согретую тобой.
Лето 1905
Париж
ВТОРОЕ
ПИСЬМО
И были дни, как муть
опала,
И был один, как аметист.
Река несла свои зеркала,
Дрожал в лазури бледный
лист.
Хрустальный день пылал
так ярко,
И мы ушли в затишье
парка,
Где было сыро на земле,
Где пел фонтан в зеленой
мгле,
Где трепетали поминутно
Струи и полосы лучей,
И было в глубине аллей
И величаво, и уютно.
Синела даль. Текла река.
Душа, как воды, глубока.
И наших ног касалась
влажно
Густая, цепкая трава;
В душе и медленно и
важно
Вставали редкие слова.
И полдня вещее молчанье
Таило жгучую печаль
Невыразимого страданья.
И, смутным оком глядя
вдаль,
Ты говорила:
«Смерть сурово
Придет, как синяя гроза.
Приблизит грустные
глаза.
И тихо спросит: «Ты
готова?»
Что я отвечу в этот
день?
Среди живых я только
тень.
Какая темная Обида
Меня из бездны извлекла?
Я здесь брожу, как тень
Аида,
Я не страдала, не жила…
Мне надо снова
воплотиться
И крови жертвенной
напиться,
Чтобы понять язык людей.
Печален сон души моей.
Она безрадостна, как
Лета…
Кто здесь поставил ей
межи?
Я родилась из чьей-то
лжи,
Как Калибан из лжи поэта.
Мне не мила земная
твердь…
Кто не жил, тех не
примет смерть».
Как этот день теперь
далеко
С его бескрылою тоской!
Он был, как белый свет
востока
Пред наступающей зарей.
Он был, как вещий сон
незрящей,
Себя не знающей,
скорбящей,
Непробудившейся души.
И тайны в утренней тиши
Свершались:
«Некий встал с востока
В хитоне бледно-золотом
И чашу с пурпурным вином
Он поднял в небо одиноко.
Земли пустые страшны очи.
Он встретил их и ослепил,
Он в мире чью-то кровь пролил
И затопил ей бездну ночи».
И, трепеща, необычайны,
Горе́ мы подняли сердца
И причастились страшной
Тайны
В лучах пылавшего лица.
И долу, в мир вела
дорога –
Исчезнуть, слиться и
сгореть.
Земная смерть есть
радость Бога:
Он сходит в мир, чтоб
умереть.
И мы, как боги, мы, как
дети,
Должны пройти по всей
земле,
Должны запутаться во
мгле,
Должны ослепнуть в ярком
свете,
Терять друг друга на
пути,
Страдать, искать и вновь
найти…
1904-1905
Париж
В
МАСТЕРСКОЙ
Ясный вечер, зимний и
холодный,
За высоким матовым
стеклом.
Там, в окне, в зеленой
мгле подводной
Бьются зори огненным
крылом.
Смутный час… Все линии
нерезки.
Все предметы стали
далеки.
Бледный луч от алой
занавески
Оттеняет линию щеки.
Мир теней погасших и
поблеклых,
Хризантемы в голубой
пыли;
Стебли трав, как
кружево, на стеклах…
Мы – глаза таинственной
земли…
Вглубь растут непрожитые
годы.
Чуток сон дрожащего
стебля.
В нас молчат всезнающие
воды,
Видит сны незрячая земля.
Девочка милая, долгой
разлукою
Время не сможет наш сон
победить:
Есть между нами незримая
нить.
Дай я тихонько тебя
убаюкаю:
Близко касаются головы
наши,
Нет разделений, преграды
и дна.
День, опрозраченный
тайнами сна,
Станет подобным
сапфировой чаше.
Мир, увлекаемый плавным
движеньем,
Звездные звенья влача,
как змея,
Станет зеркальным, живым
отраженьем
Нашего вечною, слитного
Я.
Ночь придет. За
бархатною мглою
Станут бледны полыньи
зеркал.
Я тебя согрею и укрою,
Чтоб никто не видел,
чтоб никто не знал.
Свет зажгу. И ровный
круг от лампы
Озарит растенья по
углам,
На стенах японские
эстампы,
На шкафу химеры с Notre
Dame.
Барельефы, ветви
эвкалипта,
Полки книг, бумаги на
столах,
И над ними тайну тайн
Египта –
Бледный лик царевны
Таиах…
Осень 1905
Париж
ВОСЛЕД
Мысли поют: «Мы устали…
мы стынем…»
Сплю. Но мой дух
неспокоен во сне.
Дух мой несется по
снежным пустыням
В дальней и жуткой
стране.
Дух мой с тобою в
качанье вагона.
Мысли поют и поют без
конца,
Дух мой в России… Ведет
Антигона
Знойной пустыней слепца.
Дух мой несется, к земле
припадая,
Вдоль по дорогам
распятой страны.
Тонкими нитями в сердце
врастая,
В мире клубятся кровавые
сны.
Дух мой с тобою
уносится… Иней
Стекла вагона заткал, и
к окну,
К снежной луне,
гиацинтово-синей,
Вместе с тобою лицом я
прильну.
Дух мой с тобою в
качанье вагона.
Мысли поют и поют без
конца…
Горной тропою ведет
Антигона
В знойной пустыне
слепца…
Февраль 1906
Париж
* * *
Как Млечный Путь, любовь
твоя
Во мне мерцает влагой
звездной,
В зеркальных снах над
водной бездной
Алмазность пытки затая.
Ты слезный свет во тьме
железной,
Ты горький звездный сок.
А я –
Я – помутневшие края
Зари слепой и
бесполезной.
И жаль мне ночи… Оттого
ль,
Что вечных звезд родная
боль
Нам новой смертью сердце
скрепит?
Как синий лед мой день…
Смотри!
И меркнет звезд алмазный
трепет
В безбольном холоде
зари.
Март 1907
Петербург
IN MEZZA DI CAMMIN
Блуждая в юности
извилистой дорогой,
Я в темный Дантов лес
вступил в пути своем,
И дух мой радостный
охвачен был тревогой.
С безумной девушкой,
глядевшей в водоем,
Я встретился в лесу. «Не
может быть случайна, –
Сказал я, – встреча
здесь. Пойдем теперь вдвоем».
Но, вещим трепетом объят
необычайно,
К лесному зеркалу я
вместе с ней приник,
И некая меж нас в тот
миг возникла тайна.
И вдруг увидел я со дна
встающий лик –
Горящий пламенем лик
Солнечного Зверя.
«Уйдем отсюда прочь!»
Она же птичий крик
Вдруг издала и, правде
снов поверя,
Спустилась в зеркало
чернеющих пучин…
Смертельной горечью была
мне та потеря.
И в зрящем сумраке
остался я один.
16 мая 1907
Москва