(Посв. Г. Чулкову)
О СМЕРТИ
Все чаще я по городу брожу.
Все чаще вижу смерть – и
улыбаюсь
Улыбкой рассудительной.
Ну, что же?
Так я хочу. Так
свойственно мне знать,
Что и ко мне придет она
в свой час.
Я проходил вдоль скачек
по шоссе.
День золотой дремал на
грудах щебня,
А за глухим забором –
ипподром
Под солнцем зеленел. Там
стебли злаков
И одуванчики, раздутые
весной,
В ласкающих лучах
дремали. А вдали
Трибуна придавила
плоской крышей
Толпу зевак и модниц.
Маленькие флаги
Пестрели там и здесь. А
на заборе
Прохожие сидели и
глазели.
Я шел и слышал быстрый
гон коней
По грунту легкому. И
быстрый топот
Копыт. Потом – внезапный
крик:
«Упал! Упал!» – кричали
на заборе,
И я, вскочив на
маленький пенек,
Увидел все зараз: вдали
летели
Жокеи в пестром – к
тонкому столбу.
Чуть-чуть отстав от них,
скакала лошадь
Без седока, взметая
стремена.
А за листвой
кудрявеньких березок,
Так близко от меня –
лежал жокей,
Весь в желтом, в зеленях
весенних злаков,
Упавший навзничь,
обратив лицо
В глубокое ласкающее
небо.
Как будто век лежал,
раскинув руки
И ногу подогнув. Так хорошо
лежал.
К нему уже бежали люди.
Издали,
Поблескивая медленными
спицами, ландо
Катилось мягко. Люди
подбежали
И подняли его...
И вот повисла
Беспомощная желтая нога
В обтянутой рейтузе.
Завалилась
Им на плечи куда-то
голова...
Ландо подъехало. К его
подушкам
Так бережно и нежно
приложили
Цыплячью желтизну жокея.
Человек
Вскочил неловко на
подножку, замер,
Поддерживая голову и
ногу,
И важный кучер повернул
назад.
И так же медленно
вертелись спицы,
Поблескивали козла, оси,
крылья...
Так хорошо и вольно
умереть.
Всю жизнь скакал – с
одной упорной мыслью,
Чтоб первым доскакать. И
на скаку
Запнулась запыхавшаяся
лошадь,
Уж силой ног не удержать
седла,
И утлые взмахнулись
стремена,
И полетел, отброшенный
толчком...
Ударился затылком о
родную,
Весеннюю, приветливую
землю,
И в этот миг – в мозгу
прошли все мысли,
Единственные нужные.
Прошли –
И умерли. И умерли
глаза.
И труп мечтательно
глядит наверх.
Так хорошо и вольно.
Однажды брел по
набережной я.
Рабочие возили с барок в
тачках
Дрова, кирпич и уголь. И
река
Была еще синей от белой
пены.
В отстегнутые вороты
рубах
Глядели загорелые тела,
И светлые глаза
привольной Руси
Блестели строго с
почерневших лиц.
И тут же дети голыми
ногами
Месили груды желтого
песку,
Таскали – то кирпичик,
то полено,
То бревнышко. И
прятались. А там
Уже сверкали грязные их
пятки,
И матери – с отвислыми
грудями
Под грязным платьем –
ждали их, ругались
И, надавав затрещин,
отбирали
Дрова, кирпичики,
бревешки. И тащили,
Согнувшись под тяжелой ношей,
вдаль.
И снова, воротясь
гурьбой веселой,
Ребятки начинали
воровать:
Тот – бревнышко, другой
– кирпичик...
И вдруг раздался всплеск
воды и крик:
«Упал! Упал!» – опять
кричали с барки.
Рабочий, ручку тачки
отпустив,
Показывал рукой куда-то
в воду,
И пестрая толпа рубах
неслась
Туда, где на траве, в
камнях булыжных,
На самом берегу – лежала
сотка.
Один тащил багор.
А между свай,
Забитых возле набережной
в воду,
Легко покачивался
человек
В рубахе и в разорванных
портках.
Один схватил его. Другой
помог,
И длинное растянутое
тело,
С которого ручьем лилась
вода,
Втащили на берег и
положили.
Городовой, гремя о камни
шашкой,
Зачем-то щеку приложил к
груди
Намокшей и прилежно
слушал,
Должно быть, сердце.
Собрался народ,
И каждый вновь пришедший
задавал
Одни и те же глупые
вопросы:
Когда упал, да сколько
пролежал
В воде, да сколько
выпил?
Потом все стали тихо
отходить,
И я пошел своим путем, и
слушал,
Как истовый, но выпивший
рабочий
Авторитетно говорил
другим,
Что губит каждый день
людей вино.
Пойду еще бродить.
Покуда солнце,
Покуда жар, покуда
голова
Тупа, и мысли вялы...
Сердце!
Ты будь вожатаем моим. И
смерть
С улыбкой наблюдай. Само
устанешь,
Не вынесешь такой
веселой жизни,
Какую я веду. Такой
любви
И ненависти люди не
выносят,
Какую я в себе ношу.
Хочу,
Всегда хочу смотреть в
глаза людские,
И пить вино, и женщин
целовать,
И яростью желаний
полнить вечер,
Когда жара мешает днем
мечтать
И песни петь! И слушать
в мире ветер!
НАД ОЗЕРОМ
С вечерним озером я
разговор веду
Высоким ладом песни. В
тонкой чаще
Высоких сосен, с
выступов песчаных,
Из-за могил и склепов,
где огни
Лампад и сумрак
дымно-сизый –
Влюбленные ему я песни
шлю.
Оно меня не видит – и не
надо.
Как женщина усталая, оно
Раскинулось внизу и
смотрит в небо,
Туманится, и даль поит
туманом,
И отняло у неба весь
закат.
Все исполняют прихоти
его:
Та лодка узкая,
ласкающая гладь,
И тонкоствольный строй
сосновой рощи,
И семафор на дальнем
берегу,
В нем отразивший свой
огонь зеленый,
Как раз на самой розовой
воде.
К нему ползет трехглазая
змея
Своим единственным
стальным путем,
И, прежде свиста, озеро
доносит
Ко мне – ее ползучий,
хриплый шум.
Я на уступе. Надо мной –
могила
Из темного гранита. Подо
мной –
Белеющая в сумерках
дорожка.
И, кто посмотрит снизу
на меня,
Тот испугается: такой я
неподвижный,
В широкой шляпе, средь
ночных могил
Скрестивший руки,
стройный и влюбленный в мир.
Но некому взглянуть.
Внизу идут
Влюбленные друг в друга:
нет им дела
До озера, которое внизу,
И до меня, который
наверху.
Им нужны человеческие
вздохи,
Мне нужны вздохи сосен и
воды.
А озеру – красавице – ей
нужно,
Чтоб я, никем не
видимый, запел
Высокий гимн о том, как
ясны зори,
Как стройны сосны, как
вольна душа.
Прошли все пары. Сумерки
синей,
Белей туман. И девичьего
платья
Я вижу складки легкие
внизу.
Задумчиво прошла она
дорожку
И одиноко села на
ступеньки
Могилы, не заметивши
меня...
Я вижу легкий профиль.
Пусть не знает,
Что знаю я, о чем пришла
мечтать
Тоскующая девушка...
Светлеют
Все окна дальних дач:
там – самовары,
И синий дым сигар, и
плоский смех...
Она пришла без спутников
сюда...
Наверное, наверное
прогонит
Затянутого в китель
офицера
С вихляющимся задом и
ногами,
Завернутыми в трубочки штанов!
Она глядит как будто за
туманы,
За озеро, за сосны, за
холмы,
Куда-то так далеко, так
далеко,
Куда и я не в силах
заглянуть...
О, нежная! О, тонкая! –
И быстро
Ей мысленно приискиваю
имя:
Будь Аделиной! Будь
Марией! Теклой!
Да, Теклой!.. – И задумчиво
глядит
В клубящийся туман...
Ах, как прогонит!..
А офицер уж близко:
белый китель,
Над ним усы и
пуговица-нос,
И плоский блин,
приплюснутый фуражкой...
Он подошел... он жмет ей
руку!.. смотрят
Его гляделки в ясные
глаза!..
Я даже выдвинулся из-за
склепа...
И вдруг... протяжно
чмокает ее,
Дает ей руку и ведет на
дачу!
Я хохочу! Взбегаю вверх.
Бросаю
В них шишками, песком,
визжу, пляшу
Среди могил – незримый и
высокий...
Кричу: «Эй, Фекла!
Фекла!» – И они
Испуганы, сконфужены, не
знают,
Откуда шишки, хохот и
песок...
Он ускоряет шаг, не
забывая
Вихлять проворно задом,
и она,
Прижавшись крепко к
кителю, почти
Бегом бежит за ним...
Эй, доброй
ночи!
И, выбегая на крутой
обрыв,
Я отражаюсь в озере...
Мы видим
Друг друга:
«Здравствуй!» – я кричу...
И голосом красавицы –
леса
Прибрежные ответствуют
мне: «Здравствуй!»
Кричу: «Прощай!» – они
кричат: «Прощай!»
Лишь озеро молчит, влача
туманы,
Но явственно на нем
отражены
И я и все союзники мои:
Ночь белая, и Бог, и
твердь, и сосны...
И белая задумчивая ночь
Несет меня домой. И
ветер свищет
В горячее лицо. Вагон
летит...
И в комнате моей белеет
утро.
Оно на всем: на книгах и
столах,
И на постели, и на
мягком кресле,
И на письме трагической
актрисы:
«Я вся усталая. Я вся больная.
Цветы меня не радуют.
Пишите...
Простите и сожгите этот
бред...».
И томные слова... И
длинный почерк,
Усталый, как ее усталый
шлейф...
И томностью пылающие
буквы,
Как яркий камень в
черных волосах.
Шувалово
В СЕВЕРНОМ
МОРЕ
Что сделали из берега
морского
Гуляющие модницы и
франты?
Наставили столов, дымят,
жуют,
Пьют лимонад. Потом
бредут по пляжу,
Угрюмо хохоча и заражая
Соленый воздух
сплетнями. Потом
Погонщики вывозят их в
кибитках,
Кокетливо закрытых
парусиной,
На мелководье. Там, переменив
Забавные тальеры и
мундиры
На легкие купальные
костюмы,
И дряблость мускулов и
грудей обнажив,
Они, визжа, влезают в
воду. Шарят
Неловкими ногами дно.
Кричат,
Стараясь показать, что
веселятся.
А там – закат из неба
сотворил
Глубокий многоцветный
кубок. Руки
Одна заря закинула к
другой,
И сестры двух небес
прядут один –
То розовый, то голубой
туман.
И в море утопающая туча
В предсмертном гневе
мечет из очей
То красные, то синие
огни.
И с длинного,
протянутого в море,
Подгнившего, сереющего
мола,
Прочтя все надписи:
«Навек с тобой».
«Здесь были Коля с
Катей». «Диодор
Иеромонах и послушник
Исидор
Здесь были. Дивны Божии
дела», –
Прочтя все надписи,
выходим в море
В пузатой и смешной
моторной лодке.
Бензин пыхтит и пахнет.
Два крыла
Бегут в воде за нами.
Вьется быстрый след,
И, обогнув скучающих на
пляже,
Рыбачьи лодки, узкий
мыс, маяк,
Мы выбегаем многоцветной
рябью
В просторную ласкающую
соль.
На горизонте, за спиной,
далеко
Безмолвным заревом стоит
пожар.
Рыбачий «Вольный» остров
распростерт
В воде, как плоская
спина морского
Животного. А впереди,
вдали –
Огни судов и сноп лучей
бродячих
Прожектора таможенного
судна.
И мы уходим в голубой
туман.
Косым углом торчат над
морем вехи,
Метелками фарватер
оградив,
И далеко – от вехи и до
вехи –
Рыбачьих шхун маячат
паруса...
Над морем – штиль. Под
всеми парусами
Стоит красавица –
морская яхта.
На тонкой мачте –
маленький фонарь,
Что камень драгоценной
фероньеры,
Горит над матовым челом
небес.
На острогрудой, в полной
тишине,
В причудливых сплетениях
снастей,
Сидят, скрестивши руки,
люди в светлых
Панамах, сдвинутых на
строгие черты.
А посреди, у самой
мачты, молча,
Стоит матрос, весь
темный, и глядит.
Мы огибаем яхту, как
прилично
И вежливо и тихо говорит
Один из нас: «Хотите на
буксир?»
И с важной простотой нам
отвечает
Суровый голос: «Нет.
Благодарю».
И, снова обогнув их, мы
глядим
С молитвенной и полною
душою
На тихо уходящий силуэт
Красавицы под всеми
парусами...
На драгоценный камень
фероньеры,
Горящий в смуглых
сумерках чела.
Сестрорецкий курорт
В ДЮНАХ
Я не люблю пустого
словаря
Любовных слов и жалких
выражений:
«Ты мой». «Твоя».
«Люблю». «Навеки твой».
Я рабства не люблю.
Свободным взором
Красивой женщине смотрю
в глаза
И говорю: «Сегодня ночь.
Но завтра –
Сияющий и новый день.
Приди.
Бери меня, торжественная
страсть.
А завтра я уйду – и
запою».
Моя душа проста. Соленый
ветер
Морей и смольный дух
сосны
Ее питал. И в ней – все
те же знаки,
Что на моем обветренном
лице.
И я прекрасен – нищей
красотою
Зыбучих дюн и северных
морей.
Так думал я, блуждая по
границе
Финляндии, вникая в
темный говор
Небритых и зеленоглазых
финнов.
Стояла тишина. И у
платформы
Готовый поезд разводил
пары.
И русская таможенная
стража
Лениво отдыхала на
песчаном
Обрыве, где кончалось
полотно.
Там открывалась новая
страна –
И русский бесприютный
храм глядел
В чужую незнакомую
страну.
Так думал я. И вот она
пришла
И встала на откосе. Были
рыжи
Ее глаза от солнца и
песка.
И волосы, смолистые как
сосны,
В отливах синих падали
на плечи.
Пришла. Скрестила свой
звериный взгляд
С моим звериным
взглядом. Засмеялась
Высоким смехом. Бросила
в меня
Пучок травы и золотую
горсть
Песку. Потом – вскочила
И, прыгая, помчалась под
откос...
Я гнал ее далеко.
Исцарапал
Лицо о хвои, окровавил
руки
И платье изорвал. Кричал
и гнал
Ее, как зверя, вновь
кричал и звал,
И страстный голос был
как звуки рога.
Она же оставляла легкий
след
В зыбучих дюнах, и
пропала в соснах,
Когда их заплела ночная
синь.
И я лежу, от бега
задыхаясь,
Один, в песке. В
пылающих глазах
Еще бежит она – и вся
хохочет:
Хохочут волосы, хохочут
ноги,
Хохочет платье, вздутое
от бега...
Лежу и думаю: «Сегодня
ночь
И завтра ночь. Я не уйду
отсюда,
Пока не затравлю ее, как
зверя,
И голосом, зовущим, как
рога,
Не прегражу ей путь. И
не скажу:
«Моя! Моя!» – И пусть
она мне крикнет:
«Твоя! Твоя!»
Дюны
Июнь-июль 1907