КРОВЬ МАРСИЯ
Как голос вод в лесных ключах различен,
Так у дерев есть голос – долгий, смутный...
Прислушайся: у каждого свой голос в ветре.
И ствол немой передает листве живой
Подземные слова своих глухих корней.
Весь темный лес – один широкошумный голос.
Прислушайся, как дуб шумит, береза
Лепечет, замирая, глухо ропщут буки,
И стонут ясени, а беглый трепет ивы
Звучит почти как речь невнятная,
И слышатся в порывах
Морского ветра
Таинственные жалобы сосны...
Ее кора и ствол обагрены
Горячей кровью бедного сатира...
Марсий!
Я знал и видел
Марсия,
Чьей дерзкой флейтою была побита Лира.
Я видел, как он был привязан
Руками и ногами
К стволу сосны,
И рассказать могу,
Что было
Меж Богом и Сатиром,
Ибо видел,
Как он привязан был, лишенный кожи,
К стволу сосны.
Он кроток был, задумчив, скрытен
И молчалив;
Маленький и с сильными ногами,
С ушами длинными, заостренными,
С темной бородкой,
В которой вились нити седых волос.
Зубы были
Ровны, белы, и смех его короткий, редкий
В глазах светился
Какой-то ясностью –
Печальной и внезапной –
Молчаливой...
Ступал он четко, сухо,
Ходил походкой быстрой и танцующей,
Как некто, в глубине себя несущий
Какую-то большую радость, но молчащий.
Он редко улыбался, говорил немного,
Поглаживая темную бородку,
С серебряною проседью.
В дни осени,
Когда сатиры празднуют сбор винограда
И пьют из бурдюков, и славят дивный плод,
И тамбурин
Гудит, грохочет, бьет;
В дни осени,
Когда они танцуют,
Скача с копыта на копыто, вкруг
Больших амфор и красного точила,
С лозою меж рогов
И с факелом в руках;
В дни осени,
Когда все пьяно, Марсий
За их толпой
Шел легкими шажками, не мешаясь
В их оргию,
И не алила
Струя вина его лохматой шерсти: он
Сорвавши гроздь, серьезный, сев на землю,
Ел осторожно ягоду за ягодой
И в руку
Сплевывал пустые шкурки.
Он жил один у рощи гулких сосен.
Была его пещера низка и глубока –
В плече скалы у горного ключа.
В ней помещалась
Постель из мха,
Глиняная чаша,
Миска деревянная,
Скамейка
И связка тростников в углу.
А рядом,
В защите от ветров,
Он, будучи искусен в плетении корзин
И лаком
До меда свежего, поставил ульи.
И гул роев сливался с гулом сосен...
Так жил Марсий-Сатир.
Днем
Бродил он по полям, повсюду, где текут
Подземные, таинственные воды;
Он ведал все ключи:
Те, что из скал сочатся за каплей капля,
Те,
Что из песков бегут и бьют в траве,
Те, что жемчужатся,
Те, что кипят,
Обильные, скупые,
Истоки рек, начала ручейков,
Те, что в лесах, и те, что на равнине,
Священные ключи и сельские колодцы –
Он знал все воды
Окрестности.
Марсий был искусен
Из тростника вырезывать свирели:
Умел обрезать
В должном месте ствол,
Чтоб стал он
Сиринксом или флейтой,
Сделать дырки для пальцев
И одну большую для губ,
Смиренное дыхание которых
Вдруг наполняло лес таинственною песнью,
Нежданною и чистой,
И росло, смеялось, плакало, роптало и шуршало.
Марсий был искусен и терпелив.
Он иногда работал на заре иль при луне,
Поглаживая темную бородку,
С серебряною проседью.
Он знал прекрасно тысячи приемов
Срезать тростник – короткий или длинный,
И о звуке:
Как следует приставить губы, сделать,
Чтоб брызнул звук пронзительный и чистый,
Иль нежный, иль глухой, короткий или тихий,
Как сохранять дыханье,
Как сидеть,
Как ставить руки
Локтями вниз,
И многое другое...
Он не любил играть, когда могли услышать.
Он никогда из грота не спускался,
Чтоб вызывать на состязанье в пеньи
Окрестных пастухов, как прочие сатиры.
По вечерам, когда все люди спали,
Беззвучно он скользил по влажным травам
И уходил, порою до рассвета,
На склоны гор, и, севши там меж сосен,
Глядел, в молчаньи, в бесконечность, в ночь...
И флейта лес дыханьем наполняла,
И чудо! – каждое, казалось, пело
Во мраке дерево. Его таким я слышал.
И был велик, таинственен, прекрасен
Огромный лес, живущий в малой флейте,
Со всей своей душой, с листвой, с ключами,
И с небом, и с землей, и с ветром.
Но те, что слышали его,
Смеялись, повторяя:
«Этот Марсий сошел с ума,
Его напевы плачут, потом смеются,
Вдруг смолкают, возникают...
И, Бог весть почему,
Умолкнув, плачут снова».
– «Он не умеет петь по правилам,
И прав, играя только для лесных деревьев», –
Так говорил фавн Агес – знаменитый
Певец, завистливый соперник.
Он был стар, имел один лишь рог,
И не любил он
Марсия.
В то время Аполлон
Остановился, проходя страною Аркадийской,
На несколько часов у жителей Келены.
Был собран хлеб и близки сборы
Винограда.
А так как грозди были тяжелы,
И полны житницы,
И все довольны,
То с радостью приветствовали бога-
Кифареда.
Прекрасен был, стоявший в диске солнца,
Касаясь струн великолепным жестом,
Надменный бог, торжественный, довольный
И царственный. Порою отирал
Он пот с чела. И струны лиры пели,
И черепаха рокотала глухо.
И гимн вставал, размеренный и строгий,
Над мирною и пурпурной землею.
А лира пела под руками бога,
Как бы охваченная пламенем...
Толпились все кругом –
И пастухи, и пастыри,
Пастушки, рыболовы, дровосеки
Сидели вкруг него;
И я – старик – один в живых из всех,
Кто некогда внимали звукам
Великой Лиры.
И фавны, и сильваны, и сатиры
Окрестных рощ, равнин и гор
Сошлись, чтобы послушать Аполлона.
Один лишь Марсий
Оставался наверху –
В пещере,
И, лежа,
Слушал сосны, пчел и ветер.
О Марсий!
Туда они пришли искать тебя...
Когда умолкла лира, все хотели,
Чтобы Певец послушал наших песен.
И кто на дудочке, а кто на флейте,
Будили эхо.
По очереди каждый пел.
И доходили песни до уха бога –
Наивные, глухие, грубые.
Порою два певца перекликались,
И песни двух соперников, сменяясь,
Фальшивили, и ритмы их хромали.
А Аполлон их слушал благосклонный,
Безмолвный, стоя в сияньи солнечном,
Внимательный и к пастухам, и к фавнам,
Неутомимый, снисходительный,
Бесстрастный...
Пока не появился Агес. Был он стар,
Морщинист, безголос, страдал одышкой,
А когда-то искусен был на флейте,
Но с годами лишились силы пальцы. И когда
Беззубым ртом он дунул –
Из флейты знаменитой родился звук
Такой пронзительный и режущий,
Что Аполлон не мог не улыбнуться,
И сделал вид, что поправляет струны лиры.
Но старый Агес
Заметил улыбку
И был расстроен.
«Раз он улыбнулся, услыхав меня,
Наверно рассмеется, услышав Марсия», –
Подумал Агес,
И богу о сатире начал говорить.
Как съевший меду уж не помнит воска –
Улыбку Лирника, когда он рассмеется
Над Марсием,
Они забудут.
Он пришел.
Толпа раздалась,
Чтоб пропустить его.
Он шел, спеша,
Сухими, быстрыми, короткими шагами,
Как некто, кто торопится скорее кончить дело.
Он нес с собою флейту –
Маленькую,
Верную,
Из одного куска.
Он сел на землю против Аполлона,
Скромный, опустив глаза
Пред богом ослепительным,
Стоявшим в диске солнца с золотою лирой!
И он запел...
Сперва казалось,
Как будто ветерок шуршит в саду,
Как будто воды текут в траве иль по пескам...
Потом, как будто, дождь, потоки, ливень...
Потом, как будто, ветер или море, –
Потом он замолчал... И снова флейта
Запела ясно... Вдруг мы услыхали
Жужжанье пчел, и ропот гулких сосен...
Покамест пел он, обернувшись к солнцу, –
Светило медленно закатывалось.
И Аполлон теперь стоял в тени,
Обеззолоченный и сразу ставший темным
Из светлого,
Как будто вдруг вошедший в ночь.
А Марсий между тем,
Ласкаемый последними лучами,
Алившими лицо, багрянившими шерсть,
Пел, упоенный солнцем, и казалось,
Что к флейте золотой он прижимал уста.
И слушали все Марсия-Сатира.
И, приоткрывши рты, все ждали смеха бога
И смотрели на лик божественный,
Который теперь
Казался ликом медным.
Вдруг, ясными глазами на бога глядя, Марсий
На два куска сломал об ногу флейту.
Тогда огромный вопль, звериный, долгий,
Вопль радости и гиканья, восторга, топанье ногами
Внезапно поднялись и смолкли сразу,
Потому что средь возгласов и смеха
Аполлон
Стоял один – жестокий и безмолвный
И не смеялся, все поняв.
Марсий
говорит:
Пусть так! Он сам хотел! Я победитель бога.
Привет тебе, земля, так долго и так много
Меня питавшая! Леса мои! Родник
Текучих вод, где я срезал сухой тростник,
В котором трепетно смеется и рыдает
Мое дыхание – растет и ропщет, тает,
То всхлипами ручья, то шумами листвы.
Лица, над водами склонившегося, вы
Уж не увидите. Мне не следить глазами
В небесной синеве за стройными ветвями!
Накажет грозный бог Сатира. Взрежет нож
Мой мягкий бурый мех, сдерет покровы кож,
Кровавя шерсть мою. Умру я. Но напрасно
Завистник царственный, соперник мой опасный,
Рукой неопытной наладивши свирель,
Мой голос отыскать захочет... А теперь
Вы тело Марсия, дрожащее от боли,
Из кожи вынете, зане – не все равно ли,
Что я уйду с земли: мой голос не умрет,
Покамест ветр морской в стволе сосны поет.
МЕДАЛИ ИЗ ГЛИНЫ
Снилось мне, что боги говорили со мною:
Один, украшенный водорослями и струящейся влагой,
Другой с тяжелыми гроздями и колосьями пшеницы,
Другой крылатый,
Недоступный и прекрасный
В своей наготе,
И другой с закрытым лицом,
И еще другой,
Который с песней срывает омег
И анютины глазки
И свой золотой тирс оплетает
Двумя змеями,
И еще другие...
Я сказал тогда: вот флейты и корзины –
Вкусите от моих плодов;
Слушайте пенье пчел
И смиренный шорох
Ивовых прутьев и тростников.
И я сказал еще: Прислушайся,
Прислушайся,
Есть кто-то, кто говорит устами эхо,
Кто один стоит среди мировой жизни,
Кто держит двойной лук и двойной факел,
Тот, кто божественно есть –
Мы сами...
Лик невидимый! Я чеканил тебя в медалях
Из серебра нежного, как бледные зори,
Из золота знойного, как солнце,
Из меди суровой, как ночь;
Из всех металлов,
Которые звенят ясно, как радость,
Которые звучат глухо, как слава,
Как любовь, как смерть;
Но самые лучшие – я сделал из глины
Сухой и хрупкой...
С улыбкой вы будете считать их
Одну за другой,
И скажете: они искусно сделаны;
И с улыбкой пройдете мимо.
Значит, никто из нас не видел,
Что мои руки трепетали от нежности,
Что весь великий сон земли
Жил во мне, чтобы ожить в них?
Что из благочестивых металлов чеканил я
Моих богов,
И что они были живым ликом
Того, что мы чувствуем в розах,
В воде, в ветре,
В лесу, в море,
Во всех явлениях
И в нашем теле
И что они, божественно, – мы сами...
ВАЗА
Тяжелый молот мой звенел в прозрачном воздухе.
Я видел реку, сад, луга
И дальние леса под небом,
Которое синело с каждым часом,
А после становилось лиловым, розовым
При наступленьи сумерек.
Тогда я подымался, потягивался
Счастливый дневной работой,
Устав склоняться с зари и до сумерек
Над глыбой мрамора,
В которой я тесал края
Невыявленной вазы, и молот веский
Стучал о камень,
Радуясь быть звонким в прозрачном воздухе,
Давая меру утру и радостному дню.
Рождалась ваза в камне округленном.
И, легкая и чистая, она вставала
Еще бесформенная в строгости своей.
А я – тревожный –
Сложивши праздно руки –
Я ждал по целым дням, направо и налево
При малейшем шуме обращая голову,
Уж больше не полируя выгибов, не подымая молот.
Струя воды
Стекала из фонтана, как будто задыхаясь,
Я слышал в молчании,
Как с дерева – на ветку с ветки –
Падал плод; вдыхал
Летучий аромат цветов далеких,
Доносимый ветром.
Часто мне слышалось,
Как будто кто-то шепчет,
И однажды,
Когда я грезил с открытыми глазами,
По ту сторону реки и луга
Запела флейта.
Однажды
Среди листвы охряно-золотистой
Я увидел танцующего Фавна
С ногами, поросшими волнистым бурым мехом.
В другой же раз я видел,
Как, выйдя из лесу, он сел на придорожном камне,
Чтоб с рога снять рукою мотылька.
Однажды
Кентавр чрез реку переплыл:
Вода струилась по человечьей коже и по шерсти;
Он сделал несколько шагов по тростникам,
Понюхал ветр, заржал и вновь пустился вплавь.
На следующий день я видел
Следы его копыта на траве.
Нагие женщины
Прошли, неся корзины и снопы,
Далеко на краю равнины.
Однажды утром трех я встретил у фонтана,
Одна заговорила со мной. Она была нагая,
И мне сказала: Камень изваяй
Согласно формам тела моего в твоем сознаньи,
И пусть он улыбается моим лицом;
Слушай вокруг себя часы, танцуемые сестрами моими:
Их легкий хоровод сплетается, кружась
И с песней расплетаясь.
И я почувствовал, как теплый рот коснулся моей щеки.
Тогда равнина и сад, и лес
Затрепетали странным шумом, и фонтан
Забил живей, переливаясь смехом.
Три Нимфы, взявшись за руки, плясали
Вкруг легких тростников; из леса
Фавны рыжие стадами выбегали; голоса
Сквозь легкие деревья сада пели
С проснувшеюся флейтой в настороженном воздухе.
Земля гудела топотом Кентавров,
Который приближался из глубины звенящих горизонтов;
И были видны на потных крупах
Хромые Сатиры, ужаленные пчелами,
С кривыми тирсами, со вздутыми мехами;
Рты волосатые с румяными губами целовались;
И хоровод – огромный, исступленный –
Тяжелые копыта и ноги легкие, туники, шкуры, крупы –
Кружились бешено вокруг меня, а я – суровый –
Я на лету ваял по выгнутым краям широкой вазы
Водовороты жизни вскипающей.
От аромата перепрелой земли
Мои пьянели мысли.
И в запахе плодов и гроздий раздавленных,
Под топот копыт, под шорох ног,
Под градом смеха, в вихре хоровода,
В зверином духе козлов и жеребцов
Я высекал из мрамора все, что вокруг кипело.
Средь жарких тел и влажных дуновений,
Средь ржущих морд и говорливых ртов
Я чувствовал на пальцах влюбленные и беглые
Дыхания ноздрей и поцелуи губ.
Настали сумерки, и я взглянул округ.
Опьяненье умерло с оконченной работой.
На цоколе – с подножья и до края
Большая ваза вставала нагая в молчании...
Высечен спиралью на мраморе
Хоровод рассеянный, еще звучащий
В последних отголосках, доносимых ветром,
Кружился со своими козлами, богами, нагими Нимфами,
Кентаврами и Фавнами в молчаньи по выгнутым краям.
Меж тем, как я – один – среди суровой ночи
Я проклинал зарю и плакал к сумраку.
ОДА
Любовь!
Я занавесил твое лицо в глубинах снов,
Любовь!
Я занавесил твое лицо в глубинах дней моих,
И светлые глаза, и медленные губы,
Которые мне на ухо шептали в сумерках,
А волосы твои, волнистые и теплые,
Я увенчал фиалками и листьями,
Я распустил твоих голубок на заре,
Я притушил ногой твой черный факел,
Сломал твой лук, твои рассыпал стрелы,
Любовь!
Я занавесил твое лицо на дне воспоминаний
И дней моих.
Потому что Весна запела на заре
Над тихою рекой, заросшей камышами,
Потому что Апрель смеялся в звонком гроте,
Связывая на пороге серебряные флейты,
Потому что в рощах шел русый дождь из солнечных лучей,
А голубые тропы бежали в лес,
И наконец звезда взошла над морем,
Та самая, что поднялась над кипарисами.
О Любовь с глазами жестокими истомой и стыдом,
Благодаря которой столько весен прошли – без сладости,
Я занавесил твой взгляд, и я оставил в тени
Твое лицо с глазами бледными от смеха и истомы.
Если б Лето, рыжее от хлеба и красное от роз,
Если б Лето,
Таинственное зрелостью и силой,
Если б Лето зеленых утр и золотых закатов
Со спелыми плодами, висящими подобно жарким каплям
К устам изнеможенным,
Если б Лето
Палящих солнц, полудней и созвездий,
Лето, поющее на ветре всем спелым золотом тяжелых нив,
Лето, кричащее, сочащееся кровью всех роз своих,
Не опьянило меня, о нежная Любовь,
Разве я бы прикрыл твои уста
Тяжелой розой,
Сладкой моим устам?
Вот Осень.
Весна и Лето умерли за часом час;
Осень оплакивает их струями всех своих фонтанов:
Рыдают водометы, бассейны всхлипывают,
Плачут источники,
И гроты – в слезах из сталактитов,
А в глубине аллеи,
Где листья мертвые печалятся
Поблекшим пурпуром и золотом увялым,
Вот ты – Любовь! Лицо твое завешено,
Венки – засохли,
И сломанный лежит твой лук и стрелы.
Раздую ли я пепел, в котором умер
Высокий факел твой,
Чтоб озарить им сумеречный вечер?
Ты не хочешь больше видеть меня,
Любовь! Любовь!
Уста твои так холодны с моими,
И слышу я на дне отжитых дней
Прошедшее, что плачет
Струями всех своих фонтанов.
ЛЮБОВЬ
«Амур, ты хочешь роз, которых ты коснулся?
В них жар и злость уст, что шепчут в темноте
Имя твое, Амур!
Как скиптр хочешь этот цветущий стебель дрока?
Хочешь венцом на лоб я изогну
Прямую ветвь с листами блестящими и гладкими
Молоденького лавра?
О говори! Весь сад с листвой шумящей –
Тебе; его весна – лишь для тебя;
Его цветы, растенья, воды ждали
Со мною вместе часа твоего.
Взгляни же: вот твой храм и статуя...
Но почему же ты молчишь,
Амур, мои дары так малы. Я знаю.
Вон мой дом – за буками.
Следуй за мной. Вот ключ от двери.
Войди. Мой стол накрыт.
Плоды и молоко, вода, вино – отведай,
Позволь мне, милый гость, склонившись на колени,
Твою сандалию тихонько развязать
И целовать твои босые ноги, что привели тебя.
Они дорогой изранены. Ты утомлен. Но отчего
Твой взгляд, молчание и горькая улыбка?
Разве не так тебя приветствуют?
Пей же; и я из той же чаши выпью...
Мне страшно. Вот ты встал. И диким блеском
Горят глаза, что мне казались такими нежными.
Что с тобою? Что сделал я? Ты сразу вырос.
Тень наполняет комнату. Светильник погас.
Мне страшно. Ты руки мои схватил руками.
О не ломай мне пальцы. В них нету мужества.
Твое дыханье опрокидывает и жжет лицо.
Я трепещу. Мне страшно. Ненавижу тебя.
Как тяжко тело – твое. Ты хочешь жизнь мою?
Она твоя – Любовь!»
«Я – Любовь! Слушай меня. Руки мои крепки.
Тщетно моим легким шагам закрывать двери
Благоразумных домов и тайного сада;
Если боятся, что я войду – здесь я!
Я посетитель тайных оград, гость беспокойный.
Пускай светильник притушенный иль дымный факел
Озаряют мое лицо неясным светом, это – я!
Нет времени бежать, когда меня увидят...
Пусть медный звон или песок отметят
Черед, когда придет мой неизбежный час,
Не привлекай к себе мой взгляд разгневанный,
Но жди меня и радостно и просто –
С открытой дверью, с убранным столом.
Ибо, если мне суждено войти к тебе,
Ни тяжкие запоры, ни ключ и ни замок,
Ни пес, кусающий и лающий, – ничто
Не может, знай, мне помешать войти,
Если хочу прижать уста к твоим устам,
Что б ты ни делал, днем и ночью, и вопреки тебе.
Руки мои – неотвратимы. Повинуйся. Я – Любовь!»
ПРОЩАНЬЯ
Есть сладкие прощанья на пороге раскрытой двери.
Уста к устам – на час единый,
Иль на единый день;
Уносит ветер
Шелест шагов стихающих,
Приносит ветер
Шелест шагов счастливого возврата;
Вот шуршат они по каменным ступеням
Белой лестницы;
Вот приближаются, и ты идешь
По коридору, задевая то плечом,
То локтем о штукатурку стен...
Ты остановилась. Я чувствую тебя
За дверью запертой;
Ты дышишь тяжело, и сердце бьется часто,
Я слышу тебя
И раскрываю поспешно дверь –
Твоей улыбке, о милая!
Есть долгие прощанья на берегу морском,
Тяжелым вечером, в котором задыхаются.
В сумерках уж кружится маяк.
Ясны огни.
Страдают...
Волна приходит, развертывает пену, отступает
И плещет о корму и сваи.
Во мраке медлят руки
Расстаться и снова сплетаются;
Красноватый отблеск фонарей
Окрашивает кровью дурных предвестий
Заплаканные лица
Тех, кто расстаются на набережных моря,
Так же, как на пустынных перекрестках,
Так же, как на повороте дороги, убегающей
Под ветром иль под дождем,
Так же, как у угла стены, к которой прислоняются
Пьяные от грусти и любви,
Глядя на руки, разлученные на много дней,
Иль навсегда...
Есть еще иные прощанья,
Когда слова еще приглушенней,
Когда лицом к лицу
В тревоге безысходной Жизнь и Смерть
Целуются во мраке, приподнявшись, уста к устам,
Как будто для того, чтоб крепче запечатлеть
Во времени и в вечности,
Губы к губам, дыхание к дыханью,
Свое двойное братство.
ОДЕЛЕТТЫ
* * *
Я бы мог крикнуть любовь мою
Громко
В день
Жаркий и яркий
Золото-рыжего лета, которое
Ее пьянит и безумит
И возносит со смехом навстречу
Всем эхо!
Я бы мог сказать:
Счастлива любовь моя.
Поглядите на пурпурный плащ, что влачится
У ног ее!
Руки ее переполнены розами –
Они облетают,
Поя благовонием воздух;
Небо так ясно
Над домом ее
Из теплого мрамора –
Белого с жилками,
Схожего с телом
Нежным для губ...
Но нет,
Я одел ее власяницей и шерстью;
Плащ ее спущен
До самой земли;
Она проходит, едва улыбаясь,
А поет так тихо,
Что не обернется никто.
Чтоб сорвать ее песню расцветшую
В этом вечере, ей упоенном.
Нет у нее ни сада, ни дома,
И ей хочется казаться нищей,
Чтобы лучше скрыть, что она любима.
* * *
Мне маленького тростника довольно было,
Чтобы заставить трепетать высокую траву,
И целый луг,
И ивы,
И ручеек поющий тоже;
Мне ручейка довольно было,
Чтобы заставить петь весь лес.
Прохожие мою слыхали песню
В глубинах сумерок сквозь собственные мысли.
Чуть слышную и ясную,
То близко, то вдали,
Прохожие, сквозь собственные мысли
Прислушавшись на дне самих себя,
Ее услышат снова и будут слушать долго
Ее напев.
Мне довольно
Тростинки, срезанной у водоема,
Куда однажды пришла любовь.
Чтоб отразить свой лик,
Серьезный и заплаканный,
Чтобы заставить плакать прохожих,
Дрожать траву и трепетать ключи.
И я дыханием тростинки заставил петь
Весь лес.
ПОЖЕЛАНИЕ
Я пожелал бы глазам твоим равнину
И лес зеленый, русый,
Далекий,
Дымчатый,
На самом горизонте под ясным небом.
Или холмы
Спокойных очертаний,
Туманные и медленные,
Тающие в истомном воздухе,
Или холмы,
Иль дальний лес...
Я пожелал бы,
Чтобы ты слушала
Глубокий, сильный, нежный,
Великий и глухой, широкий голос моря,
Печальный,
Как любовь;
А временами рядом,
В минуту молчания
Чтоб ты слыхала
Воркованье
Голубя
И нежный, слабый,
Подобный любви,
В тени укрытый,
Ропот источника.
Я пожелал бы для рук твоих цветов,
А для твоих шагов
Песчаную тропинку, поросшую травой,
Которая ведет немного вверх, то вниз,
И вьется и, кажется,
Уводит в глубь молчанья,
Песчаную тропинку, на которой
Оставят легкий след твои шаги,
Наши шаги
С тобой!
* * *
Если б я лучше знал мою любовь, если б я лучше
Знал мою жизнь,
Если б я лучше
Знал мои мысли –
Я бы не связал моей жизни
С твоими мыслями,
С твоими днями,
Я бы не сплел твоей жизни
С моей любовью!
Разве дают тому, кого любят,
Цветок с шипами, ранящий пальцы?
Разве ведут напиться к ключу,
Воды которого горьки?
Разве дают
Прекрасным рукам,
Ткущим лишь радость,
Прясть грубую паклю
И жирную шерсть
Прях подневольных?
Вот ты стоишь посреди моей жизни,
На перекрестке путей моих;
У ног твоих ключ; роза склонила
Опасный свой стебель. Ты сорвала ее.
А прялка судьбы
Неужто так мало весит
Своими неясными нитями,
Что ты улыбаешься
Тому, что стоишь одна в моей любви
И взяла ее за руку?
* * *
Нет у меня ничего,
Кроме трех золотых листьев и посоха
Из ясеня,
Да немного земли на подошвах ног,
Да немного ветра в моих волосах,
Да бликов моря в зрачках...
Потому что я долго шел по дорогам
Лесным и прибрежным
И срезал ветвь ясеня,
И у спящей осени взял мимоходом
Три золотых листа...
Прими их. Они желты и нежны
И пронизаны
Алыми жилками,
В них запах славы и смерти.
Они трепетали под темным ветром судьбы,
Подержи их немного в своих нежных руках –
Они так легки, и помяни
Того, кто постучался в твою дверь вечером,
Того, кто сидел молча,
Того, кто, уходя, унес
Свой черный посох
И оставил тебе эти золотистые листья
Цвета смерти и солнца...
Разожми руку, прикрой за собой дверь,
И пусть ветер подхватит их
И унесет...
Я слышу море
Ропщет вдали,
МОРСКАЯ ОДА
Когда порою доносит ветер сквозь сосны
Его глухой и горький шум, который
Рокочет и свистит, приглушенный,
Сквозь рощу красных сосен на ясном небе...
Порою,
Его извилистый и гибкий голос
Как будто подползает к уху и снова отступает,
Все глуше в глубины сумерек,
И замолкает на много дней,
Как будто засыпая
Вместе с ветром,
И забываешь о нем...
Но однажды утром он запевает снова,
Со шквалами, с приливом
Еще сильней и безнадежней...
Я слушаю его.
Это шум воды, страдающей, грозящей, жалующейся,
Невидимой за соснами,
Спокойной иль клокочущей,
Согласно закату – алеет он или исходит кровью,
Пылает углями иль угасает в пепле...
Без этого великого дыханья, которое растет и затихает,
Рокочет и баюкает –
Без него мои часы и мысли
На этой сухой
Истресканной земле,
Вздутой желтыми буграми,
На которых растут усталые и жалкие цветы.
Без него бы на этом бесплодном и суровом месте,
Откуда виден жалкий горизонт
Молчания и одиночества,
Мне было б слишком грустно,
Потому что – ты видишь – я один. Вся жизнь
Зовет меня еще к прошедшему, которое кричит, смеется
Тысячами красноречивых уст:
Там сзади меня она стоит нагая,
Протягивая руки.
А я лежу на глыбистой земле, ломая ногти:
Ибо нет ничего, чтоб изваять мою мечту
И сделать вечной в хрупкой форме,
Кроме немного праха –
Нет больше ничего, чтоб вылепить певучие медали...
А я умею создать в охряной глине
Лицо из сумрака и профиль из лучей,
Заставить улыбаться Печаль и плакать Красоту.
А в глубине души любовь рокочет и гудит,
Как там за соснами гудит и ропщет море.
РАКОВИНА
Море, когда оно устало, лениво простирает
До самой овиди свое зеленое
Струящееся тело.
Луна, на водах серебрясь, порой обнажает
Его; а после утром зори одевают
Его текучий сон и пробужденье зыбкое
Одеждой пламенной из солнца и туманов,
Осыпанной алмазами великих золотых полудней.
Если только ярость внезапная и мрачная
Не вздыбит его – взметенное, ревущее –
Пастью ветра и зевами валов
Свой пенный гнев кидающее в небо...
Но горечь изрыгнув до дна, оно устало
Засыпает на отмелях у ног твоих,
Влача среди песков и щебня
Зеленую, растрепанную гриву из водорослей...
Раздвинь их и возьми руками эту
Раковину – радужную и струящуюся,
Как бы прислушивающуюся к чему-то...
И перламутр изогнутый тебе расскажет
На ухо о море, которое умолкло...
ВИДЕНИЕ
Галоп зыбей опенил овидь моря.
Смотри: они несутся. Волны
Свирепы. Ветер хлещет
И гонит их яростный табун.
Смотри: одна обрушилась, другая сзади –
Предательская, более высокая
Вскочила ей на круп и смяла под себя...
Сама разбилась. Между тем, как шпоры
Невидимые бесят третью. С ржаньем
Взвивается она и рушится при кликах ветра,
Задохнувшегося, и вод дымящихся в поту и в мыле.
Грудь урагана! Гривы пены!
Стоя в горьком ветре, я смотрю
На бесконечный бег морских коней и жду,
Что вот – один из них из вод текучих
Покажется, расправит вдруг струящиеся крылья,
И я рукой за гриву ухвачу
Морского, неукротимого Пегаса.
* * *
Приляг на отмели. Обеими руками
Горсть русого песку, зажженного лучами,
Возьми и дай ему меж пальцев тихо течь.
А сам закрой глаза и долго слушай речь
Журчащих волн морских, да ветра трепет пленный,
И ты почувствуешь, как тает постепенно
Песок в твоих руках. И вот они пусты.
Тогда, не раскрывая глаз, подумай, что и ты –
Лишь горсть песку, что жизнь порывы воль мятежных
Смешает, как пески на отмелях прибрежных.
ПЛЕННИЦА
Ты вырвалась; но я видал твои глаза.
Я знаю вес в руке твоей упругой груди,
И вкус, и линию, и цвет, и выгиб тела,
За коим гонится моя слепая страсть.
Пусть ты поставила меж нами ночь и лес,
Но вопреки тебе, красе коварной верен,
Обдумал форму я, изникшую во мраке,
И воссоздам ее. Уже горит заря.
Я статую твою воздвигну глыбой, чтобы
Заполнить пустоту, где ты была нагой.
Плененная навек в бездушном веществе,
Ты будешь корчиться немой и все же гневной,
Живой и мертвою; изваянная мной
В лучистом мраморе иль в золотистой глине.
ДЕВОЧКА
(Надгробная
медаль)
О, пожалей меня – мне нечего отдать Эроту –
Ни летнего цветка, ни плода осени:
Земля, где выпал мой жребий неувенчанный,
Не вырастила мне ни колоса, ни розы,
А Парки, ткущие часы и дни,
Не выткали, как дань ему, тунику
Плодоносную – наивная Помона,
Под которой зреет очерк груди девичей.
Я даже не могу отдать, как жертву богу,
Голубку моей убогой наготы, –
Ибо плоть моя неопушенная не может согреть твоей руки.
Но протяни ее, Эрот, к оболу, –
Прими сию медаль, где профиль детский
Мое лицо тревожное – цветет на хрупкой глине.
ТРЕВОГА
Взяв медную трубу, взойди на башню.
Заря кровавит враждебный горизонт,
Багрянит мостовую, фронтон и черепицы –
Зловещая – пророчит недобрый день.
Склонись: – внизу у ног твоих широкий очерк
Зубчатых стен, хранящих город,
И поклонясь богам, стоящим в перистиле,
Широким жестом подыми тяжелую букцину.
А дабы тревога разнесла на все четыре стороны
Призыв воинственный и свой призывный клич,
Надуй щеку и зубом прикуси металл.
Но раньше, чем голос твой раздастся в гулкой бронзе,
Всею грудью, раскрывши рот родному ветру,
Вдохни округ отчизны воздух чистый.
АНТОНИЙ И КЛЕОПАТРА
Сегодня вечером я видел, как умирала Клеопатра! Я видел,
Как Нильский аспид ужалил грудь ее и голое плечо
И встал на хвост, свистя, среди зеленых смокв.
Выпал тяжелый скиптр из рук полуразжатых,
Но узкий лоб ее еще зажат венцом...
А тот, кто вознесен любовью выше царей,
Счастливый смертный, что для ее объятий был избран,
Он точно спит. Смерть поцеловала его накрашенные губы
Так нежно, что когда вошел Октавиан,
Напрасно он искал на пурпурном полу
Пятна кровавого от проступивших капель.
А между тем ты будешь плакать, Александрия,
Когда их унесут к подземному их ложу –
Твою царицу влюбленную и римского любовника!
Потому что скоро придут бальзамировщики
С духами, с ароматами, неся в бутылках плоских
Смолы текучие и темные составы;
Льняные повязи могильными змеями
Опояшут прекрасную Лагиду,
Которая отныне нетленная и легкая, пустая
Под вязами, которые не сможет развязать никто,
В гробу из кедра с кречетом на крышке
Будет холодной, неподвижной и царской мумией!
Но кто украл ключи от склепа твоего,
Царица! Пробудись! Вот снова
Кровь молодая бьется в жилах и поет
Горячая в твоем живом и достославном теле!
И снова старый Нил сверкает пред очами,
Ты видишь Египет свой, находишь своих богов,
И снова жизнь твоя божественная и блестящая
Развернута. Склонился в обожаньи мир.
Заря лучится от красоты твоей;
Единый взгляд твой стоит вечности.
Цари к твоим коленам склоняют свои венцы;
Ты ставишь ногу на ступени их престолов –
И самый чистый мрамор сохраняет
Горящий след твоей стопы верховной.
Вкусивши раз безумья этих уст,
Антоний не может оторваться от ложа твоего.
На этом мощном торсе испарина любви,
И воды Цидна с его смешались кровью.
Волшебница, довольно жеста твоей красы,
Чтоб подползла волчица, чтоб орел,
Еще вчера сурово паривший в латинском небе,
Тебя ласкал крылом и ел из рук твоих.
Но берегись, судьба к великим мира
Завистлива! Галера гибнет порой у пристани!
Ты пал, Антоний, а назавтра Цезарь
Покажет Риму прикованную к колеснице
Клеопатру, побежденную и опозоренную,
Если только аспид не спасет тебя!
Так каждый вечер ты умираешь и встаешь из гроба,
Клеопатра, бессмертная, живая навсегда,
Потому что однажды вечером в каком-то кабаке,
При свете догоревшей сальной свечки,
Некто, сидя в конце стола за кружкой эля,
То погружаясь в мысли, то прихлебывая,
В то время как вокруг ругались и галдели,
Увидел в глубине прошедшего твой образ,
Взял за руку тебя с порога твоей могилы,
Чтоб возвести на шаткие подмостки,
Откуда влюбленный голос твой заставил повторять века
Имя Марка Антония и Вильяма Шекспира.
ПЛЕННЫЙ ПРИНЦ
Я персидский принц, и все мое царство –
Этот малый
листок.
Где я нарисован. Он не шире ладони
Моей руки или
чужой.
Я, любовавшийся восходами солнца
С террас пятисот
дворцов
И влекший, как шлейфы, звучные толпы,
Куда бы я ни
шел,
Я навеки пленен на этой странице,
Где облик мой
закрепил
Свежею кистью живописец Ирана,
Старательно
окаймив.
Но что для сердца великодушного принца,
Знающего игру
судьбы
И ничтожество смертных пред взором Аллаха,
Изгнанье в
дальней стране?
Затем, что и в темнице этой бумаги
Я благороден и
горд,
И мой дивный рубин одиноким светом
Багрянит мой
тюрбан,
Затем, что я сижу теперь, как и прежде,
На розовом коне,
А кречет с высоты моего запястья
Треплет цветы
гвоздик,
Затем, что у пояса моя кривая сабля
В бархатных ножнах
И со мною мой круглый щит, прикрепленный
К индийскому
седлу,
Затем, что, как прежде, перед вами я еду
По этим тихим
холмам.
Где восходит на небо опрокинутым луком
Между кипарисов
луна,
Затем, что со мною моя принцесса
Рядом на своем
коне
Слушает, как среди этой грустной ночи
Заливается
соловей.
И на ухо, из благоговенья к любви, мне шепчет
Близкий ее мечте
Из Саади или Омара-кайяма
Глубокий и
нежный стих.
ЧЕЛОВЕК И БОГИ
Земля еще горит следами былых богов.
Еще все боги живы в человеке, как хмель в вине –
Он тлеет, ждет, трепещет, грезит, бродит раньше,
Чем встать и выпрямиться в человеке,
Который чувствует, как в нем единым взмахом –
От горла до сознанья прянет быстрый огнь и яростное пламя.
Боги живы в человеке, и плоть его – их прах.
Их грозное молчание слышно умеющему слушать
В ветре их вещие уста. Жив человек – и боги будут живы!
Поэтому иди, гляди, следи и слушай:
Умей увидеть факел в руке, покрытой тенью,
Смотри на воду текучую иль дремлющую,
На реку или ключ, фонтан или ручей,
Покамест в ней не станет видима Наяда или Нимфа.
Смотри так долго на дуб, сосну иль ясень,
Покамест ствол раскроется, кора не разомкнется
Над голою Дриадой, смеющейся от радости свободы.
Если душа твоя дика, полна высоких шумов,
Ты будешь видеть в закатах солнца,
В крови дымящейся и в пурпуре горящем
Всегда пылающий костер Геракла,
Покамест в нас – расплавленной мечтой – трепещет
Справедливость, окрылявшая его могучую десницу.
И так во всем – в огне, в воде, в деревьях, в ветре,
Что дует с гор иль веет с моря –
Ты уловишь эхо былых богов.
Так глина сохраняет навеки вкус вина;
И ухо твое еще хранит в себе
И песнь Сирен и ржание Кентавра.
Иди и, пьяный от древних таинств,
Которыми украшено прошедшее земли,
Смотри перед собой на все, что остается
От них в мерцаньи зорь и в сумраках ночей.
И знай: ты можешь по воле своего безумья
Вновь воссоздать Сатира из козла,
А этот конь в ярме, что пашет поле, может,
Если захочешь ты, ударив золотым копытом,
Пегасом стать – крылатым и летучим.
Ты – человек, а глазу человека
Дана живая власть – творить земле богов!
ДИОНИСИИ
Я землю пробегал, ища былых богов...
Она одета тем же сказочным туманом,
Откуда некогда их облики родились.
На погибах холмов еще приносит осень
Гроздь вескую – серпу и хмельную – точилу.
Но виноградари, бредущие устало,
Склонивши головы, однообразным кругом,
Ступая тяжело по плантажу, по грязи
Нерадостно ведут согбенные под ношей
От виноградника к точилу – колесницу
Сбора – безмолвную и вялую.
Амфора в их руках безрадостна, как урна.
Напрасно стонет жом, напрасно брызжут грозди
Под голою пятой: никто не славит в танце
Ни пыла радости, ни смеха своей любви,
И я не вижу больше красной и сильной руки,
Поднявшей в исступлении, как в древней оргии,
Корзину алую и обагренный серп,
Ни бога, ведущего смеющуюся ярость
Торсов обнявшихся и влажных потом грудей,
Который – вечно-стройный с отроческим телом –
Высоким тирсом правит воскресшим торжеством
И, гроздь держа у губ, а плющ у бедр – кидает
Шишки сосновые и крики призывные
В разнузданные толпы и мешает
В смятеньи яростном, ликующем и звонком
Хмельных Силенов с окровавленными Менадами.
Как гулкий тамбурин из жесткой кожи с медью,
Еще рокочет ветр в глубоких чащах леса;
Он бродит, подвывает и потягивается,
И кажется, когда прислушаешься к звукам
Таинственным, глухим, и вкрадчивым, и диким.
Средь рыжего великолепья осенних рощ,
Которые он рвет то зубом, то когтями,
Что слышишь тигров, влекущих колесницу
Неистового бога, чей сон насыщен духом
Великолепных бедр, вздувавшихся под ним,
И он, вытягиваясь, чувствовал дыханье
Горячее простершегося зверя
Среди пахучих и темных трав, где до утра
Покоился их сон – и божий, и звериный.
НОЧЬ БОГОВ
О человек!
Я долго шла вслед за тобой, но ты меня
Не слышал: эхо повторяло твои шаги,
Тебе ж казалось, что ты идешь один в рассветных сумерках,
И ты бы продолжал идти, меня не замечая,
Быть может, всегда один, ища меня напрасно,
Быть может, если бы сегодня вечером, я на пути твоем –
Знакомая во сне, неведомая взору –
Не встала вдруг – нежданной и таинственной –
Перед тобой – глядящим на меня
Без страха и без удивленья, ибо
Благочестивая надежда, которой ты отдал жизнь,
Тебя оставила без родины, без алтарей, без таинств
На этой пустой земле, где ты искал богов.
Я долго шла вслед за тобой, невидимая оку,
О прохожий, я видела тебя трепещущим от радости,
Когда тебе казалось, что ты готов настичь добычу,
Охотник на богов без стрел и без сетей...
Я шла вслед за тобой по лесу, где ты мечтал
Сильвана подстеречь или застичь Дриаду,
Когда на утренней заре она скользнет
Из-под седой коры узлистого ствола.
Напрасно топор твой рубит дерево. Там пусто. Напрасно
Склонялся ты подолгу над ключами,
Чтобы увидеть в водах бегущих и напрасных
Нимфу, что там живет и не покажет больше
В ручье прозрачном тело нагое и текучее,
Которое по выгибам и сжатьям берегов
Скользит, убегая с пугливою волной.
Напрасно, о пастух, среди родимых стад,
Млеком их вскормленный и их руном одетый,
Близ пчелиных ульев, с флейтою в руках,
Под летнею луной ты выжидал Сатира
И дробь копыт танцующей походки.
Напрасно все! я часто заставала тебя склоненным
В сумерках у родника, в песке упорно ищущим
Святую накопыть крылатого коня.
Море перед твоим благочестивым взглядом
Не разверзало волны ликами божеств.
Никто из тех, кто населял поляны и пещеры,
Желаньям грез твоих не выявлял лица;
Ни даже те, кто некогда, всечасно и повсюду
Выходили из рощ, из гор, с нагорий, с побережий
И смешивались с жизнью человека.
Пройди по лугу цветущему, взойди на одинокую вершину,
Войди в плодовый сад, в питомник, в виноградник,
Исследуй лес, холмы и поросли, и рощи –
Нет никого. Пройди, о путник, в ворота Города,
Который свободная работа и рабский труд
С утра до ночи переполняют двояким говором:
Там поют, смеются, говорят, спешат, живут и умирают;
Горит очаг, костер пылает, печь дымится,
Свирепый молот бьет по наковальне;
Один кует косу, другой чеканит латы;
В единой бронзе сплавляются различные металлы.
Для арены, где льется кровь, для пашни, политой потом –
Вот выгнутый сошник, а вот короткий меч.
Вот якорь корабельный, вот морской трезубец.
Вот золотой орел, вот медная волчица:
Он клювом бьет, она кусает пастью
Немых рабов, вертящих жернова;
Ибо Город в единый день и каждый день съедает
Целый посев, сжигает целый лес,
И тлеет, как заря, в глубинах вечеров.
Но средь различных дымов,
Над ним клубящихся, его чернящих небо,
Нет ни единой струйки ладана, взносящейся к богам!
И ни один из молотков, звенящих в кузнях,
Направленный рукой благочестивой, не чеканит
Ни в ковком серебре, ни в золоте верховном
Ни лика вещего, ни профиля богов.
Так почему же ты, подобно прочим людям
Забывчивым, не позабыл имен, которыми нас звали?
Зачем ты ищешь нас, упрямец милый,
Всегда привязанный к невидимым следам?
Разве без нас земля не плодоносна, не прекрасна?
Разве она не та без колесниц Кибелы,
Благочестивый друг? И разве море
Волною, как прежде горькой, не поет
Своих усталых жалоб и звонкой радости,
Хотя сквозь ветер, доносящий их, не слышны
Голоса Сирен, зовущих в свои объятия?
Что ж хочешь ты? Ты разве недоволен,
Что стадо безраздельно принадлежит тебе,
Что ты не должен отдавать Богиням-Охранительницам
Ни белой кобылицы, ни черного барана?
Для одного тебя не слишком много ль плодов
От виноградника, от дерева, от сада,
И тайный долг неволит, как дар богам отдать,
Гроздь тяжелейшую и самый полный колос?
Разве тебе не жаль пролить в честь бога, в его кратер,
На алтаре избыток своей амфоры?
Ступай. Жни свой ячмень и сей свою пшеницу.
Не все ль равно, куда исчез божественный Изгнанник,
Который подымал в разгар осенних оргий
Корзину с гроздьями и обагренный серп!
Будь человеком! Ешь, пей и плачь и смейся.
Желанье короче, чем кажется. Любовь
Не длится долее, чем облетает роза.
Сорви цветок! Вкуси плода. Живи вещами,
Не думая о том, что было божественным когда-то.
Но чувствую, мой сын, что речь моя напрасна.
Так слушай: я одна из тех,
Которых звали бессмертными.
Одна живу я полгода на земле и вижу Солнце.
Другие, сошедшие в Аид, забыли
Хода и выходы; одна я знаю,
Каким путем извилистым восходят
К сиянью дня, к лазури, потому что
Я – земная и подземная –
Царица дважды в моем двояком царстве.
Ты так хотел. Прими в уста зерно
Плода таинственного, что я держу в руке,
Закрой глаза: их ночь багровая еще полна
Отсветов золотистых земного вечера.
Следуй за мной. Молчи. Будь осторожней.
Спустись еще. Открой глаза. Смотри!
Ты видишь – там внизу, катя слепые воды,
Сквозь зыбкий мрак и призрачные светы
Черная река кольцом струящимся замкнула
Обрывистый, песчаный, молчаливый остров,
Последнее убежище богов.
Время не пощадило их. Они дряхлеют.
Седы их бороды, и волосы их белы.
Ты видишь: охмелевший Вакх берет и наклоняет
Амфору без вина, а тирс его –
Сухая ветвь без виноградных гроздий и без плюща,
Меркурий беспокойно сравнивает с ней нагую трость –
когда-то кадуцей –
Теперь не оплетенный мистическими змеями.
Усталые Сатиры спят возле Эгипанов,
Потягиваясь тяжко, обломаны рога
На лбах плешивых Фавнов,
Ты в этих привиденьях блуждающих не узнаешь ли –
Призраки богов, которых мир считал
Великими и грозными, благими и злопамятными,
Жестокими к ослушнику, суровыми к рабу,
Верховными, бессмертными, живыми,
Которым курился фимиам и багровел алтарь
Вседневной кровью неисчислимых жертв
И от которых теперь остались только Тени?
Они томятся в грезах, уповая,
Что сон их солнечный, прекрасный, амброзийный
Возникнет вновь, окончится изгнанье,
На острове подземном, окруженном
Беззвучной, черною и мертвою водой струящегося Стикса,
Ибо толпа ночная их устала от ночей.
Сандалию подвязывает Марс, как бы готовясь в путь,
Венера – еще прекрасная – спустила ногу
В воды Преисподней, а Нептун благоразумно
Ощупывает брод своим трезубцем.
Гляди на тех, кто были когда-то средоточием
И олимпийской радости и силы олимпийской,
Кто были некогда оракулом и роком,
Пещерным шепотом и словом сибиллинским,
Священным эхо, двойною лирой, флейтой, лирой,
Кимвалом, кликами, безумием и пляской,
Дыханьем розы, ароматом лавра,
Священной одой, воинским припевом,
Раскатом колесниц, ударом грома,
Шелестами неба и трепетом земли,
Волнами желтыми колеблющихся нив,
Лесом, качаемым дыханьем долгим ветра,
Глухим жужжаньем полных ульев,
Ключом, ручьем, рекой, они мешали в чашах
Вино и воду, кровь и молоко,
Носили скиптр и гибкий тирс,
Кидали молнии и стрелы, наполняли
Землю и небеса смятеньем
Широких своих страстей;
Все эти боги жизни, вскипающей и буйной, –
Теперь лишь тени. Их жизнь – молчанье.
И все они задумчивым и долгим взглядом следят
За головокружительной и мрачной скачкой
Пегаса, который в напрасном беге,
Взметая гриву, мчится кругами по острову,
Порой взвиваясь ввысь, порою припадая,
То будто ржет, но ржания не слышно, –
То насторожится и станет сразу, как вкопанный,
Четверокопытием взрывая пепл и прах,
То, взвившись на дыбы – весь сказочный и черный
Порывом яростным, с трагической надеждой
Расправит два крыла
И бьет бессильно слишком грузный воздух,
И падают они – мятежные
В отчаянном усильи к полету безысходному.
Теперь прощай, мой сын. Вернись к себе. Забудь
При полном свете жизни и любви
Сей преисподний мир, где ты познал воочью
Судьбу богов, которых ты искал.
Ступай и не гляди назад. Иди, чтоб жить!
А мне, тебя приведшей, заказаны пути
Наверх. Мой час в Аиде пробил.
Часть моего земного года окончена,
Я снова стану тенью и возвращусь
В толпу богов мне чуждой,
Ибо весна меня на землю призывает, а осень
В глубокий Тартар уводит Персефону.
Но ты, которого ничто не держит во мраке преисподнем,
Ступай отсюда. Ты увидишь сегодняшний рассвет;
И на пороге вновь обретенного живого дня
Твои глаза опомнятся от мрачных наваждений
Слепого острова и нелюдимых мест,
Где бродят навсегда потерянные тени былых богов.
Иди. Но прежде, чем переступить порог жилища твоего,
Стряхни песок с подошвы
Влажной от черного пути
И смоченной в воде подземных рек.
ОТЕЛЛО
Я думаю о вас, сеньор Отелло. Здесь,
В тех местах, где некогда вы жили. В этом порте
Ваша галера красная бросала якорь:
Весь Кипр единым криком приветствовал
Прибытье Мавра с мощною десницей,
Издалека приплывшего, чтобы защищать его.
Я вижу вас. Подошвы ваших ног
Касались этих плит, чей мрамор еще так тверд,
И ваша воинственная тень прошла по этой стене.
Я слышу, как звучит ваш голос мощный, властный;
Вы сделали салют у этой двери,
Где сейчас заходит геральдическое солнце.
Перед крылатым львом, доныне различимым,
Которым Венеция, во дни высокой славы,
Когда-то метила ворота своих далеких городов.
Но лев, давно источенный годами,
Теперь хранит, увы, одни развалины!
От Фамагусты теперь осталась дикая руина,
Торжественная, грузная, немая,
Которая двумя своими башнями хранит
Высокий готический собор средь пыльных пальм,
Качающих вершины в прозрачном, тихом, жарком,
Безмолвном воздухе.
МЕДАЛИ
Смотри: из серебра, из янтаря, из бронзы,
Из золота, согласно городам и странам
Запечатлен на них незыблемым чеканам
Гражданский символ или атр<иб>ут богов.
Сии сокровища, что весишь ты в ладони,
Пускай их оттиск груб иль безупречен стиль,
Монеты Греции, Сицилии и Рима
Обол и драхма и статер – все суета.
Эгина, Кос, Халкис, Кизик и Сиракузы,
Тарент! Сейчас не примут их в меняльной лавке,
Им жизнь оставила одну лишь красоту.
Но их металл так чист, как ритмы оды,
Тем с большей гордостью в себе несет теперь
И Розу Родоса и Колос Метапонта.