РАБ
Я – раб, и был рабом
покорным
Прекраснейшей из всех
цариц.
Пред взором, пламенным и
черным,
Я молча повергался ниц.
Я лобызал следы сандалий
На влажном утреннем
песке.
Меня мечтанья опьяняли,
Когда царица шла к реке.
И раз – мой взор, сухой
и страстный,
Я удержать в пыли не
мог,
И он скользнул к лицу
прекрасной
И очи бегло ей обжег…
И вздрогнула она от
гнева,
Казнь – оскорбителям
святынь!
И вдаль пошла – среди
напева
За ней толпившихся
рабынь.
И в ту же ночь я был
прикован
У ложа царского, как
пес.
И весь дрожал я,
очарован
Предчувствием безвестных
грез.
Она вошла стопой
неспешной,
Как только жрицы входят
в храм,
Такой прекрасной и
безгрешной,
Что было тягостно очам.
И падали ее одежды
До ткани, бывшей на
груди…
И в ужасе сомкнул я
вежды…
Но голос мне шепнул:
гляди!
И юноша скользнул к
постели.
Она, покорная, ждала…
Лампад светильни
прошипели,
Настала тишина и мгла.
И было все на бред
похоже!
Я был свидетель чар
ночных,
Всего, что тайно кроет
ложе,
Их содроганий, стонов
их.
Я утром увидал их –
рядом!
Еще дрожащих в смене
грез!
И вплоть до дня впивался
взглядом, –
Прикован к ложу их, как
пес.
Вот сослан я в
каменоломню,
Дроблю гранит, стирая
кровь.
Но эту ночь я помню!
помню!
О, если б пережить все –
вновь!
Ноябрь 1900
Знаю сумрачный наход
Страсти, медленно
пьянящей:
Словно шум далеких вод,
Водопад, в скалах
кипящий.
Я иду, иду одна
Вдоль стены, укрыта
тенью;
Знаю: ночь посвящена
Наслажденью и паденью.
Статный юноша пройдет,
Щит о меч случайно
брякнет, –
Громче шум бегущих вод,
Водопад мой не иссякнет!
Наконец, без сил, без
слов,
Дрожь в руках и взоры
смутны,
Я заслышу жданный зов –
Быть подругою минутной.
Я пойду за ним, за ним
В переулок опустелый,
Черный плащ его, как
дым,
Пеплум мой, как саван
белый.
Я войду к нему, к нему…
О, скорей гасите свечи!
Я хочу вступить во мглу.
Свет померк, померкли
речи.
Кто-то… где-то… чьих-то
рук
Слышу, знаю впечатленья.
Я хочу жестоких мук,
Ласк и мук без
промедленья.
Набегает сумрак вновь,
Сумрак с отсветом
багряным,
Это ль пламя? это ль
кровь?
Кровь, текущая по ранам?
Ночь – как тысяча веков,
Ночь – как жизнь в полях
за Летой.
Гасну в запахе цветов,
Сплю в воде, лучом
согретой…
…В прорезь узкого окна
Глянет утро взором
белым.
Прочь! оставь! –
иду одна
Переулком опустелым.
Сладко нежит тишина,
С тишиной роднится тело,
Стен воскресших белизна
Оттеняет пеплум белый.
15 октября 1900
«Мне первым мужем был
купец богатый,
Вторым поэт, а третьим
жалкий мим,
Четвертым консул, ныне
евнух пятый,
Но кесарь сам меня
сосватал с ним.
Меня любил империи
владыка,
Но мне был люб один
нубийский раб,
Для многих пояс мой был
слишком слаб.
Но ты, мой друг, мизиец
мой стыдливый!
Навек, навек тебе я
предана.
Не верь, дитя, что
женщины все лживы:
Меж ними верная нашлась
одна!»
Так говорила, не дыша,
бледнея,
Матрона Лидия, как в
смутном сне,
Забыв, что вся
взволнована Помпея,
Что над Везувием лазурь
в огне.
Когда ж без сил
любовники застыли
И покорил их необорный
сон,
На город пали груды
серой пыли,
И город был под пеплом
погребен.
Века прошли; и, как из
алчной пасти,
Мы вырвали былое из
земли.
И двое тел, как знак
бессмертной страсти,
Нетленными в объятиях
нашли.
Поставьте выше памятник
священный,
Живое изваянье вечных
тел,
Чтоб память не угасла во
вселенной
О страсти, перешедшей за
предел!
17 сентября 1901
__________
*Чистая и целомудренная (лат.).
По беломраморным
ступеням
Царевна сходит в тихий
сад –
Понежить грудь огнем
осенним,
Сквозной листвой
понежить взгляд.
Она аллеей к степи
сходит,
С ней эфиопские рабы.
И солнце острый луч
наводит
На их лоснящиеся лбы.
Где у границ безводной
степи,
Замкнув предел цветов и
влаг,
Стоят столбы и дремлют
цепи, –
Царевна задержала шаг.
Лепечут пальмы; шум
фонтанный
Так радостен издалека,
И ветер, весь
благоуханный,
Летит в пустыню с
цветника.
Царевна смотрит в
детской дрожи,
В ее больших глазах –
слеза.
Красивый юноша-прохожий
Простерся там, закрыв
глаза.
На нем хитон простой и
грубый,
У ног дорожная клюка.
Его запекшиеся губы
Скривила жажда и тоска.
Зовет царевна: «Брат безвестный,
Приди ко мне, сюда,
сюда!
Вот здесь плоды в
корзине тесной,
Вино и горная вода.
Я уведу тебя к фонтанам,
Рабыни умастят тебя.
В моем покое златотканом
К тебе я припаду, любя».
И путник, взор подняв
неспешно,
Глядит, как царь, на
дочь царя.
Она – прекрасна и
безгрешна,
Она – как юная заря.
Но он в ответ: «Сойди за
цепи,
И кубок мне сама подай!»
Закрыл глаза бедняк из
степи.
Фонтаны бьют. Лепечет
рай.
Бледнеет и дрожит
царевна.
Лежат невольники у ног.
Она растерянно и гневно
Бросает кубок на песок.
Идет к дворцу аллеей
сада,
С ней эфиопские рабы…
И смех чуть слышен за
оградой,
Где степь, и цепи, и
столбы.
1903
Между нами частая
решетка,
В той тюрьме, где мы
погребены.
Днем лучи на ней мерцают
кротко,
Проходя в окно, в верху
стены.
Между нами кованые
брусья,
Проволок меж них
стальная сеть.
До твоей руки не
дотянусь я, –
В очи только можем мы
смотреть…
Тщетно ближу губы
сладострастно, –
Лишь железо обжигает их…
Смутно вижу, в полутьме
неясной,
У решетки – очерк губ
твоих.
И весь день, пока на
темной стали
Там и сям мелькает луч
дневной,
В содроганьях страсти и
печали
Упиваюсь я тобой, ты –
мной!
Нас разводит сумрак. На
соломе
Мы лежим, уйдя в свои
углы;
Там томимся в
сладострастной дреме,
Друг о друге грезим в
тайне мглы.
Но опять у роковой
преграды
Мы, едва затеплятся
лучи.
И, быть может, нет для
нас отрады
Слаще пытки вашей,
палачи!
28 сентября 1902
Когда встречалось в
детстве горе
Иль беспричинная печаль,
–
Все успокаивало море
И моря ласковая даль.
Нередко на скале
прибрежной
Дни проводила я одна,
Внимала волнам и
прилежно
Выглядывала тайны дна:
На водоросли любовалась,
Следила ярких рыб стада…
И все прозрачней мне
казалась
До бесконечности вода.
И где-то в глубине
бездонной
Я различала наконец
Весь сводчатый и стоколонный
Царя подводного дворец.
В блестящих залах из
коралла,
Где жемчугов сверкает
ряд,
Я, вся волнуясь,
различала
Подводных дев горящий
взгляд.
Они ко мне тянули руки,
Шептали что-то, в глубь
маня, –
Но замирали эти звуки,
Не достигая до меня.
И знала я, что там,
глубоко,
Есть души, родственные
мне;
И я была не одинока
Здесь, на палящей
вышине!
Когда душе встречалось
горе
Иль беспричинная печаль,
–
Все успокаивало море
И моря ласковая даль.
3 февраля 1902