Меж прошлым и
будущим нить
Я тку
неустанной проворной рукою.
К. Бальмонт
Золотой олень на эбеновой подставке,
китайская статуэтка XIV в, до р. Х.
из собрания И. С. Остроухова
Кем этот призрак заколдован?
Кто задержал навеки
тень?
Стоит и смотрит,
очарован,
В зубах сжав веточку,
олень.
С какой изысканностью
согнут
Его уверенный хребет!
И ноги тонкие не
дрогнут,
Незримый оставляя след.
Летят века в безумной
смене…
Но, вдохновительной
мечтой,
На черно-блещущем эбене
Зверь неподвижен
золотой.
Золотошерстный,
златорогий,
Во рту с побегом
золотым,
Он гордо говорит: «Не
трогай
Того, что сделалось
святым!
Здесь – истина
тысячелетий,
Народов избранных
восторг.
Лишь вы могли, земные
дети,
Святыню выставить на
торг.
Я жду: вращеньем не
случайным
Мой, давний, возвратится
день, –
И вам дорогу к вечным
тайнам
Укажет золотой олень!»
Февраль 1917
Мы – те, об ком шептали
в старину,
С невольной дрожью,
эллинские мифы:
Народ, взлюбивший буйство
и войну,
Сыны Геракла и
Ехидны, – скифы.
Вкруг моря Черного, в
пустых степях,
Как демоны, мы облетали
быстро,
Являясь вдруг, чтоб
сеять всюду страх:
К верховьям Тигра иль к
низовьям Истра.
Мы ужасали дикой волей
мир,
Горя зловеще, там и
здесь, зарницей:
Пред нами Дарий
отступил, и Кир
Был скифской на пути
смирен царицей.
Что были мы? – Щит,
нож, колчан, копье,
Лук, стрелы, панцирь да
коня удила!
Блеск, звон, крик, смех,
налет, – все бытие
В разгуле бранном, в
пире пьяном было!
Лелеяли нас вьюги да
мороз;
Нас холод влек в
метельный вихрь событий;
Ножом вино рубили мы,
волос
Замерзших звякали
льдяные нити!
Наш верный друг, учитель
мудрый наш,
Вино ячменное живило
силы:
Мы мчались в бой под
звоны медных чаш,
На поясе, и с ними шли в
могилы.
Дни битв, охот и
буйственных пиров,
Сменяясь, облик
создавали жизни…
Как было весело колоть
рабов,
Пред тем, как зажигать
костер, на тризне!
В курганах грузных, сидя
на коне,
Среди богатств, как
завещали деды,
Спят наши грозные цари;
во сне
Им грезятся пиры, бои,
победы.
Но, в стороне от очага
присев,
Порой, когда хмелели
сладко гости,
Наш юноша выделывал для
дев
Коней и львов из серебра
и кости.
Иль, окружив сурового
жреца,
Держа в руке высоко
факел дымный,
Мы, в пляске ярой, пели
без конца
Неистово-восторженные
гимны!
1916
Что моя жизнь? лишь
тоска да забота!
С утра до вечера – та же
работа!
Голод и холод меня
стерегут.
Даже во сне – тот же
тягостный труд,
Горстка оливок да
хлебная корка!
Что ж мне страшиться
грозящего Орка?
Верно, на бреге Кокита
опять
Буду работать и буду
страдать
И, засыпая в обители
Ада,
Думать, что встать до
рассвета мне надо!
15 октября 1916
Нас – миллионы. Всюду в
мире,
Разбросан, сев костей лежит:
В степях Нумидий и
Ассирий,
В лесах Германий и
Колхид.
На дне морей, в ущельях
диких,
В родной Кампании мы
спим,
Чтоб ты, великим из
великих,
Как Древо Смерти,
взнесся, Рим!
1915
– Юноша! грустную
правду тебе расскажу я:
Высится вечно в тумане
Олимп многохолмный.
Мне старики говорили,
что там, на вершине,
Есть золотые чертоги,
обитель бессмертных.
Верили мы и молились
гремящему Зевсу,
Гере, хранящей обеты,
Афине премудрой,
В поясе дивном таящей
соблазн – Афродите…
Но, год назад, пастухи,
что к утесам привыкли,
Посохи взяв и с водой
засушенные тыквы,
Смело на высь поднялись,
на вершину Олимпа,
И не нашли там чертогов
– лишь камни нагие:
Не было места, чтоб жить
олимпийцам блаженным!
Юноша! горькую тайну
тебе открываю:
Ведай, что нет на Олимпе
богов – и не будет!
– Если меня
испугать этой правдой ты думал,
Дед, то напрасно! Богов
не нашли на Олимпе
Люди? Так что же! Чтоб
видеть бессмертных, потребны
Зоркие очи и слух, не
по-здешнему, чуткий!
Зевса, Афину и Феба
узреть пастухам ли!
Я ж, на Олимпе не быв, в
молодом перелеске
Слышал напевы вчера
неумолчного Пана,
Видел недавно в ручье
беспечальную Нимфу,
Под вечер с тихой
Дриадой беседовал мирно,
И, вот сейчас, как с
тобой говорю я, – я знаю,
Сзади с улыбкой стоит
благосклонная Муза!
1916
Надпись к гравюре
Гравюра изображает снежную метель
в пустынной горной местности;
полузасыпанный снегом, лежит труп
человека в медвежьей шубе, а поблизости
умирающий орел со стрелой в груди.
Пропел протяжный стон
стрелы;
Метнулись в яркий день
орлы,
Владыки круч, жильцы
скалы,
Далеко слышен гул
полета;
Как эхо гор, в ответ из
мглы
Жестоким смехом вторит
кто-то.
Стрелок, одет в медвежий
мех,
Выходит, стал у черных
вех.
Смолк шум орлов; смолк
злобный смех;
Белеет снег; в тиши ни звука…
Стрелок, продлить спеша
успех,
Вновь быстро гнет
упругость лука.
Но чу! вновь стон стрелы
второй.
Враг, стоя за крутой
горой,
Нацелил в грудь
стрелка, – и строй
Орлов опять метнулся
дико.
Стрелок упал; он, как
герой,
Встречает смерть без
слов, без крика.
Багряный ток смочил
снега,
Простерты рядом два
врага…
Тишь гор угрюма и
строга…
Вдали, чуть слышно,
взвыла вьюга…
Вей, ветер, заметай
луга,
Пусть рядом спят, навек,
два друга!
1916
Итальянский аполог XII века (неизвестного автора)
У светлой райской двери,
Стремясь в Эдем войти,
Евангельские звери
Столпились по пути.
Помногу и по паре
Сошлись, от всех границ,
Земли и моря твари,
Сонм гадов, мошек, птиц,
И Петр, ключей
хранитель,
Спросил их у ворот:
«Чем в райскую обитель
Вы заслужили вход?»
Ослять неустрашимо:
«Закрыты мне ль врата?
В врата Иерусалима
Не я ль ввезла Христа?»
«В врата не впустят нас
ли?»
Вол мыкнул за волом:
«Не наши ль были ясли
Младенцу – первый дом?»
Да стукнув лбом в
ворота:
«И речь про нас была:
„Не поит кто в субботу
Осла или вола?“»
«И нас – с ушком
игольным
Пусть также помянут!» –
Так, гласом богомольным,
Ввернул словцо верблюд.
А слон, стоявший сбоку
С конем, сказал меж тем:
«На нас волхвы с Востока
Явились в Вифлеем».
Рот открывая, рыбы:
«А чем, коль нас отнять,
Апостолы могли бы
Семь тысяч напитать?»
И, гласом человека,
Добавила одна:
«Тобой же в рыбе некой
Монета найдена!»
А, из морского лона
Туда приплывший, кит:
«Я в знаменьи Ионы, –
Промолвил, – не
забыт!»
Взнеслись: «Мы званы
тоже!» –
Все птичьи племена, –
«Не мы ль у придорожий
Склевали семена?»
Но горлинки младые
Поправили: «Во храм
Нас принесла Мария,
Как жертву небесам!»
И голубь, не дерзая
Напомнить Иордан,
Проворковал, порхая:
«И я был в жертву дан!»
«От нас он (вспомнить надо
ль?)
Для притчи знак обрел:
„Орлы везде, где
падаль!“» –
Заклекотал орел.
И птицы пели снова,
Предвосхищая суд:
«Еще об нас есть слово:
„Не сеют и не жнут!“»
Пролаял пес: «Не глуп я:
Напомню те часы,
Как Лазаревы струпья
Лизать бежали псы!»
Но, не вступая в споры,
Лиса, без дальних слов:
«Имеют лисы норы, –
Об нас был глас
Христов!»
Шакалы и гиены
Кричали, что есть сил:
«Мы те лизали стены,
Где бесноватый жил!»
А свиньи возопили:
«К нам обращался он!
Не мы ли потопили
Бесовский легион?»
Все гады (им не стыдно)
Твердили грозный глас:
«Вы – змии, вы –
ехидны!» –
Шипя: «Он назвал нас!»
А скорпион, что носит
Свой яд в хвосте,
зубаст,
Ввернул: «Яйцо коль
просят,
Кто скорпиона даст?»
«Вы нас не затирайте!» –
Рой мошек пел, жужжа, –
«Сказал он: „Не сбирайте
Богатств, где моль и
ржа!“»
Звучало пчел в гуденьи:
«Мы званы в наш черед:
Ведь он, по воскресеньи,
Вкушал пчелиный мед!»
И козы: «Нам дорогу!
Внимать был наш удел,
Как „Слава в вышних Богу!“
Хор ангелов воспел!»
И нагло крикнул петел:
«Мне ль двери заперты?
Не я ль, о Петр,
отметил,
Как отрекался ты?»
Лишь агнец непорочный
Молчал, потупя взор…
Все созерцали – прочный
Эдемских врат запор.
Но Петр, скользнувши
взглядом
По странной полосе,
Где змий был с агнцем
рядом,
Решил: «Входите все!
Вы все, в земной юдоли,
–
Лишь знак доброт и зол.
Но горе, кто по воле
Был змий иль злой орел!»
11 апреля, 1916