* * *
Есть некий
час всемирного молчанья.
Ф. Тютчев
День красочный, день
ярко-пестрый,
Многоголосный шумный
день;
Ты сердце ранишь болью
острой,
Ступени взносишь на
ступень.
Всходя по лестнице
небесной,
Мы, страх и радость
затая,
Взираем, из юдоли
тесной,
На всю стоцветность
бытия!
И, как Адамы, всем
виденьям,
Всем звукам, всем лучам
миров
Мы ищем, с нежным
умиленьем,
Непобедимо-верных слов.
Но сходит ночь, и
яркость тонет
В единой, безразличной
мгле,
И Тень бестрепетно
хоронит
Все разделенья на земле.
Нет ничего, дела и вещи
Смешались, чтобы в
бездну пасть,
И Хаос древний, Хаос
вещий
Рукой оледеняет страсть.
Подходит страшный час
незнанья,
Единства и слиянья час…
О, час всемирного
молчанья,
Ты с Тайной жизни
близишь нас!
7 мая 1913
Разбегаются снова поля
за окном,
Темный лес по окружности
медленно вертится,
Сеть из проволок то на
кругу голубом,
То на поле зеленом
отчетливо чертится.
Дальний путь, дальний
путь, дальний путь, дальний путь.
Это я прошептал, иль
колесами сказано?
Убежать! позабыть!
умереть! отдохнуть!
Что-то длинное, долгое
снова развязано.
Милый Макс! да, ты прав!
под качанье рессор
Я, как ты, задремал,
убаюкан их «титатью»,
И уже Океан смотрит
прямо в упор
Мне в глаза, здесь в
полях, за болотистой Припятью.
29 июня 1913
Строго и молча, без
слов, без угроз,
Падает медленно снег;
Выслал лазутчиков дряхлый
Мороз,
Непобедимый стратег.
Падают хлопья, угрюмо
кружась,
Строго и молча, без
слов,
Кроют сурово осеннюю
грязь,
Зелень осенних лугов.
Молча, – послы
рокового вождя, –
Падают вниз с высоты,
Кроют овраги в полях,
возводя
С горки на горку мосты.
Выслал лазутчиков
дряхлый стратег,
Скоро появится рать.
Падая молча,
безжизненный снег
Хочет всю землю ровнять.
Чу! не трубит ли
воинственный рог,
Не авангард ли идет?
Изморозь бело блестит
вдоль дорог,
Речки затянуты в лед.
Падают хлопья, спокойно
кружась,
Делают дело без слов:
Скрыли покровы осеннюю
грязь,
Скрыли просторы лугов.
Лед над водой, над
полянами снег,
Слиты мостами холмы.
Вьюга трубит… Выступает
стратег
Старой царицы Зимы.
25 августа 1913
Мне кажется, что в
саване я,
Лежу в глухой земле.
Где все восторги
плавания
Под солнцем и во мгле?
И призраки томительные
Проходят предо мной.
Стучат часы
медлительные,
Поют «Ты был живой».
И лишь одна,
единственная
Тень меж других теней, –
Как вестница
таинственная
Грядущих новых дней.
Душа, душа, обманутая
Так много, много раз,
Ужели даль оглянутая
Опять обнимет нас?
И, снова мукам
преданная,
Душа, ты будешь петь,
А тайна неизведанная
В мои глаза глядеть?
Нет, нет! Еще не в
гавани я,
Мой путь не завершен!
Вновь будут буйства
плавания,
Вновь вспыхнет
небосклон!
<Декабрь> 1913
Эдинбург II
После долгих скитаний
тебя я обрел, моя девочка!
Тайно двоих на лугу пояс
обвил золотой!
Кто же пред нами
мелькает: бабочка-страсть, однодневочка,
Иль Афродиты посол, тот
мотылек роковой?
Мы, закрывая глаза,
бежим за блестящим видением,
Призрак, мелькнувший на
миг, думаем в сетку поймать.
Не обернется ли он
сурово-торжественный гением,
Иль на высокий Олимп не
возвратится ль опять?
Так, беспечные, мы
преследуем гения вечности.
Веет над лугом цветов
нежный, как мед, ветерок.
Ах, что готовит Любовь,
как месть, роковой беспечности?
Ах, не метнет ли стрелой
гибельной – в нас – мотылек?
1913
Три змеи, три кольца,
окружили меня,
И в глаза мне глядят
шесть сверканий огня.
Давят кольца все крепче,
все ласковей грудь,
Я, под яростью ласки, не
в силах вздохнуть.
Три змеи, три кольца,
сплелись вкруг меня;
Кольца: алое, черное,
все из огня;
В их объятьях, простерт,
я недвижен, как труп,
Ищут жадные губы
безжалостных губ.
Три змеи, три кольца,
обвились вкруг меня,
Я – в кольце из желез, я
– в кольце из огня;
Оплетают мне тело шесть
ласковых рук,
Чуть дышу, чуть вздыхаю
под нежностью мук.
Три змеи, три кольца,
окружили меня,
В теле – смерть, в
сердце – ужас, в глазах – блеск огня.
Все тесней, все нежней,
за изгибом изгиб,
В муках ласк обмираю, я
гибну, погиб…
1913
Москва
Как из коры точит
желтеющую камедь,
В Аравии, согбенный
ствол,
Так медленно точит
измученная память
Воспоминанья благ и зол.
Но меж всех обликов,
что, плача и ревнуя,
Моя мечта навеки
избрала, –
Воспоминание святого
поцелуя,
Что девушка, вся в
черном, мне дала.
Был пуст туманный порт,
весь мир как будто вымер;
Колеблемый в береговой
воде,
Стоял у пристани
заокеанский стимер,
Готовясь ввериться своей
звезде.
Я, одинокий, ждал,
склоняясь к черным водам.
Была душа уныла и пуста…
И девушка, спеша по
сходням, мимоходом,
Мне поцелуем обожгла
уста…
1913
Когда я, юношей, в твоих
стихах мятежных
Впервые расслыхал шум
жизни мировой:
От гула поездов до стона
волн прибрежных,
От утренних гудков до
воплей безнадежных
Покинутых полей, от
песни роковой
Столиц ликующих до
властного напева
Раздумий, что в тиши
поют нам мудрецы,
Бросающие хлеб
невидимого сева
На ниве жизненной во все
ее концы, –
Я вдруг почувствовал,
как страшно необъятен
Весь мир передо мной, и
ужаснулся я
Громадности Земли, и
вдруг мне стал понятен
Смысл нашего пути среди
туманных пятен,
Смысл наших малых распрь
в пучине бытия!
Верхарн! ты различил
«властительные ритмы»
В нестройном хаосе
гудящих голосов.
1913
Проходит день, как смена
отражений –
Разноголосица движений,
красок, слов,
И строго ночь восходит
на ступени,
Цвета лучей преображая в
тени,
За шумом дня вскрывая
тихость снов.
«Есть некий час
всемирного молчанья».
Спит суета и онемела
страсть…
Впивая тишь в волнах
благоуханья,
Тогда лови иных миров
качанья,
Чтоб, как река, в
простор вселенной впасть.
1913
Я в море не искал
таинственных Утопий,
И в страны звезд иных не
плавал, как Бальмонт,
Но я любил блуждать по маленькой
Европе,
И всех ее морей я видел
горизонт.
Меж гор, где веет дух
красавицы Тамары,
Я, юноша, топтал
бессмертные снега;
И сладостно впивал
таврические чары,
Целуя – Пушкиным святые
берега!
Как Вяземский, и я
принес поклон Олаю,
И взморья Рижского я
исходил пески;
И милой Эдды край я
знаю, – грустно знаю;
Его гранитам я доверил
песнь тоски.
Глазами жадными я
всматривался долго
В живую красоту моей
родной земли;
Зеркальным озером меня
ласкала Волга,
Взнося – приют былых –
Жигули.
Страна Вергилия была
желанна взорам:
В Помпеи я вступал, как
странник в отчий дом,
Был снова римлянин,
сходя на римский форум,
Венецианский сон шептал
мне о былом.
И Альпы, что давно от
лести лицемерной
Устали, – мне свой
блеск открыли в час зари:
Я видел их в венцах, я видел
– с высей Берна –
Их, грустно меркнущих,
как «падшие цари».
Как вестник от друзей,
пришел я в Пиренеи,
И был понятен им мой
северный язык;
А я рукоплескал, когда,
с огнем у шеи,
На блещущий клинок
бросался тупо бык.
Качаясь на волнах, я
Эльбы призрак серый
Высматривал, тобой весь
полн, Наполеон, –
И, белой полночью
скользя в тиши сквозь шхеры,
Я зовам викингов внимал
сквозь легкий сон;
Громады пенные Атлантика
надменно
Бросала предо мной на
груди смуглых скал;
Но был так сладостен
поющий неизменно
Над тихим Мэларом чужих
наяд хорал…
На плоском берегу
Голландии суровой
Я наблюдал прилив,
борьбу воды и дюн…
И в тихих городах меня
встречали снова
Гальс – вечный
весельчак, Рембрандт – седой вещун.
Я слушал шум живой,
крутящийся в Париже,
Я полюбил его и гул, и
блеск огней,
Я забывал моря, и мне
казались ближе
Твои, о Лувр,
Но в мирном Дрездене и в
Мюнхене спесивом
Я снова жил отрадной
тишиной,
И в Кельне был мой дух в
предчувствии счастливом,
Когда Рейн катился предо
мной.
Я помню простоту сурового
Стефана,
Стокгольм – озерных вод
и «тихий» Амстердам,
И «Сеn»'у в глубине
Милана,
И вставший в темноте
Кемпера гордый храм.
О, мною помнятся – мной
не забыты виды:
Затихший Нюнесгейм!
торжественный Кемпер!
Далекий Каркасон!
пленительное Лидо!..
Я – жрец всех алтарей,
служитель многих вер!
Европа старая,
вместившая так много
Разнообразия, величий,
красоты!
Храм множества богов,
храм нынешнего бога,
Пока земля жива, нет, не
исчезнешь ты!
И пусть твои дворцы
низвергнутся в пучины
Седой Атлантики, как
Город Шумных Вод, –
Из глуби долетит твой
зов, твой зов единый,
В тысячелетия твой голос
перейдет.
Народам Азии, и вам,
сынам Востока,
И новым племенам
Австралии и двух
Америк, – светишь
ты, немеркнущее око,
Горишь ты, в старости не
усыпленный дух!
И я, твой меньший сын, и
я, твой гость незваный.
Я счастлив, что тебя в
святыне видел я,
Пусть крепнут, пусть
цветут твои святые страны
Во имя общего блаженства
бытия!
1913
Опять мой посох
приготовлен,
Все тот же, старый и
простой,
И день отбытия условлен
–
Отмечен роковой чертой.
Там, за окном, в пустом
пространстве,
Все тот же – милый лик
луны.
Кругом – трофеи прежних
странствий,
Как память мира и войны.
Там – камни с гор, там –
лук и стрелы,
Там – идолы, там –
странный щит,
Мой облик, грустно-поседелый,
На них из зеркала
глядит.
Вот – карты; резко
исчертила
Их чья-то сильная рука.
Вот – книги; что
когда-то жило,
Звучит в них – зов
издалека!
А там – собранье всех
приветствий,
Дипломов пышных и
венков…
(О, слава! Как приманчив
в детстве
Твой льстивый, твой
лукавый зов!)
Так почему ж, под мирной
сенью,
Мне не дремать покойным
сном,
Не доверяться
наслажденью
Мечты о буйном, о былом?
Я окружен давно почетом,
Хвалой ненужной утомлен.
Зачем же бурям и заботам
Я брошу мой счастливый
сон?
<1913>
– Плохо приходится
старому лешему,
Мне, горемычному, брат
домовой!
Всюду дороги – телегам и
пешему,
Летось от пса я ушел
чуть живой,
Сын было думал помочь
мне, – да где ж ему,
Бок ему месяц лечил я
травой.
– Плохо, брат
леший, и мне, домовому,
Фабрики всюду, везде
корпуса,
Жить стало негде, дом
каменный к дому,
В комнатах лампы горят,
как глаза;
Веришь, и думать забыл
про солому,
Видно, придется и мне к
вам в леса.
<1913>
Ступени разрушенной
лестницы
Уводят в глубокий овраг,
Где липы, столетью
ровесницы,
Вечерний нахмурили мрак.
Река обегает излучиной
Приниженный берег. Во
мгле
Толпой, беспорядочно
скученной,
Рисуются избы в селе.
Лесами просторы
обставлены,
Поет недалекий родник…
О город, о город
отравленный,
Я здесь, твой всегдашний
двойник!
28 июня 1914
Нет! к озаренной сиянием
бездне
Сердце мое не зови!
Годы идут, а мечте все
любезней
Грешные песни любви.
Белые рыцари… сень
Палестины…
Вечная Роза и крест…
Ах, поцелуй заменяет
единый
Мне всех небесных
невест!
Ах! за мгновенье под
свежей сиренью
С милой – навек я отдам
Слишком привычных к
нездешнему пенью
Оных мистических Дам.
Их не умею прославить я
в песне…
Сердце! опять
славословь,
С годами все умиленней,
чудесней,
Вечно земную любовь!
1914
Над Озером Грез, где
большие березы
Любовно дрожат на
вечерней заре,
Они, в летний день, свои
детские грезы
Доверили белой коре.
В заветном листке было
сказано много;
О чем они робко мечтали
вдвоем,
О чем они тайно молили у
бога
В недавнем прекрасном
былом.
В тот день, как
свершились бы эти мечтанья,
Как правдой надежды их
сделал бы Рок, –
Они бы вернулись на
место свиданья,
Чтоб вынуть поблекший
листок.
И дерево свято в груди
сохраняло
Листок пожелтелый с чуть
видной каймой,
В июле ветвями его
обвевало,
Хранило от стужи зимой.
Мечты же писавших не
сбылись. Таила
Судьба приговор: им не
встретиться вновь!
И юношу зло сторожила
могила,
Ее же – другая любовь.
Но все же остались их
юные души
На старом листке у
свидетеля грез:
О маленькой Мане и
бедном Илюше
Твердят колыханья берез.
26 октября 1914
Не как молния, смерти
стрела,
Не как буря, нещадна и
зла,
Не как бой, с грудой
жертв без числа,
Не как челн, на волнах
без весла, –
Тихим утром Любовь
снизошла.
Как пророк, я в грозе, я
в огне
Бога ждал, – он
предстал в тишине.
Я молюсь просиявшей
весне;
Сын полей, в голубой
вышине,
Небу песню поет обо мне.
Пой певучую песню,
певец:
«Эти дни – над всей
жизнью венец!
Слышишь стук двух
согласных сердец?
Видишь блеск двух
заветных колец?
Будь любим – и люби,
наконец!»
1 ноября 1914
Варшава
Быть может, я в
последний раз
Свою дорогу выбираю,
На дальней башне поздний
час
Звенел. Что в путь пора,
я знаю.
Мой новый путь,
последний путь,
Ты вновь ведешь во глубь
ущелий!
Не суждено мне отдохнуть
В полях весны, под шум
веселий!
Опять голодные орлы
Над головой витают с
криком,
И грозно выступы скалы
Висят в безлюдии
великом;
Опять, шипя, скользит
змея,
И барс рычит,
пустынножитель;
Но шаг мой тверд, и
снова я –
Охотник, странник и
воитель.
Пусть годы серебрят
висок,
Пусть в сердце тупо ноют
раны; –
Мой посох поднят, путь
далек,
Иду чрез горы и туманы.
На миг мне виден с
высоты
Тот край, что с детства
взоры манит.
Дойду ль до сладостной
черты,
Иль Смерть мне на пути
предстанет?
Но знаю, прежде чем
упасть,
Чем вызов Смерти
встретить дружно, –
Мне снова улыбнется
страсть
Улыбкой
ласково-жемчужной.
Последнем, роковой любви
Слова я прошепчу на
круче,
И, – словно солнце,
все в крови, –
Пусть жизнь тогда зайдет
за тучи!
18 ноября 1914
А лестница
все круче…
Не оступлюсь
ли я?
Urbi et Оrbi
Как винт чудовищный,
свиваясь вкруг стены,
Восходит лестница на
высь гигантской башни.
Давно исчезло дно
безмерной глубины,
Чтоб дальше сделать шаг,
все должно быть бесстрашней.
За ярусом – другой;
сквозь прорези бойниц
Я вижу только ночь да
слабый отблеск звездный;
И нет огней земли, и нет
полночных птиц,
И в страшной пустоте
висит мой путь железный.
Направо к камням жмусь;
налево нет перил;
Зловеще под ногой колеблются
ступени.
Гляжу наверх – темно;
взглянуть назад – нет сил;
Бессильный факел мой
бросает тень на тени.
Кто, Дьявол или Бог,
какой народ, когда
Взвел башню к небесам,
как древле в Вавилоне?
И кто, пророк иль враг,
меня привел сюда
На склоне злого дня и
дней моих на склоне?
И что там, в высоте?
божественный покой,
Где снимет предо мной
Изида покрывало?
Иль черное кольцо и
только свод глухой,
И эхо прокричит во тьме:
«Начни сначала!»
Не знаю. Но иду; мечу
свой факел ввысь;
Ступени бью ногой; мой
дух всхожденьем хмелен.
Огонь мой, дослужи!
нога, не оступись!..
Иль этот адский винт, и
правда, беспределен?
8 декабря 1914
Варшава
Когда смотрю в
декабрьский сумрак ночи,
Все кажется, – под
дальний гул пальбы:
Дрожит земля до самых
средоточий
И падают огромные
столбы.
Все кажется, под
страшный ропот боя,
Что старый мир
разрушиться готов.
Не волны ли, неукротимо
воя,
Ломают стены древних
берегов?
Не жаль сознанью новой
Атлантиды!
Пусть покрывает ясность
глубины
Всю ложь веков,
предвечные обиды
И тщетные, не явленные
сны!
Пусть новый мир встает
из бездн безвестных,
Не знающий, что в
прошлом были мы:
О нем мечтаю, в свете
звезд небесных,
Под гул пальбы смотря в
провалы тьмы!
12 декабря 1914
Варшава
Над глубью бездны
перекинут,
Повис дрожащий узкий
мост.
Над ним в холодном небе
стынут
Лучи всегда бесстрастных
звезд.
И здесь, на зыбкой
середине
Моста, сошлись мы, два
врага.
Сошлись одни в ночной
пустыне:
Вкруг – бездна, звезды
да снега!
Узнав друг друга в мгле
неверной,
Мы стали: между нами –
шаг;
И мост качается
размерно,
Соперник третий, третий
враг.
Я видел беглый блеск
кинжала
В твоей, скользнувшей
вбок, руке;
Моя рука револьвер
сжала,
И замер палец на курке.
Молчим. Но не мелькнет
минута,
И чья-то грудь, не знаю
чья,
Покинув этот мост
согнутый,
Прильнет на дне к струе
ручья.
Вдруг глянул месяц
серповидный.
О, как лицо твое бледно!
В нем страх и
гнев! – Как мне завидно!
О почему – мне все
равно!
12 декабря 1914
Варшава
Когда Данте
проходил по улице, девушки шептали:
«Видите, как
лицо его опалено адским пламенем!»
Летописец XIV века
Больше никогда на нежное
свиданье
Не сойду я в сад,
обманутый луной,
Не узнаю сладкой пытки
ожиданья
Где-нибудь под старой
царственной сосной.
Лик мой слишком строгий,
как певца Inferno,
Девушек смущает тайной
прошлых лет,
И когда вдоль улиц
прохожу я мерно,
Шепот потаенный
пробегает вслед.
Больше никогда, под
громкий говор птичий,
Не замру вдвоем у
звонко-шумных струй…
В прошлом – счастье
встречи, в прошлом – Беатриче,
Жизни смысл дающий
робкий поцелуй!
В строфах многозвучных,
с мировой трибуны,
Может быть, я вскрою
тайны новых дней…
Но в ответ не встречу
взгляд смущенно-юный,
И в толпе не станет
чей-то лик бледней.
Может быть, пред
смертью, я венок лавровый
Смутно угадаю на своем
челе…
Но на нем не лягут, как
цветок пунцовый,
Губы молодые, жаркие во
мгле.
Умирают молча на устах
признанья,
В мыслях скорбно тают
страстные слова…
О, зачем мне снятся
лунные свиданья,
Сосен мягкий сумрак и в
росе трава!
1914
(Отрывки)
1
Германия! Германия!
Опять, как яростный
поток,
Разрушивший плотины,
Ты рухнула на
потрясенный мир,
Грозя залить окрестные
долины,
Как древле,
В дни готов, франков,
вандалов
И в дни Аттилы;
Как после,
Во дни твоих губительных
походов
На беззащитную, усталую
Италию;
И как недавно,
Во дни разгрома Франции
несчастной.
Опять,
Сломав плотины,
Ты рухнула, как яростный
поток,
Весь в брызгах пены.
Но вещая надежда в нас
Таится, что об эти наши
стены,
На этот раз,
Ты разобьешь свои
дерзания!
Что в третий раз
Ты не разрушишь Рима!
Германия! Германия!
Стремись волной
неукротимой,
Влеки свой яростный
поток.
Рок
Во имя Права, Красоты,
Свободы
Вспять обратит бушующие
воды!
2
Германия! Германия!
Почти поверил
легковерный мир,
Что по твоим полям
прошла мечта –
Титания,
Что покорил тебя Орфей
веков – Шекспир!
Что твой священный сын,
богоподобный Гете,
В тебя сумел вдохнуть
гармонию, что ты
В таинственном полете
Мечты
Достигла вдохновенной
высоты…
1914
(Аллегория)
И вот в
железной колыбели
В громах
родится новый год.
Ф. Тютчев
Ты спишь «в железной
колыбели»,
И бабка над тобой,
Судьба,
Поет, но песнь ее –
пальба,
И светит в детской –
блеск шрапнелей.
Сейчас скончался старший
брат.
Вот он лежит в одежде
ратной…
Должник несчастный, неоплатный,
Он, кажется, был смерти
рад.
Чу! соскочив поспешно с
«бенца»,
Вошел отец, двадцатый
век,
Сел, подписал огромный
чек
И бросил на постель
младенца.
Печально улыбнулась мать
Эпоха: ей знакомы эти
Подарки в люльке… Те же
дети
Должны без гроша умирать!
И, на портреты предков
глядя,
Она вперила взор в один:
Седой, поникший
господин:
Век девятнадцатый, твой
дядя!
Меж тем твой дед –
бессмертный Рок
Угрюмо дремлет в старом
кресле.
Былые дни пред ним
воскресли:
Грозит Аттила, жив
Восток…
Он спит… Внезапно, как
химера,
Неведомая гостья в дом
Влетает… Шелестя крылом,
Вещает радостно: «Я –
Эра».
А за дверями, как и
встарь,
Меж слуг выходит
перебранка.
История, как
гувернантка,
Зовет ребенка за
букварь;
Ему винтовку тащит
Время,
Седой лакей; его жена,
Статистика, возмущена,
Кричит, что то младенцу
– бремя.
Шум, крик. Но дряхлая
Судьба,
Клонясь упрямо к
колыбели,
При ночниках – огнях
шрапнелей,
Поет, и песнь ее –
пальба!
31 декабря 1914 – 1 января 1915
Средняя часть
Рыцарь по отмели едет
один.
Левая створка
Дева томится в молельне
вечерней.
Правая створка
Ждет, притаясь за
скалой, сарацин.
Рама
Алые розы в сплетении
терний.
Рыцарь
Рыцарь по отмели едет
один;
Взор, из-под шлема,
уныло-спокоен;
Блещет в щите, посредине,
рубин;
Конь златосбруйный, и
мощен и строен.
Взор, из-под шлема,
уныло-спокоен,
Смотрит в широкую синюю
даль.
Что тебя мучит,
задумчивый воин:
Слава и смерть иль
любовь и печаль?
Блещет в щите,
посредине, рубин, –
Золото справа и золото
слева…
То талисман или память
годин?
Нет, твой подарок,
далекая дева!
Рыцарь по отмели едет
один;
Конь златосбруйный, и
мощен и строен,
Мерно ступает, взбивая
песок…
Конь королевский!
владеть им достоин
Только такой благородный
ездок!
Что ж тебя мучит, задумчивый
воин?..
Дева
Дева томится в молельне
вечерней.
Образ мадонны и кроток и
тих.
Грезы, что миг, все
темней и неверней…
Где он, где твой
нареченный жених!
Образ мадонны и кроток и
тих,
Молча приемлет земные
молитвы…
Где-то в горах и
равнинах чужих
Длятся и длятся жестокие
битвы!
Грезы, что миг, все
темней и неверней…
Страшно, как в зеркало,
глянуть в мечты:
Стрелы над шлемами
свищут размерной,
Громче мечи дребезжат о
щиты…
Дева томится в молельне
вечерней:
Где он, где твой
нареченный жених!
Может быть, сброшен
коварным ударом,
Стынет, простертый на
камнях нагих,
Ночью, под лунным
таинственным паром,
Где-то в горах иль в
равнинах чужих?
Сарацин
Ждет, притаясь за
скалой, сарацин.
Рыцарь опасной дороги не
минет!
Звон разнесется по глуби
долин.
Кто-то кого-то в борьбе
опрокинет!
Рыцарь опасной дороги не
минет!
Враг неподвижен за серой
скалой,
Прыгнет и крикнет,
опустит и вынет,
Красный от крови, кинжал
роковой!
Звон разнесется по глуби
долин.
Радостный звон, –
он друзей не обманет!
Алый, как красный от
крови, рубин
К белой одежде красиво
пристанет!
Ждет, притаясь за
скалой, сарацин.
Кто-то кого-то в бою
опрокинет!
Верный, как барс,
поиграет с врагом,
Сзади копье перелетное
кинет,
И на седло, потрясая
клинком,
Прыгнет, и крикнет, и
лезвие вынет!
Рама
Алые розы в сплетении
терний.
Алые розы – то рыцаря
кровь;
Тернии – грезы в
молельне вечерней;
Розы и тернии – наша
любовь.
1914-1916
Варшава
Да, я безумец! я не
спорю!
Воспоминанья заглуша,
Я жить умею лишь
мгновеньем.
И, как река стремится к
морю,
К любви спешит моя душа!
Неясным, тающим виденьем
Былое реет позади.
Но день, расцветший
нынче, ярок.
Судьба с единственным
веленьем
Мне предстает всегда:
«Иди!»
Под сводом многоцветных
арок,
По берегу поющих струй,
Иду, протягиваю руки,
И так томителен и
сладок, –
Сегодня, – каждый
поцелуй!
Он был иль нет, тот миг
разлуки?
Не знаю! Верю правде
встреч!
Да, я безумец! Я не
спорю!
Но внятны мне лишь эти
муки,
Лишь этот трепет детских
плеч!
1914 – 4 января 1915
Мелькали мимо снежные
поляны,
В тот край войны, где
бой, где труд, где раны,
Где каждый час – пальба,
все дни – пожар.
А мы, склонясь на мягкие
диваны,
В беседах изливали
сердца жар,
Судили мы поэта вещий
дар
И полководцев роковые планы,
–
То Пушкин, Достоевский,
Лев Толстой
Вставали в нашей речи
чередой,
То выводы новейшие
науки…
А там, вдали, пальба
гремела вновь,
На белый снег лилась
потоком кровь
И люди корчились в
предсмертной муке…
26 января 1915
__________
*Спальный вагон (англ.).
Дождь весенний, дождь
веселый,
Дождь в умильный месяц
май, –
На леса, луга и долы
Искры влаги рассыпай.
Солнце смотрит и
смеется,
Солнце искры серебрит,
Солнце вместе с влагой
льется,
Солнце зелень трав
кропит.
Небо падает на землю
В нитях призрачных
дождя,
Солнце шепчет (шепот
внемлю),
То журча, то дребезжа;
Небо шепчет: «К жизни! к
свету!
Все ростки, листки,
трава!
Верьте вечному обету:
Жизнь прекрасна! жизнь
жива!
Сгинь, клочок последний
снега!
Речка, воды подымай!
Всюду – радость! всюду –
нега!
Всюду – дождь и всюду –
май!»
8 марта 1915
Варшава
(День пасмурный и холодный)
Я устал от светов
электрических,
От глухих гудков
автомобилей;
Сердце жаждет снова слов
магических,
Радостных легенд и
скорбных былей.
Давят душу стены
неизменные,
Проволоки, спутанные в
сети,
Выкликают новости
военные,
Предлагая мне газету,
дети;
Хочется мне замков, с их
царевнами,
Озирающих просторы с
башни,
Менестрелей с лютнями
напевными,
Оглашающими лес и пашни;
Позабыться вымыслами
хочется, –
Сказками, где ведьмы,
феи, черти;
Пусть, готовя снадобье,
пророчица
Мне предскажет час
грядущей смерти;
Пусть прискачут в черных
шлемах рыцари,
Со щитами, в пятнах
черной крови…
Ах, опять листок, в
котором цицеро
Говорит про бой при Августове!
4 апреля 1915
Варшава
Ночью ужас беспричинный
В непонятной тьме
разбудит;
Ночью ужас беспричинный
Кровь палящую остудит;
Ночью ужас беспричинный
Озирать углы принудит;
Ночью ужас беспричинный
Неподвижным быть
присудит.
Сердцу скажешь: «Полно
биться!
Тьма, и тишь, и никого
нет!»
Сердцу скажешь: «Полно
биться!»
Чья-то длань во мраке
тронет…
Сердцу скажешь: «Полно
биться!»
Что-то в тишине
простонет…
Сердцу скажешь: «Полно
биться!»
Кто-то лик к лицу
наклонит.
Напрягая силы воли,
Крикнешь: «Вздор пустых
поверий!»
Напрягая силы воли,
Крикнешь: «Постыдись,
Валерий!»
Напрягая силы воли,
Крикнешь: «Встань, по
крайней мере!»
Напрягая силы воли,
Вдруг – с постели
прыгнешь к двери!
Ночь 10/11 апреля 1915
В ответ Эдуарду Слонскому
Jeszcze Polska jest!
Edward Slonski
I
Да, Польша есть! Кто
сомневаться может?
Она – жива, как в лучшие
века.
Пусть ей грозила
сильного рука,
Живой народ чья сила
уничтожит?
И верь, наш брат! твой
долгий искус прожит!
Тройного рабства цепь была
тяжка,
Но та Победа, что теперь
близка,
Венца разбитого обломки
сложит!
Не нам забыть, как ты, в
тревожный час,
Когда враги, спеша,
теснили нас,
Встал с нами рядом, с
братом брат в отчизне!
И не скорби, что яростью
войны
Поля изрыты, веси
сожжены, –
Щедр урожай под солнцем
новой жизни!
II
Да, Польша есть! Но все
ж не потому,
Что приняла, как витязь,
вызов ратный,
Что стойко билась, в
распре необъятной,
Грозя врагу – славян и
своему.
Но потому, что блещет
беззакатный
Над нею день, гоня
победно тьму;
Что слово «Польша»,
речью всем понятной,
Гласит так много сердцу
и уму!
Ты есть – затем, что
есть твои поэты,
Что жив твой дух, дух
творческих начал,
Что ты хранишь свой
вечный идеал,
Что ты во мгле упорно
теплишь светы,
Что в музыке, сроднившей
племена,
Ты – страстная, поющая
струна!
22-23 мая 1915
Варшава
Я прошел пути и
перепутья,
Мне искать безвестного
наскучило.
Тщетно Жизнь, дряхлеющее
чучело,
Вновь надела пестрые
лоскутья.
Тщетно манит разными
приманками
И в цветы наивно прячет
удочки…
Я пою былую песнь на
дудочке,
Я гуляю прежними
полянками.
Хорошо без дум идти
опушками,
В темень леса, в дебри
не заглядывать…
Ах, весны довольно –
сердце радовать!
Что мне тайны с хитрыми
ловушками!
Правит путь по небу
древний Гелиос,
О листву лучи как будто
точатся…
Нет! мне петь, как в
детстве, нынче хочется
Бабочек на дудке, на
свирели – ос!
9 июня 1915
По знакомой дороге назад
Возвращались полки
Святослава.
Потрясен был надменный
Царьград,
Над героями реяла слава,
Близки были родимой
земли
И равнины, и мощные
реки…
Но в горах на пути
залегли,
Поджидая, коварные
греки.
И, шеломы врагов
опознав,
По холмам и утесам
соседним,
Так дружине сказал
Святослав:
«Видно, день – биться
боем последним!
Пусть враги нас порубят,
побьют,
Пусть обратно добычу
отымут, –
Но певцы про нас славу
споют,
Ибо мертвые сраму не
имут!»
И рубились они до конца,
Полегли до последнего в
поле;
Не осталось в живых и
певца,
Чтобы спеть о
губительной доле.
Сгиб в траве Святослава
скелет,
Вихрем выветрен, ливнями
вымыт, –
Но поет ему славу поэт,
Ибо мертвые сраму не
имут.
В наши грозные, тяжкие
дни
Вспомним снова завет
Святослава!
Как во тьме путевые
огни,
Веку новому – прошлого
слава!
Уступает народу народ
Города, и равнины, и
реки, –
Только доблесть
бессмертно живет,
Ибо храбрые славны
вовеки!
Июль 1915
Я первые полеты славил
Пропеллером свистящих
птиц,
Когда, впервые, Райт
оставил
Железный рельс и бег
направил
По воле, в поле без
границ.
Пусть голос северного
барда
Был слаб, но он гласил
восторг
В честь мирового
авангарда:
Того, кто грезу Леонардо
Осуществил и цепь
расторг.
Казалось: мы у новой
эры;
От уз плотских
разрешены, –
Земли, воды и атмосферы
Владыки, до последней
меры
В своих мечтах утолены!
Казалось; уничтожив
грани
Племен, народов,
государств,
Жить дружественностью
начинаний
Мы будем, – вне
вражды и брани,
Без прежних распрей и
коварств.
И что же! меж царей
лазури,
В свои владенья взявших
твердь,
Нашлись, подсобниками
фурий,
Опасней молний, хуже
бури,
Те, что несут младенцам
– смерть!
Не в честный бой под
облаками
Они, спеша, стремят
полет,
Но в полночь, тайными
врагами,
Над женщинами, стариками
Свергают свой огонь с
высот!
Затем ли (горькие
вопросы!)
Порывы вихренных зыбей
Смиряли новые матросы,
Чтоб там шныряли
«альбатросы»
И рой германских
«голубей»?
1915
Свет из небесных скважин
С лазури льется, нежен,
На степь и кровли хижин;
Миг – робко-осторожен
И с грустью
чутко-дружен…
О! сколько тихой ласки
В речном далеком плеске!
Как тени сердцу близки!
В траве блестят полоски
На сонном темном спуске…
Дышу истомой странной,
Весь полн тоской
смиренной,
Но где-то зов старинный,
Звон глухо-похоронный,
Звучит, как ропот
струнный.
1915
Опять, опять я – близко,
рядом!
Мои слова расслышь,
узнай!
Тебя пугали в детстве
адом,
Тебе сулили в смерти
рай.
Не верь: мы – здесь!
Погасло зренье,
Не бьется сердце, умер
слух,
Но знаю, слышу
приближенье
Твое, как духа слышит
дух.
Твои мечты горят, как
свечи
Во мгле; ищу невольно
их;
Дышу тобой, в минуту
встречи,
Как запахом цветов
ночных.
Усилием последней воли
Качаю завес… видишь
дрожь?
Мне страшно, жутко мне
до боли,
Но нашей связи не
тревожь!
Как под водой дышать нет
силы,
Так в мире косном душно
мне…
Но для тебя, мой брат,
мой милый,
Я снова – здесь, я – в
глубине!
1913
Ты приходишь из страны
безвестной,
Чужеземец! я – в родном
краю.
Молод – ты, я – стар,
так разве честно
Оскорблять святыню
древнюю мою?
Я служу Перуну. В храме
темном
Провожу, как жрец, свои
часы,
Мою бога, на лице
огромном
Золотые чищу я усы.
Я считаю десять
пятилетий
С дня, как мальчиком
вошел сюда, –
Старцы, мужи, женщины и
дети
Чтут мои согбенные года.
Славишь ты неведомого
бога, –
Я не знаю, властен он
иль слаб.
Но всю жизнь у этого
порога
Я склонялся, как
покорный раб.
Или был безумен я все
годы?
Иль вся жизнь моя –
обман и стыд?
Но Перун царит из рода в
роды,
Как и ныне над страной
царит.
Удались отсюда, странник
юный,
Унеси свой заостренный
крест, –
Я пребуду данником
Перуна,
Бога наших, мне родимых,
мест.
Пусть ты прав, и бог мой
– бог неправый…
В дни, когда покинут все
наш храм,
Я, воспев Перуну песню
славы,
Лягу умирать к его
стопам.
Многое можно прощать,
Многое, но ведь не все
же!
Мы пред врагом отступать
Будем постыдно… О, Боже!
Мы пред врагом отступать
Будем теперь… Почему же?
– Брошена русская
рать
Там, на полях, без
оружий!
Брошена русская рать.
Пушки грохочут все реже,
Нечем на залп отвечать…
Иль то маневры в манеже?
Нечем на залп отвечать,
Голые руки… О, Боже!
Многое можно прощать,
Многое, но ведь не все
же!
1915
Все краски радуги –
небесные цвета,
Все трепеты весны –
земная красота,
Все чары помыслов –
познанье и мечта, –
Вас, пламенно дрожа, я
восприемлю снова,
Чтоб выразить ваш блеск,
ищу упорно слова,
Вас прославлять и чтить
душа всегда готова!
Земля! поэт – твой раб!
земля! он – твой король!
Пади к его ногам! пасть
пред тобой позволь!
Твой каждый образ –
свят! пою восторг и боль!
Пусть радость высшая
пройдет горнило муки,
Пусть через вопль и стон
в аккорд сольются звуки,
Пусть миг свидания
венчает дни разлуки!
Все краски радуги –
небесные цвета,
Все образы весны –
земная красота,
Все чары помыслов – все,
все прославь, Мечта!
1915
Волны волос упадали,
Щечки пылали огнем.
С отзвуком нежной печали
Речи любовью звучали,
Нега сквозила во всем.
Солнце, с весенней
улыбкой,
Воды теченья зажгло,
Мы над поверхностью
зыбкой,
В лодочке утлой и
зыбкой,
Медлили, бросив весло.
Милые детские грезы,
Вы не обманете вновь!
И тростники, и стрекозы,
Первые, сладкие слезы,
Первая в жизни любовь!
<1891-1915>
В моей душе, как в
глубях океана,
Живой прибой зачатий и
смертей, –
Стихийный вихрь
неистовых страстей;
И им просторы водяные
пьяны.
Здесь утро мира расцветало
рано,
Земля здесь первых
родила детей,
Отсюда сеть извилистых
путей
Ко всем, кто дышит под
лучом Титана.
Прародина живого! Как во
сне,
Скользят в твоей
безмерной глубине
Виденья тех явлений, что
погасли;
Там, под твоим
торжественным стеклом,
Еще жива, как в целом
сонме Библий,
Несчетность жизней,
прожитых в былом.
В моей душе, как в
глубях океана,
Несчетность жизней,
прожитых в былом:
Я был полип, и грезил я
теплом;
Как ящер, крылья ширил
средь тумана;
Меня с Ассуром знала
Cordiana;
С халдеем звездам я
воспел псалом;
Шел с гиксами я в Фивы
напролом;
Гнал диких даков под
значком Траяна;
Крест на плече, я шел в
Иерусалим;
Как магу, Дьявол мне
грозил сквозь дым;
Мара судил мне плаху
гильотины;
И с Пушкиным я говорил
как друг;
Но внятны мне звонки
трамваев вкруг,
Как много всех, и все же
я – единый!
<1915>
I
С волнением касаюсь я
пера,
И сердце горестным
раздумьем сжато.
Больших поэм давно
прошла пора
(Как Лермонтов нам
указал когда-то).
Но я люблю их нынче, как
вчера!
Бессмертная, мне помоги,
Эрато,
Мой скромный дар прияв,
благослови
Рассказ в стихах о жизни
и любви.
II
Я пережил дни искушений
тайных,
И все равно мне, будет
ли мой стих
В десятках или сотнях
рук случайных…
Сам для себя люблю в
стихах своих
Стеченье рифм, порой
необычайных,
Я для себя пишу – не для
других.
Читатели найдутся –
сердце радо;
Никто не примет песни –
и не надо!
III
Гремит война. Газетные
столбцы
Нам говорят о взятых
пулеметах;
На поле брани падают
бойцы.
И каждый о своих родных
в заботах,
Меж тем подводят в
книгах мудрецы
Итоги бойни роковой на
счетах…
Теперь ли время Музу
призывать?
– Теперь, как и
всегда! Шумела рать
IV
Аргивян на брегах, у
древней Трои;
Прошли герои, но живет
Омир!
И нашей жизни твердые
устои
Падут во прах, вновь изменится
мир,
Не встанут, может быть,
сверкая, строи,
Но будет вечно звучен
ропот лир,
Поэзия над славой и над
тленьем
Останется сияющим
виденьем…
<1915>
Тот в гробе
спит, тот дальний сиротеет.
А. Пушкин
Пришли рассеяния годы,
Нам круг друзей не
съединить:
Один уже сошел под
своды,
Которых нам не
сокрушить;
Тот роком самовластным
брошен
В изгнанье, на чужой
гранит;
Тот в цвете дум болезнью
скошен,
Не жив, не умер, –
словно спит;
Тот бродит по далеким
странам,
Тоской гоним, всегда
один,
От нас отрезан, как
туманом,
Чредой изменчивых
картин;
Еще иные – в поле
ратном,
В окопах, под дождем
свинца;
Согласно при луче
закатном
У нас забьются ли
сердца?
Как знать? Но будь еще
помянут
Один: он факел снов
задул;
Не нами тайный враг
обманут,
Нас друг неверный
обманул.
Быть может, прежним
идеалам
Остался верен только я:
Доныне не была причалом
Оскорблена ладья моя;
Но, жизни бурями
испытан,
Таю глубины грез моих,
И ядом горечи напитан,
Нередко, мой вечерний
стих.
29 июля. 1916
Мстит лабиринт…
Urbi et Orbi
К нам не была ль судьба
скупа,
Нам не дары ль бросала
щедро?
Пусть нашей жизни темная
тропа
Не раз вела в глухие
недра.
Пред нами был – весь
ясный мир,
Мы шли сквозь грозные
Вверяя струнам вещих лир
Мечты, и души, и
желанья.
Порой вступали в мглу
пещер,
Где слышен грозный рев
чудовищ,
Но к свету вновь, закляв
химер,
Входили с грудами
сокровищ.
И снова шли в цветах, в
лучах,
Под щебет птиц, под
рокот моря,
И нам был чужд пред
долей страх,
Мы были рады мигам горя.
Но вновь во глубь тропа
сошла,
Под черноту подземных
сводов;
Кругом везде – слепая
мгла,
Вой чудищ, призраки
уродов.
Глядим назад, – но
входа нет,
Вперед, – но выхода
не видно.
Нам повстречать ли снова
свет,
Луной дышать ли
серповидной?
Вверх или вниз, но путь
идет,
Он с каждым шагом –
безысходней…
Но все равно! вперед,
вперед,
Поем и в недрах
преисподней!
1916
Басня по Ф. Достоевскому
Однажды Лев
Свинью обидел,
Да так, что целый лес ее
позор увидел.
Придя в великий гнев,
Свинья донельзя
расхрабрилась
(Известно, что и гнев
порой мутит, как хмель),
За оскорбление отмстить
решилась
И вызвала владыку на
дуэль.
Однако, возвратясь к
родным пенатам,
Задумалась Свинья
И, страха не тая,
Расхрюкалась пред умным
братом:
«Ах, братец, вот –
попала я в беду!
Ты знаешь Льва суровый
норов!
Уж лучше я куда-нибудь
уйду!»
Но Боров
(Он был писатель, с
едкостью пера)
В ответ ей: «Погоди,
сестра!
К чему бежать так прямо?
Поблизости помойная есть
яма:
Получше вываляйся в ней,
А после выходи на бой с
царем зверей».
Свинья послушалась
совета.
Помоями вонючими кругом
Вся облепилась до
рассвета
И так предстала пред
врагом.
Свидетелями беспримерной
брани
Был полон лес и ближний
дол.
И вот явился Лев, как
обещал заране, –
Пришел, понюхал и ушел…
И долго после свиньи все
вопили:
«Лев струсил! мы-де
победили!»
Так иногда завзятый
полемист
К газетному нас требует
барьеру,
Но трудно Льва не
следовать примеру,
Когда противник наш уж
чересчур нечист!
<1916>
Иногда хорошо и отрадно
Знать, что сжали четыре
стены
Жизнь твою, с ее
пылкостью жадной,
И твои, слишком буйные,
сны.
За окном – тот же город
стозвонный, –
Спешный бег неумолчных
авто,
Но к тебе, в твой покой
потаенный,
Не проникнет бесцельно
никто.
Как утес, весь и в пене
и в шуме,
Неподвижен, и строг, и
высок, –
Ты, в приюте свободных
раздумий,
В самой ярости
толп, – одинок.
Светы полдня, полночные
тени,
Ряд мечтами обвитых
часов…
И скользят вереницы
видений,
Лики бывших и жданных
годов.
Это – памяти путь
беспредельный,
Это – встреча всех тех,
кто ушли,
Это – бред беспечально-бесцельный
О палящем восторге
земли.
И спокойных раздумий
зарницы
Озаряют крутящийся сон;
Совесть судит; заплаканы
лица;
Знаю: кто-то без слов
осужден.
Кто-то… Может быть, я…
Ну так что же!
Это час пересмотра
годин.
Как тебе благодарен я, Боже,
Что на время – в тюрьме
и один!
1916
Лечебница доктора Постникова
Отче! полмира объемлешь
ты тенью,
Звезды ведешь и луну в
небесах,
Даруй покой моему
утомленью,
Дай успокоиться в
сладостных снах.
Се – отрекаюсь от
помыслов злобных,
Се – осуждаю все, в чем
погрешил.
Дай мне во снах, тихой
смерти подобных,
Ведать покой безмятежный
могил.
Злое видение ложа да
минет,
Да не предстанет мне
облик в крови.
В час же, когда светы
первые кинет
Солнце Твое, – Ты
меня оживи!
1916
В круженьи жизни
многошумной,
В водовороте наших дел,
Я – ваш! и этот мир
безумный –
Мной вольно избранный
удел.
Люблю призывы телефонов,
Истлевшей проволоки
блеск,
И над рекой гудков и
звонов
Пропеллера внезапный
треск;
Люблю я ослепленье сцены
И ресторанный пьяный
свет,
Все эти вспышки, эти
смены
Победно наступивших лет…
Люблю… Но что же сердце
ранит,
Когда я вижу чаши роз,
Когда мечту, как сон,
туманит
Над речкой свежий
сенокос?
Зачем душа томленьем
сжата
Здесь на отлогом берегу,
Когда вдали сереет хата
И стадо бродит на лугу?
Зачем так сладко в
темной роще,
Где ландыш мраморный
расцвел,
Где мыслям легче, думам
проще,
Едва под сень ее вошел?
Кляните! прошлое мне
мило,
Природа родины – близка…
Пусть скоро скажут: «Это
было!» –
Люблю отшедшие века!
Гряди, что будет!
Водопадом
Былую жизнь нещадно
смой!
С неведомым пойду я
рядом,
Но прошлый мир – он мой!
он мой!
1916
Рдяность померкла за
очерком гор,
Красок развеялся пестрый
укор,
Все безразлично –
восторг и позор…
В мире встречает
уверенный взор
Только провалы да
звездный узор,
Рано взлюбил я, люблю до
сих пор
Строй беспредельных,
незримых опор,
Держащих строго
безмерный собор;
Мир беспросветен – как
сумрачный бор,
Звезды-миры смотрят с
неба в упор.
Чу! запевает невидимый
хор,
Дарохранитель десную
простер…
Горе, что утра багряный
костер
Бросит румянец на черный
простор!
1916
__________
*Умереть (лат).
Закат ударил в окна
красные
И, как по клавишам
стуча,
Запел свои напевы
страстные;
А ветер с буйством скрипача
Уже мелодии ненастные
Готовил, ветвями стуча.
Симфония тоски и золота,
Огней и звуков слитый
хор,
Казалась в миг иной
расколота:
И такт, с певцом вступая
в спор,
Выстукивал ударом молота
Незримый мощный дирижер.
То вал стучал в углы
прибрежные,
Ломая скалы, дик и пьян;
И все: заката звуки
нежные,
Сверканье ветра, и
фонтан,
Лепечущий рассказы
снежные,
Крыл гулким стуком
Океан!
<Декабрь> 1916
Горит свод неба,
ярко-синий;
Штиль по морю провел
черты;
Как тушь, чернеют кроны
пиний;
Дыша в лицо, цветут
цветы;
Вас кроют плющ и сеть
глициний,
Но луч проходит в тень
светло.
Жгла вас любовь, желанье
жгло…
Ты пал ли ниц, жрец,
пред святыней?
Вы, вновь вдвоем, глухой
пустыней
Шли – в глуби черной
пустоты;
Месила мгла узоры линий;
Рвал ветер шаткие кусты.
Пусть горек шепот. Ты с
гордыней
На глас ответил: «Все
прошло!..»
Потом, один, подъяв
чело,
Упал ты ниц, жрец, пред
святыней?
Б саду блестит на ветках
иней,
Льды дремлют в грезах
чистоты.
Ряд фолиантов; Кант и
Плиний;
Узоры цифр; бумаг листы…
Пусть день за днем – ряд
строгих скиний,
Мысль ширит мощное
крыло…
Познав, что есть, что
быть могло,
Ты ниц упал, жрец, пред
святыней?
Восторгов миг и миг
уныний! –
Вас вяжут в круг одной
мечты!
Все – прах. Одно лишь
важно: ты
Упал ли ниц, жрец, пред святыней?
1916
По широкому простору
предвечерней синевы
Засияли, заблистали
начертания созвездий,
И росинки задрожали по
извилинам травы
Под зелеными огнями на
задвинутом разъезде.
Ты мелькнула,
проскользнула, подошла и замерла…
И я видел, в полусвете,
ослепительном и белом,
Как тревожно, осторожно
ты поникла и легла
На протянутые рельсы
странно вытянутым телом.
Все дышало, опьянялось
наступлением весны
Под магическим мерцаньем
углубленного простора,
Но роптанье нарушало
неподвижность тишины,
И зловеще возвышались
разветвленья семафора.
И вонзался, и впивался
неисчисленностью жал,
Доходя из отдаленья,
ровно-вымеренный грохот,
Словно где-то, в океане,
океан зарокотал,
Словно демоны сдавили
свой невыдержанный хохот.
И два глаза, вырастая,
словно молнии, прожгли,
И два глаза словно душу
перерезали с разбега…
А Медведица сияла,
непорочная, вдали,
И травинок трепетала
опьянительная нега.
<1916>
(166 г. Н. Э.)
Все улицы полны народом,
Бегут и торговцы и
воины…
Лишь там, где дворец,
перед входом
Прибои толпы успокоены.
В столице Срединного
Царства
Прибывших из-за моря
чествуют.
Со свитой послы
государства
Далекого медленно
шествуют.
Вдоль лестниц до самой
вершины
Сверкают стоцветные
фонарики;
Стоят наверху мандарины,
Качая почетные шарики;
По стенам – дракон над
драконом,
Причудливо свитые в
кольчики;
Смеются серебряным
звоном
Из всех уголков
колокольчики;
Там – золото, перлы,
алмазы;
Там – лики, страшнее,
чем фурии;
И высятся странные вазы,
Роскошней, чем вазы
Этрурии.
Послы, величавы и
строги,
Приблизились к трону
заветному;
Их длинные белые тоги
Блистают меж блеска
стоцветного…
<1916>
В том сером доме, в этом
переулке,
Когда мне было
двенадцать лет,
Мы играли, по
воскресеньям, в жмурки:
Две девочки, я и хмурый
кадет.
Нам было по-детски
весело;
Когда же сумрак разливал
свою муть,
Мы в старые кресла, –
Отдохнуть, –
Садились по двое:
Я и Манечка,
Он и Танечка, –
Создание кроткое…
И мы в темноте
целовались…
Какой анализ
Сумеет решить:
Можно ли в двенадцать
лет – любить?
В тихом свете
Белеет окно.
И, быть может, другие
дети
Там играют, как мы –
давно!
И поцелуи,
Как струи
Тысячелетий,
Плывут,
Обращаясь во всплески
Минут…
До последних им плыть
мгновений
Земли…
За окном, к занавеске,
Вот две тени
Подошли.
15 февраля 1917
Еще недолгий срок тебе
рыдать, река,
В оковах ледяных
безжизненной зимы!
Вот-вот уже весна спешит
издалека –
И твой умолкнет плач, ты
выйдешь из тюрьмы!
Освобожденная от роковых
оков,
Ты смело зазвенишь в
зеленых берегах,
Тогда на песнь твою, на
твой свободный зов,
Свободно отзвуки
откликнутся в лесах.
И майская лазурь, без
тучки, вся в огне,
С улыбкой, над тобой
заблещет с высоты,
А солнце по твоей
сверкающей волне
Разбросит дивные
волшебные цветы.
Прохладный, утренний,
весенний ветерок
Твою безгрешную
взволнует нежно грудь,
И, скромно, лилия,
невинности цветок,
Наклонится к тебе, чтоб
в лоно вод взглянуть!
Еще недолгий срок тебе
рыдать, река,
В оковах ледяных
безжизненной зимы!
Вот-вот уже весна спешит
издалека –
И вновь свободна ты, и
нет твоей тюрьмы!
1917
Надежды рухнули, как
строй картонных домиков;
Желанья стелются, как с
тусклых углей дым…
Мечты любимые, сонм
трагиков и комиков,
Поспешно, в уголке, с
лица стирают грим.
Душа затемнена, –
пустой партер без зрителей!
Огни погашены, накинуты
чехлы…
Статисты скромные,
недавние воители,
Торопятся к дверям,
мелькнув на миг из мглы.
Что ж дальше? Новые
разыскивать трагедии,
Для новых mises-en-scène
расчерчивать тетрадь?
Иль, выбрав наскоро в
оставленном наследии
Все ценное, с узлом, как
вору, убежать?
Был ясен приговор, и
режиссер освистанный
Не должен ли сойти со
сцены навсегда?
Над тем, что красотой,
божественной и истинной,
Считал он, прозвучал
холодный смех суда.
Да, надо уходить… Но дым
желаний стелется,
По углям тлеющим
взбегает огонек,
И кто-то, кажется,
вот-вот сейчас осмелится
Дать знак, – и
прозвучит сзывающий звонок!
1917
Братцы, дружно! Свежи
росы!
По росе так ходки косы!
Мерно восемь плеч заносим,
Косим, косим, косим,
косим!
Свищут пули чрез покосы…
Но, как бог рыжеволосый,
Солнце встало! Страх
отбросим!
День не ждет: косить,
так косим!
Чрез поля мы под откосы
Сходим, бодры, сходим,
босы,
Мы у пуль пощад не
просим,
Под дождем свинцовым косим.
Вам пример, молокососы!
Свищут пули, словно осы,
Гонятся, как волк за
лосем…
Древний долг свершая,
косим!
Мы, как смелые матросы,
Правим парус на утесы,
С русским радостным
«авосем»
Мы, как ветер, косим,
косим!
Живы ль будем? Прочь
вопросы!
Громче хор
восьмиголосый!
Все, быть может, ляжем
восемь,
Все ж Господень луг мы
скосим.
1917
Звучный, мерный стук
копыт…
Кони бьют о камень плит,
Мчась вперед в усердьи
пылком.
Мимо, с гиком, в две
гурьбы,
Плети взвив, бегут рабы,
Путь в толпе деля
носилкам.
Ропот, говор, шум шагов;
Пестрых столл и белых
тог
Смесь и блеск; сплетенье
линий,
Смена видов… Сном застыл
Через белый строй могил,
Темный свод роскошных
пиний.
Кто-то крикнул…
<1916-1917>
Тот облик вековой
огромных городов,
Который видим мы, –
исчезнет неизбежно;
Наследье смутное
мятущихся веков,
Отброшен будет он
презрительно-небрежно.
Окончится война, и
вступит мир опять
На твердую стезю исканий
и открытий,
Чтоб над стихиями во
всем торжествовать
И властелином быть
явлений и событий.
Исполнится тогда
жестокая мечта
Поэтов, видевших
грядущее воочью.
Земля предстанет всем –
Эдемом, залита
Огнем искусственным, как
в полдень, так и ночью;
Стеклянным куполом
прикроется она,
И общий город-дом,
вместив все миллионы
Живых существ, начнет
без отдыха и сна,
Покорно выполнять их
строгие законы.
Машины загудят, сокрытые
от глаз,
Всем разнося тепло,
свет, воздух, веду, пищу,
Авто и аэро, раз
тридцать каждый час,
Всех будут подвозить
послушно к их жилищу:
Незримых проволок
бесчисленная сеть
Всем явит новости и в
звуках и в картине…
Но будет все вокруг:
стекло, сталь, камень, медь,
Железо, золото, алмаз,
орк, алюминий,
Не будет ни травы, ни
зелени; ничто
Не сохранит следов
отвергнутой природы,
Но о живых лесах решится
вспомнить кто
В дни блага общего,
блаженства и свободы?
Но я еще люблю вас,
города…
<1917>