ВОСЕМНАДЦАТЫЙ
ВЕК
Восемнадцатый век! не
ему ли дано
Слыть изысканным хамом
во веки веков?
В нем с учтивостью
грубость – сплелась заодно,
И с изяществом пошлость
придворных домов.
Ришелье исщипал в синяки
Шаролэ.
Бил Субиз по щекам,
наземь бросив де Нель.
За Шасси выбегала
кокетка Буфле
И кричала: «Желаю его на
постель!»
Герцогиня Беррийская в
пьянстве сожглась.
Graile и Logre называли
maman… Помпадур!
Было много чудовищных
зрелищ для глаз,
Было много средь фрейлин
развратниц и дур.
Куаньи, проиграв капитал
принцу Домб,
Закричал: «Так везет
лишь ублюдкам одним!»
Создавая шантан,
устроители помп
Говорили: «Традиции
monde'a храним…»
Эстрадá, в браке с
маршалом, игорный дом
Совершенно открыто
держала, свой сан
Позабыв, – дом, где
«в пух» проигрался Вандом
И богачкою стала madame
Монтеспан.
1918. Х
Век грации, утонченный
век-стебель!
Ланкрэ, Ла-Туш, Бушэ,
Грэз и Ватто!
Андрэ Шарль Булль –
поэт, не твой ли мебель?
И ты, Бертон, не ты ль
певец манто?
Век мушек-«поцелуев»,
вздохов гребель,
Духов и
комплиментов, – но зато
Виконт бранится дома,
как фельдфебель,
А виконтесса, как – не
знаю! – кто…
Двуликий век Раттье и
Фрагонара –
Изящества и грубого
кошмара! –
Ты мне напомнил «эти»
времена:
Не та же ли культурность
показная,
Которую определенно
зная,
Спасти не могут наши
имена?
1918. IX
А если б Пушкин ожил и к
нам пришел?..
Тогда б он увидел, что
хам пришел.
И Мережковскому бы
сказал он: «Да,
Собрат, вы были
правы, – „он“ там пришел.
Грядущий Хам окончил
свой дальний путь,
И рады иль не рады, он к
вам пришел…»
Потом бы Пушкин «новых»
читал стихи:
«На смену мне рой целый
в мой храм пришел,
И „гениев“ так много
теперь у вас,
Что и меня забыли, я сам
пришел:
Хотелось насмотреться на
вашу жизнь,
Но, посмотрев,
воскликну: „В бедлам пришел!..“»
1919. I
Тойла
Посредственному адвокату
Стать президентом – не
удел.
Он деловито шел к
закату,
И вот дойдя – он не у
дел!..
Напрасно чванилась
Самара:
«Волжанин стал почти
царем!»
Он поднимался, как
опара,
А лопнул мыльным
пузырем.
Но не конфузятся
волжане:
«Керенки» знает вся
страна.
Они у каждого в
кармане –
А чтобы драл их сатана!
Народ, жуя ржаные
гренки,
Ругает «детище» его:
Ведь потруднее сбыть
«керенки»,
1918. V
__________
*Простонародное
произношение. – Прим. И. Северянина.
Что думал «Александр
Четвертый»,
Приехав в гатчинский
дворец,
Обозревая пол, протертый
Людьми без мозга и
сердец?
Аллеей векового сада
Бродя, он понял ли
афронт,
Что шел к нему из
Петрограда?
Ужель надеялся на фронт?
Как он, чей путь был
сладко-колок,
Свой переоценил завет!
Какой же он плохой
психолог
И жалкий государствовед!
Как символичен
«милосердья
Сестры» костюм, который
спас
Его: не то же ли внетвердье
И сердобольностей запас?
Да, он поэт! да, он
фанатик!
Паяц трагичный на
канате.
Но идеальность – не
баланс…
1918. V
__________
*В декадентском стиле (фр.).
Сегодня «красные», а
завтра «белые» –
Ах, не материи! ах, не
цветы!
Людишки гнусные и
озверелые,
Мне надоевшие до
тошноты.
Сегодня пошлые и завтра
пошлые,
Сегодня жулики и завтра
то ж,
Они, бывалые, пройдохи
дошлые,
Вам спровоцируют любой
мятеж.
Идеи вздорные, мечты
напрасные,
Что в «их» теориях –
путь к Божеству?
Сегодня «белые», а
завтра «красные» –
Они бесцветные по
существу.
1919. I
Тойла
Меня мутит от Асквита,
Либкнехта, Клемансо.
Стучит у дома засветло
Пролетки колесо.
«Эй, казачок!» Дав
Витеньке
Пальто, она – в дверях,
Мы с нею вне политики,
Но целиком в стихах.
Нам дела нет до
канцлера,
До ультиматных нот,
До Круппа и до панциря,
И ноль для нас – Синод.
Мы ищем в амфибрахиях
Запрятанный в них ямб.
В ликерах и ратафиях
Находим отблеск рамп.
Строй букв аллитерации
И ассо-диссонанс –
Волшба
версификации –
Нас вовлекают в транс.
Размеры разностопные
Мешаем мы в один –
Узоры многотропные
На блесткой глади льдин.
И сближены хореями,
Слиянные в одно,
Мы над землей зареяли,
Как с крыльями зерно.
1919. I
Тойла
Его бесспорная заслуга
Есть окончание войны.
Его приветствовать, как
друга
Людей, вы искренне
должны.
Я – вне политики, и,
право,
Мне все равно, кто б ни
был он.
Да будет честь ему и
слава,
Что мир им, первым, заключен!
Когда людская жизнь в
загоне,
И вдруг – ее апологет,
Не все ль равно мне –
как: в вагоне
Запломбированном иль
нет?..
Не только из вагона –
прямо
Пускай из бездны бы
возник!
Твержу
настойчиво-упрямо:
Он, в смысле мира, мой
двойник.
1918. V
Где ты теперь, печальная
душа
С веселою, насмешливой
улыбкой?
Как в этой нови,
горестной и зыбкой,
Ты можешь жить, и мысля,
и дыша?
Твои глаза, в которых
скорбь и смех,
Твои уста с язвительным
рисунком
Так близки мне и
серебристым стрункам
Моей души, закутанная в
мех.
О, странная! О,
грустная! в тебе
Влекущее есть что-то.
Осиянна
Ты лирикой души
благоуханной,
О лилия в вакхической
алчбе!
1918. XII
Подвал, куда «богемцы»
на ночь
Съезжались, пьяный был
подвал.
В нем милый Николай
Иваныч
Художественно ночевал.
А это значит – спич за
спичем
И об искусстве пламный
спор.
Насмешка над мещанством
бычьим
И над кретинами топор.
Новатор в живописи,
доктор.
И Дон-Жуан, и генерал.
А сколько шло к нему
дорог-то!
Кто, только кто его не
знал!
В его улыбке миловзорца
Торжествовала простота.
Глаза сияли, как озерца
В саду у Господа-Христа.
Среди завистливого,
злого
Мирка, теплел он, как
рубин.
Да, он в хорошем смысле
слова
Был человеком – наш
Кульбин!
1918. V
Наш век – чудо-ребенка
эра
И всяких чуд. Был
вундеркинд
И дирижер Вилли Ферреро,
Кудрявый, точно гиацинт.
Девятилетний
капельмейстер
Имел поклонниц, как
большой,
И тайно грезил о невесте
Своею взрослою душой.
Однажды восьмилетке Тасе
Мать разрешила ехать с
ней –
На симфоническом Парнасе
Смотреть на чудо из
детей.
В очарованьи от
оркестра,
Ведомого его рукой,
В антракте
мальчику-маэстро
Малютка принесла левкой.
Хотя чело его увили
Цветы, – их нес к
нему весь зал, –
Все ж в знак
признательности Вилли
В лоб девочку поцеловал.
О, в этом поцелуе –
жало,
А в жале – яд, а в яде –
тлен…
Блаженно Тася задрожала,
Познало сердце нежный
плен.
Уехал Вилли. Стало
жутко.
Прошло три года. Вдалеке
Ее он помнил ли? Малютка
Скончалась в муке и
тоске.
1918. V
Там, где растет на
берегу осина
И вкривь, и вкось,
Вплыла из моря в речку
лососина,
За ней – лосось.
И стала выкрапчатая
лососька
Метать икру.
На душегубке слышен
шепот: «Фроська,
Оставь игру.
Не шевелись. Ах, лучше б
ты осталась
На берегу.
Зря к делу на ночное
затесалась…
Дай острогу».
И дедушка, дрожащею, но
верной
Сухой рукой
Взмахнул, слегка
прицелился примерно
И – острогой!
От восхищенья закричала
Фроська:
«Поди, небось,
Ты пала, икрометная
лососька!»
Но пал лосось.
1919. I
Тойла
Германский лейтенант с
кондитерскою дочкой
Приходит на лужок
устраивать пикник.
И саркастически пчела
янтарной точкой
Над ним взвивается, как
злой его двойник.
Они любуются постельною
лужайкой,
Тем, что под травкою, и около,
и под.
И – френч ли юнкерский
затейливою байкой
Иль страсть завóдская –
его вгоняет в пот.
Так в полдень млеющий на
млеющей поляне
Млеть собирается
кондитерская дочь…
Как сочь июльская, полна
она желаний:
В ее глазах, губах, во
всей – сплошная сочь…
Вот страсть насыщена, и
аккуратно вытер
Отроманировавший немец
пыль и влажь…
А у кондитерской
встречает их кондитер
С открытой гордостью – как связи их бандаж.
1918. XI
Пятнадцать верст на
саночках норвежских
Я вез тебя равниной снеговой,
На небе видя зубров
беловежских,
Из облаков содеянных
мечтой.
Пятнадцать верст от
Тойлы и до Сомпе,
В дороге раза два
передохнув,
Я вез тебя, и вспоминал
о помпе,
С какой поил вином меня
Гурзуф…
Пятнадцать верст,
уподобляясь рикше,
Через поля и лес тебя я
вез…
Но, к лошадиной роли не
привыкши,
Прошу мне дать обед, а
не овес…
1919. I
Тойла
Когда поэт-миллионер,
При всем
богатстве, – скряга,
Он, очевидно, духом сер.
Портянки, лапти и
сермяга –
Нутро. Снаружи –
эксцессер.
О, пошехонский
эксцессер,
Офрачена твоя сермяга!
О нищенский миллионер,
Твой алый цвет
промозгло-сер!
Ты даже в ощущеньях
скряга!
Противен мот. Противен
скряга,
Тем более – миллионер,
Кому отцовская сермяга
Стеснительна: ведь
эксцессер
Фрак любит – черен он иль
сер…
Вообразите: фрак – и
сер…
Тогда рутинствуй,
эксцессер!
Тогда крути беспутно,
скряга!
Тогда бедуй, миллионер!
Стань фраком, серая
сермяга!
Компрометирует сермяга
Того лишь, кто душою
сер.
Отвратен
горе-эксцессер, –
По существу – скопец и
скряга,
По кошельку – миллионер.
1919. I
Тойла
Алексею Масаинову
В Японии, у гейши
Ойя-Сан,
Цветут в саду такие
анемоны,
Что друг ее, испанский
капитан,
Ей предсказал «карьеру»
Дездемоны.
Не мудрено: их пьяный
аромат
Всех соблазнит, и,
ревностью объят,
Наш капитан ее повергнет
в стоны.
Наш капитан ее повергнет
в стоны,
Когда микадо, позабыв
свой сан,
Придет к японке
предлагать ей троны, –
За исключением
своей, – всех стран…
И за зеленым чаем с ней
болтая,
Предложит ей владения
Китая:
«За поцелуй Китай Вам
будет дан».
«За поцелуй Китай Вам
будет дан», –
И Ойя-Сан воздаст ему
поклоны,
И Ойя-Сан введет его в
дурман,
В крови царя она
пробудит звоны…
Сверкая черным жемчугом
зубов,
Струя ирис под шелк его
усов,
Она познает негные
уроны.
Она познает негные
уроны,
И, солнцем глаз гетеры
осиян,
Забудет бремя и дефект
короны
Микадо, от ее лобзаний
пьян.
Потом с неловкостью
произношенья
Сказав «adieu», уйдет –
и в подношенье,
Взамен Китая, ей
пришлет… тюльпан.
Взамен Китая ей пришлет
тюльпан
Не любящий в свиданьях
«барабан»,
Ходящий чрез ограды и
газоны,
Чтоб (как грузины
говорят: шайтан!)
Придворный не схватил за
панталоны,
Усердием особым обуян…
Усердием особым обуян,
Придворный сыщик,
желтый, как лимоны,
Не постеснится из дворца
шантан
Устроить на пиру жрецов
мамоны
И (сплетней, – не
буквально!) за штаны
Схватить царя, с
вспененностью волны
Друзьям расскажет
«сверх-декамероны»…
Друзьям расскажет
«сверх-декамероны»
Дворцовый шпик – невежда
и болван.
Не оттого ль, чтоб не
дразнить «тромбоны»,
Избрал забор
микадо-донжуан?
Как отдохнет от суеты
житейской,
Как азиатской, так и
европейской,
У подданной, у гейши
Ойя-Сан.
В Японии, у гейши
Ойя-Сан,
Микадо сам ее повергнет
в стоны:
«За поцелуй Китай Вам
будет дан», –
Она познает негные
уроны, –
Взамен Китая ей пришлет
тюльпан.
Усердием особым обуян,
Друзьям расскажет
«сверх-декамероны».
1919. I
Тойла
__________
*Кутила, весельчак,
человек беспечного склада (фр.).
Разноцветно поют
фонарики,
Озеркаленные заливом,
И трелят на флейтах
арийки
Гейши, подобные сливам.
В кимоно
фиолетово-розовом,
Смеющиеся чаруйно,
С каждым, волнуемым
позывом,
Встречаются
беспоцелуйно…
Уютные домики чайные
Выглядят, как игрушки.
Моряки, гости случайные,
Пьют чай из фарфоровой кружки.
И перед гейшами желтыми
Хвастают лицами милых
На карточках с глазами
проколотыми
За нарушенье «клятв до
могилы»…
Японки смотрят усмешливо
На чуждых женщин
безглазых
С душою края нездешнего
Вынутых из-за пазух…
Шалунья Сливная Косточка
Отбросила веер бумажный,
И на гостя посыпалась
горсточка
Вишен, манящих и
влажных…
1919. I
Тойла