ПОЭЗА УПАДКА
К началу войны
европейской
Изысканно-тонкий разврат
От спальни царей до
лакейской
Достиг небывалых громад.
Как будто Содом и
Гоморра
Воскресли, приняв новый
вид:
Повальное пьянство.
Лень. Ссора.
Зарезан. Повешен. Убит.
Художественного салона
И пьяной харчевни стезя
Совпала по сходству
уклона.
Их было различить
нельзя.
Паскудно гремело
витийство,
Которым восславлен был
грех.
Заразное самоубийство
Едва заглушало свой
смех.
Дурил хамоватый
извозчик,
Как дэнди эстетный
дурил.
Равно среди толстых и
тощих
Царили замашки горилл.
И то, что расцветом
культуры
Казалось, была только
гниль.
Утонченно-тонные дуры
Выдумывали новый стиль.
Они, кому в нравственном
тесно,
Крошили бананы в икру,
Затеивали так эксцессно
Флиртующую игру.
Измызганно-плоские фаты,
Потомственные ромали,
Чьи руки торчат, как
ухваты,
Напакоститься не могли.
Народ, угнетаемый дрянью
Безмозглой, бездарной,
слепой,
Усвоил повадку баранью:
Стал глупый, упрямый,
тупой.
А царь, алкоголик
безвольный,
Уселся на троне втроем
С царицею самодовольной
И родственным ей мужиком.
Был образ правленья
беспутен –
Угрозный пример для
корон:
Бесчинствовал пьяный
Распутин,
Усевшись с ногами на
трон.
Упадочные модернисты
Писали ослиным хвостом
Пейзажи, и лишь
букинисты
Имели Тургенева том.
Свирепствовали декаденты
В поэзии, точно чума.
Дарили такие моменты,
Что люди сбегали с ума.
Уродливым кактусом роза
Сменилась для моды. Коза
К любви призывалась. И
поза
Настойчиво лезла в
глаза.
И этого было все мало,
И сытый желудок хотел
Вакхического карнавала
Разнузданных в похоти
тел.
И люди пустились в
эксцессы,
Какие не снились скотам.
Изнервленные поэтессы
Кривлялись юродиво там.
Кишки обжигались
ликером,
И похоть будили смешки,
И в такт бархатистым
рессорам
Качелились в язвах
кишки.
Живые и сытые трупы,
Без помыслов и без идей,
Ушли в черепашии
супы, –
О, люди без сути людей!
Им стало филе из лягушки
Дороже пшеницы и ржи,
А яды, наркозы и
пушки –
Нужнее, чем лес и
стрижи.
Как сети, ткать стали
интриги
И, ближних опутав, как
рыб,
Забыли музеи и книги,
В руке затаили ушиб!
Злорадно они ушибали
Того, кто доверился им.
Так все очутилось в
опале,
Что было
правдиво-святым.
И впрямь! для чего людям
святость?
Для святости – анахорет!
На подвиги, боль и
распятость
Отныне наложен запрет.
И вряд ли притом
современно
Уверовать им в интеллект
И в Бога. Удел их –
надменно
Идти мимо «разных там
сект»…
И вот, под влиянием
моды,
Святое отринувшей, все
На модных ходулях
«комоды»
Вдруг круг завели в
колесе.
Как следствие чуши и
вздора –
Неистово вверглись в
войну.
Воскресли Содом и
Гоморра,
Покаранные в старину.
1918. Х
В свое «сиреневое
царство»
Меня зовешь ты в
Петроград.
Что это: едкое
коварство?
Или и вправду ты мне
рад?
Как жестко, сухо и
жестоко
Жить средь бесчисленных
гробов,
Средь диких выходцев с
востока
И «взбунтовавшихся
рабов»!
И как ты можешь, тонкий,
стильный,
Ты, принц от ног до
головы,
Жить в этой затхлости могильной,
В болотах призрачной
Невы?
Скелетовидная Холера
И пучеглазая Чума
Беспутствуют, смеются
серо,
Ужасные, как смерть
сама.
И методически Царь Голод
Республику свергает в
топь…
А ты, который горд и
молод,
Пред ним –
опомнись! – не холопь!
Беги ко мне, страшись
«татарства»!
Мой край возник, как
некий страж.
Твое ж «сиреневое
царство» –
Болотный призрак и
мираж.
Не дай мне думать,
рыцарь верный,
Чей взлет всегда был
сердцу люб,
Что ты бесчувственный,
безнервный,
Что ты средь грубых сам
огруб.
1918. XII
За дряхлой Нарвой, верст
за двести,
Как окровавленный пират,
Все топчется на топком
месте
Качающийся Петроград.
Кошмарный
город-привиденье!
Мятежный раб! Живой
мертвец!
Исполни предопределенье:
Приемли страшный свой
конец!
В молитвах твоего
литурга
Нет о твоем спасеньи
просьб.
Ты мертв со смертью
Петербурга, –
Мечты о воскресеньи
брось.
Эпоха твоего
парада –
В сияньи праздничных
дворцов.
Нет ничего для
Петрограда:
О, город – склеп для
мертвецов!
Твоя пугающая
близость –
Над нами занесенный нож.
Твои болезни, голод,
сырость –
Вот чем ты власть свою
умножь!
Ты проклят. Над тобой
проклятья.
Ты точно шхуна без руля.
Раскрой же топкие
объятья,
Держащая тебя земля.
И пусть фундаментом
другому
Красавцу-городу гранит
Пребудет твой: пусть
по-иному
Тебя Россия сохранит…
1918. XII
С ума сойти – решить
задачу:
Свобода это иль мятеж?
Казалось, – все
сулит удачу, –
И вот теперь удача где
ж?
Простор лазоревых
теорий,
И практика – мрачней
могил…
Какая ширь была во
взоре!
Как стебель рос! и
стебель сгнил…
Как знать: отсталость ли
европья?
Передовитость россиян?
Натура ль русская –
холопья?
Сплошной кошмар.
Сплошной туман.
Изнемогли в
противоречьях.
Не понимаем ничего.
Все грезим о каких-то
встречах –
Но с кем, зачем и для
чего?
Мы призраками дуализма
Приведены в такой испуг,
Что даже солнечная
призма
Таит грозящий нам недуг.
Грядет Антихрист? не
Христос ли?
Иль оба вместе? Раньше –
кто?
Сначала тьма? не свет ли
после?
Иль погрузимся мы в ничто?
1918. XII
Я, вдовствующая
императрица,
Сажусь на свой крылатый
быстрый бриг
И уплываю в море, чтоб
укрыться
От всех придворных
сплетней и интриг.
Мой старший сын, сидящий
на престоле,
И иноземная его жена
В таком погрязли мрачном
ореоле,
Что ими вся страна
поражена.
Его любовниц алчущая
стая,
Как разъяренных скопище
пантер,
Рвет мантию его из
горностая
Руками недостойными
гетер.
Его жена, от ревности
свой разум
Теряя, зло и метко мстит
ему.
И весь народ,
подверженный заразам,
Грузится в похоть,
пьянство, лень и тьму.
Им льстит в глаза
разнузданная свита,
Куя исподтишка
переворот.
О, паутинкой цепкою
повита
Интрига та, ползущая в
народ.
Ни с кем и ни о чем не
сговориться
В стране, пришедшей к
жалкому нолю.
Бездействующая
императрица,
Спешу уплыть к
соседу-королю.
1919. I
Тойла
Идут в Эстляндии
бои, –
Грохочут бешено снаряды,
Проходят дикие отряды,
Вторгаясь в грустные мои
Мечты, вершащие обряды.
От нескончаемой вражды
Политиканствующих партий
Я изнемог; ищу на карте
Спокойный угол: лик
Нужды
Еще уродливей в азарте.
Спаси меня, Великий Бог,
От этих страшных
потрясений,
Чтоб в благостной
весенней сени
Я отдохнуть немного мог,
Поверив в чудо
воскресений.
Воскресни в мире, тихий
мир!
Любовь к нему, в сердцах
воскресни!
Искусство, расцвети
чудесней,
Чем в дни былые! Ты,
строй лир,
Бряцай нам радостные
песни!
1919. I
Тойла
Они идут на Петроград
Спасти науку и
искусство.
Всей полнотой, всей
ширью чувства
Поэт приветствовать их
рад.
Печальный опыт показал,
Как отвратительна
свобода
В руках неумного народа,
Что от свободы одичал.
Царь свергнут был.
Пустой престол
Привлек немало
претендентов,
И в выкрашенных кровью
лентах
На трон уселся Произвол.
А ты, поэт-идеалист,
В свободу веривший так
свято,
Постиг, что ею нагло
смято
Все то, чем мира взор
лучист.
Ни президента, ни
царя, –
Или обоих сразу вместе!
Лишь бы была на прежнем
месте
Святая ценность алтаря.
1919. I
Тойла
В эти тягостные годы
сохрани меня, Христос!
Я тебе слагаю
оды, – сохрани меня, Христос!
Каюсь: грешен. Каюсь:
вспыльчив. Каюсь: дерзок. Каюсь: зол.
Но грешней меня народы.
Сохрани нас всех, Христос!
Я в тебя, Господь мой,
верил. Я всегда тебя любил.
Я певец твоей природы:
сохрани меня, Христос!
Пусть воскреснут, оживая,
исцеляясь, мир хваля,
Все калеки и
уроды, – сохрани их всех, Христос!
Помни: я твой рыцарь
верный, твой воспевец, гений твой –
Человеческой
породы, – сохрани меня, Христос!
Словом добрым, делом
мудрым, отпущением грехов,
В наших душах, где
невзгоды, сохрани себя, Христос!
1919. I
Тойла
(«Ингеборг» Келлермана)
Кто смерть, на жизнь
напавшую, отторг
Своей любовью, –
бархатной рапирой, –
Какой тому пришлось
вкусить восторг!
Как он воспет вселенской
вечной лирой!
Бессмертен Аксель, спасший
Ингеборг
Своей любви благоуханной
миррой!
Чье чувство распустилось
в сердце миррой,
Тот, победив стихию,
смерть отторг,
Пусть вероломна память
Ингеборг
И пусть измены свежею
рапирой
Она пронзила Акселя,
пусть: лирой
Воспетые, их имена –
восторг.
Любовь всегда должна
будить восторг,
Благоухая терпко-пряной
миррой,
Звучать
волшебно-звонко-пламной лирой,
И горе тем, кто светлую
отторг:
Проклятье поразит его
рапирой, –
Так проклята вовеки
Ингеборг.
О, радость жизни!
солнце! Ингеборг!
Будившая вокруг себя
восторг!
Разившая сердца
взорорапирой!
Упившаяся сердцем
друга, – миррой, –
Чей, как не твой, взор –
Акселя отторг,
Прославленного пламенною
лирой!
О бедный князь! взамен
воспетья лирой –
Ты возвратил бы лучше
Ингеборг…
Но нет, но нет! души
твоей восторг,
Которым смерть ты от нее
отторг,
Не понят ею. Не кадить
бы миррой
Изменнице, –
пронзить ее рапирой.
Благословен, не
тронувший рапирой:
Он не был бы воспет
вселенской лирой.
Благословенна
вспыхнувшая миррой
Для Акселя, и ты, ты,
Ингеборг,
Проклятая, исторгшая
восторг
В его душе, что смерть
твою отторг!
1918. VIII
В моей стране – разбои и
мятеж,
В моей стране – холера,
тиф и голод.
Кто причинил ее твердыне
брешь?
Кем дух ее кощунственно
расколот?
Надежда в счастье!
сердце мне онежь!
Я жить хочу! я радостен
и молод!
Меня поймет, кто, как и
я, сам молод,
Кому претит разнузданный
мятеж.
Кто, мне подобно, молит
жизнь: «Онежь!»
Кому угрозен тиф и
черный голод,
Кто целен, бодр и духом
не расколот,
Кому отвратна в
государстве брешь.
Да, говорит о разрушеньи
брешь…
Живой лишь раз,
единственный раз молод!
И если жизни строй
разбит, расколот,
И если угнетает всех
мятеж,
И если умерщвляет силы
голод,
Как не воскликнешь:
«Счастье! нас онежь!»
Лишь грубому не нужен
вскрик: «Онежь!»
Ему, пожалуй, даже ближе
брешь,
Чем целостность: ему,
пожалуй, голод
Отраднее, чем сытость;
он и молод
По-своему: вскормил его
мятеж,
И от рожденья грубый
весь расколот.
Ужасный век: он целиком
расколот!
Ему смешно сердечное:
«Онежь!»
Он дикий век, он сам сплошная
брешь.
Его мятеж – разбойничий
мятеж.
Он с детства стар, хотя
летами молод,
И вскормлен им царь
людоедов – Голод.
Но он умрет, обжора
жирный Голод,
Кем дух людской
искусственно расколот!
И я, и ты, и каждый
будет молод!
И уж не мы судьбе, она:
«Онежь!» –
Воскликнет нам. Мы
замуравим брешь
И против грабежа зажмем
мятеж!
1919. I
Тойла
Эстония, страна моя
вторая,
Что патриоты родиной
зовут;
Мне принесла все
достоянье края,
Мне создала безоблачный
уют,
Меня от прозы жизни
отрывая,
Дав сладость
идиллических минут.
«Вкуси восторг чарующих
минут
И не мечтай, что будет
жизнь вторая;
Пей жадно радость, уст
не отрывая;
И слушай, как леса тебя
зовут;
Ступай в
зеленолиственный уют
Принявшего гостеприимно
края.
Быть может, под луной
иного края
Когда-нибудь ты
вспомнишь песнь минут,
Тебе дававших благостный
уют,
Вздохнешь, что где-то
родина вторая,
Которую Эстонией зовут,
Влечет тебя, от юга
отрывая.
Тогда приди, в мечтах не
отрывая
Любви ко мне, от
пламенного края
На север свой, где все
своим зовут
Тебя, поэт, чарун святых
минут;
Ведь творчество твое,
как жизнь вторая,
Дает нам сказку, счастье
и уют».
Благословен Эстонии уют,
Который, от России
отрывая
Благочестивою душою
края,
Как мать, как сон, как
родина вторая,
Соткал гамак качелящих
минут.
Минуты те! их
творчеством зовут…
Но чу! что слышу я? меня
зовут
К оружию! Прости, лесной
уют,
И вы, цветы сиреневых
минут,
Простите мне! Бездушно
отрывая
От вас, от милых мне, за
целость края
Жизнь требует мою страна
вторая…
1919. I
Тойла
Здесь в Крымскую
кампанию жил Фет –
В Эстляндии приморской,
прибалтийской;
Здесь Сологуб,
пленительный поэт,
Жил до войны с Германией
царийской;
Здесь я теперь живу,
почти семь лет
Знакомый с нею, милою и
близкой.
Здесь жил Бальмонт – в
стране, к России близкой,
Здесь Брюсов был,
изысканный, как Фет,
Здесь лейтенант
Случевский, в цвете лет,
Пел красоту природы
прибалтийской,
Но, послан в бой по воле
злой царийской,
У берегов японских пал
поэт.
Не для боев рождается
поэт,
А для души, его напеву
близкой…
Лишь произвол
убийственный царийский
Мог посылать таких
певцов, как Фет,
В отряды!.. Но хранил
край прибалтийский
Талантливых людей в
расцвете лет.
Тому назад уже
тринадцать лет,
Как у Цусимы смерть
нашел поэт,
На «Александре III-м»,
прибалтийский
Край бросивший,
воспевший Ревель, близкий
Своей душе. Приветь его,
о Фет,
В обители надсолнечно-царийской!
Царизм земной отринув,
лишь царийский
Небесный рай я признаю,
где лет,
Как и мгновений, нет,
где жив поэт,
Кто б ни был он:
Случевский или Фет, –
И вот теперь, к своей
кончине близкий,
Я рай пою, живя в стране
балтийской.
Цвети же, край –
эстонский, прибалтийский,
Отвергнувший, строй
низменный, царийский:
Моей душе ты родственный
и близкий!
Цвети же, край, десятки,
сотни лет
И помни, что мечтал в
тебе поэт,
Такой поэт, как
несравненный Фет!
1919. I
Тойла
Мой дом стоит при въезде
на курорт
У кладбища, у парка и у
поля.
Он с виду прост, но мною
дом мой горд;
Он чувствует – там, где
поэт, там воля.
В нем за аккордом я беру
аккорд,
Блаженствуя, мечтая и
корóля.
Привыкни, смертный,
жить, всегда короля,
И в каждой деревушке
видь курорт,
Буди в своей душе
цветной аккорд,
Люби простор и ароматы
поля, –
И, может быть, тебя
полюбит воля,
И будешь ты ее любовью
горд.
Безличный раб – и вдруг
ты будешь горд,
Средь окружающих рабов
корóля!..
Познаешь ли, что
означает воля?..
Не превратишь ли в
свальный ров курорт?..
Не омерзишь ли
девственного поля?..
Не соберешь ли ругань
всю в аккорд?..
Аккорд аккорду рознь.
Звучи, аккорд
Лишь тот, что упоителен
и горд;
Аккорд лесов, ручьев,
морей и поля!
Над толпами властительно
короля,
Озвучь своим бряцанием
курорт
И покажи, как
сладкозвучна воля!
Да здравствует всегда и
всюду воля
И вольный, волевой ее
аккорд!
Кто слушал песню воли,
будет горд.
Пусть вольные сберутся
на курорт,
Над плотью духом
солнечно короля,
Свободу растворяя в воле
поля.
Не оттого ли и мой дом у
поля,
Где на просторе поля
бродит воля?
Не оттого ль душа моя,
короля,
Берет свободный,
огненный аккорд?
Не оттого ль моим
воспетьем горд
И мной самим заброшенный
курорт?..
1919. I
Тойла
Две силы в мире борются
от века:
Одна – Дух Тьмы, другая
– Светлый Дух.
Подвластна силам
сущность человека,
И целиком зависит он от
двух.
И будь то Эсмеральда иль
Ревекка,
У них все тот же
двойственный пастух.
На пастуха восстал
другой пастух.
Для их борьбы им не
хватает века.
Для Эсмеральды точит нож
Ревекка –
То ею управляет Злобный
Дух.
Когда ж победа лучшей
сил из двух,
Тогда прощают люди
человека.
Кто выше – оправданья
человека?!
Когда блюдет стада людей
Пастух
В одежде белой,
грешницы, из двух
Оправданными будут обе:
века
Ограда и надежда –
Светлый Дух,
И как ты без него жила
б, Ревекка?
Нет, ты не зла: злых
вовсе нет, Ревекка,
Но горе причинить для
человека
Тебе легко: так хочет
Черный Дух…
Но светозарный не уснул
Пастух:
Он зло твое рассеял
вихрем века, –
И ты невинна, как дитя
лет двух.
Но так как ты во власти
грозных двух
Великих сил, ничтожная
Ревекка,
Но так как ты и облик
человека
Имеешь данный Силами, то
века
Тебе не переделать: Злой
Пастух
В тебя опять вмещает
грешный дух.
Издревле так. Но будет
день – и Дух
В одежде солнца и луны,
из двух
Планет сотканной,
встанет как Пастух
И Духа Тьмы, и твой, и
всех, Ревекка!
Господь покажет взору
человека,
Что покорен Бунтующий от
века!..
1919. I
Тойла
Мне кажется, что сердце
биандрии,
Идейной биандрии –
виноград.
Она стремится в зной
Александрии,
Лед Мурмана в него
вместиться рад.
Ему отраден запах
малярии,
Ему набатны оргии
трибад.
Влиянье винограда на
трибад,
Как и на сердце пламной
биандрии,
Утонченней миазмов
малярии.
Да, в их телах блуждает
виноград,
Он опьянять
безумствующих рад
Экваторьяльностью
Александрии.
Причин немало, что в
Александрии
Гораздо больше
чувственных трибад,
Чем в Швеции:
способствовать им рад
Там самый воздух. Но для
биандрии
И выльденный шипучий
виноград
На севере – намек о
малярии…
В Батуме – там, где
царство малярии,
Гордятся пальмы, как в
Александрии,
У рощ лимонных вьется
виноград,
Зовя к себе мечтания
трибад.
Он, родственный инстинктам
биандрии,
Припасть к коленям,
льнущим к страсти, рад.
О, как турист бывает
ярко рад,
Когда ему удастся
малярии
Избегнуть, или в зной
Александрии
Умерить льдяным взором
биандрии
Кокетливой, иль в хохоте
трибад
Пить дышущий поляром
виноград…
Не для мужчин трибадный
виноград, –
Его вкусив, не очень
будешь рад:
В нем смех издевкой
девственных трибад…
Страшись и биандрийной
малярии,
То веющей огнем
Александрии,
То – холодом распутной
биандрии…
1919. I
Тойла
Покаран мир за тягостные
вины
Свои ужаснейшей из
катастроф:
В крови людской цветущие
долины,
Орудий шторм и груды
мертвецов,
Развал культуры, грозный
крах науки,
Искусство в угнетеньи,
слезы, муки,
Царь Голод и процессии
гробов.
Царь Голод и процессии
гробов,
Пир хамов и тяжелые
кончины,
И притесненье солнечных
умов,
И танки, и ньюпóр, и
цеппелины,
И дьявол, учредивший
фирму Крупп,
Испанская болезнь,
холера, круп –
Все бедствия, притом не
без причины…
Все бедствия, притом не
без причины:
От деяний, от мыслей и
от слов.
Еще порхают ножки
балерины,
Еще не смолкли ветерки
стихов,
Еще звучат цветения
сонат,
Еще воркуют сладко
адвокаты, –
А мир приять конец уже
готов.
Да, мир приять конец уже
готов
В когтях нечеловеческой
кручины,
Пред судным ликом
массовых голгоф
И пред разверстой пропастью
трясины.
Но жизнь жива, и значит
– будет жив
И грешный мир – весь
трепет, весь порыв!
Он будет жить,
взнесенный на вершины!
Он будет жить,
взнесенный на вершины,
В благоуханном шелесте
дубров,
В сияньи солнца, в
звуках мандолины,
В протяжном гуде северных
ветров,
В любви сердец, в
изнежии малины,
В симфониях и в меди
четких строф.
Мир исполин – бессмертны
исполины!
Мир исполин, –
бессмертны исполины!
Он будет до скончания
веков
Самим собой: тенеты
паутины
Ему не страшны – богу из
богов!
Да здравствует вовек
величье мира!
Да славит мир
восторженная лира!
Да будет мир и радостен,
и нов!
Да будет мир и радостен,
и нов!
Греми, оркестр! Цветите,
апельсины!
Пылай, костер! Я слышу
жизни зов!
Перед глазами – чарные
картины,
И дали веют свежестью морской.
Но помни впредь,
безбожный род людской:
Покаран мир за тягостные
вины.
Покаран мир за тягостные
вины:
Царь Голод и процессии
гробов –
Все бедствия, притом не
без причины,
И мир приять конец уже
готов,
Но будет жить,
взнесенный на вершины,
Мир исполин, –
бессмертны исполины!
Да будет мир и радостен,
и нов!
1919. I
Тойла
Нет табаку, нет хлеба,
нет вина, –
Так что же есть тогда на
этом свете?!
Чье нераденье, леность,
чья вина
Поймали нас в невидимые
сети?
Надолго ль это? близок
ли исход?
Как будет реагировать
народ? –
Вопросы, что тоскуют об
ответе.
Вопросы, что тоскуют об
ответе,
И даль, что за туманом
не видна…
Не знаю, как в народе,
но в поэте
Вздрожала раздраженная
струна:
Цари водили войны из-за
злата,
Губя народ, а нам теперь
расплата
За их проступки
мстительно дана?!
За их проступки
мстительно дана
Нам эта жизнь лишь с
грезой о кларете…
А мы молчим, хотя и нам
ясна
Вся низость их, и
ропщем, точно дети…
Но где же возмущенье?
где протест?
И отчего несем мы чуждый
крест
Ни день, ни год – а
несколько столетий?!
Ни день, ни год, а
несколько столетий
Мы спины гнем. Но
близкая волна
Сиянья наших
мыслей, – тут ни плети,
Ни áресты, ни пытка, что
страшна
Лишь малодушным, больше
не помогут:
Мы уничтожим произвола
дóгмат, –
Нам молодость; смерть
старым суждена.
Нам молодость. Смерть
старым суждена.
Художник на холсте, поэт
в сонете,
В кантате композитор,
кем звучна
Искусства гамма,
репортер в газете,
Солдат в походе – все,
кому нежна
Такая мысль, докажут
пусть все эти
Свою любовь к издельям
из зерна.
Свою любовь к издельям
из зерна
Докажет пусть Зизи в
кабриолете:
Она всем угнетаемым
верна,
Так пусть найдет
кинжальчик на колете
И бросит на подмогу
бедняку,
Чтоб он убил в душе
своей тоску
И радость в новом
утвердил завете.
Так радость в новом
утвердил завете
И стар, и мал: муж,
отрок и жена.
Пусть в опере, и в
драме, и в балете
Свобода будет впредь
закреплена:
Пускай искусство воспоет
свободу,
И следующий вопль наш
канет в воду:
«Нет табаку, нет хлеба,
нет вина!»
Нет табаку, нет хлеба,
нет вина –
Вопросы, что тоскуют об
ответе.
За «их» поступки
мстительно дана, –
Ни день, ни год, а целый
ряд столетий, –
Нам молодость. Смерть
старым суждена!
Свою любовь к издельям
из зерна
Пусть радость в новом
утвердит завете.
1919. I
Тойла
Они придут – ни эти и не
те,
Те, что живут теперь и
прежде жили,
А новые, кто предан
Чистоте,
С лазурью в каждой вене,
в каждой жиле.
Безвраждные, не знающие
смут,
Незлобиво-прекрасные, –
придут,
Чтоб мы при них глаза
свои смежили.
Чтоб мы при них глаза
свои смежили
И отошли, погрязшие в
тщете,
В свой смертный сон,
чтоб больше не вражили
В уродстве, зле, грязи и
нищете.
Мы им уступим место на
планете,
И наши торжествующие
дети
Возгрянут гимн добру и
красоте.
Возгрянут гимн добру и
красоте,
Зло победят единодушно
или
Не будут вовсе жить, в
своей мечте
Узревшие лазоревые были.
Пленительным и легким
станет труд,
Все лучшее себе они
возьмут
И забожат, как деды не
божили.
И забожат, как деды не
божили,
Грядущие, со взором, к
высоте
Направленным, с которым
подружили
Луна и звезды в светлой
темноте.
Они отвергнут спецное
гурманство,
Они воздвигнут культ
вегетарьянства
И будут жить в священной
простоте.
И будут жить в священной
простоте,
Служа не зверской,
дерзкой, мерзкой силе;
А духу своему, петь о
Христе,
О том, как мы Исуса
поносили
В своей бесчеловечной
пустоте,
Петь о Его расхолмленной
могиле,
Петь о Христовом пóдвижном
кресте.
Петь о Христовом пóдвижном
кресте
Могли б и мы, пока еще
мы были
Безгрешными, пока на
животе
Не ползали и не глотали
пыли.
Но нет: мы тьме сиянье
предпочли,
Погрязли в злобной тине
и пыли,
О том, кем быть могли,
мы позабыли.
О том, кем быть могли,
мы позабыли,
Предавшись
сладострастью, клевете
И всем земным
грехам, – мы утаили
В себе наш дух, в своей
неправоте.
Пусть нас, разнузданных,
без устрашенья,
Простить за дéянья и
прегрешенья
Они придут – ни эти и не
те.
Они придут – не эти и не
те,
Чтоб мы при них глаза
свои смежили,
Возгрянут гимн добру и
красоте
И забожат, как деды не
божили.
И будут жить в священной
простоте,
Петь о Христовом пóдвижном
кресте,
О том, кем быть могли,
мы позабыли.
1919. I
Тойла
Кончается одиннадцатый
том
Моих стихов, поющих о
бывалом,
О невозвратном,
сказочном, о том,
Что пронеслось крылатым
карнавалом.
Не возвратить утраченных
услад
В любви, в искусстве, в
soirée*, в
ликерах, –
Во всем, во всем!..
Заплачьте, и назад
Смотрите все с отчаяньем
во взорах.
Пусть это все – игрушки,
пустяки,
Никчемное, ненужное,
пустое!..
Что до того! Дни были
так легки,
И в них таилось нечто
дорогое!
Любили мы любовь и
пикники,
И души вин и женщин
тонко знали,
Вначале повстречали нас
венки,
И поношенье хамское – в
финале.
Мы смели жить! мы смели
отдавать
Чаруйный долг
великолепной моде,
Не утомясь, молитвенно
мечтать
О равенстве, о братстве,
о свободе.
Вам, «новым», вам,
«идейным», не понять
Ажурности «ненужного»
былого:
На ваших лбах –
бездарности печать
И на устах – слух
режущее слово!..
Конечно, я для вас –
«аристократ»,
Которого презреть должна
Рассея…
Поэт, как Дант,
мыслитель, как Сократ, –
Не я ль достиг в
искусстве апогея?
Но будет день – и в
русской голове
Забродят снова мысли
золотые,
И памятник воздвигнет
мне в Москве
Изжив «Рассею», вечная
Россия!
1919. I
Тойла
__________
*Вечер (фр.).