СТАРЕЮЩИЙ
ПОЭТ
Стареющий поэт… Два
слова – два понятья.
Есть в первом от зимы.
Второе – все весна.
И если иногда нерадостны
объятья,
Весна – всегда весна,
как ни была б грустна.
Стареющий поэт… О,
скорбь сопоставленья!
Как жить, как
чувствовать и, наконец, как петь,
Когда душа больна
избытком вдохновенья
И строфы, как плоды, еще
готовы спеть?
Стареющий поэт…
Увлажнены ресницы,
Смущенье в голосе и
притушенный вздох.
Все чаще женщина
невстреченная снится,
И в каждой встреченной
мерещится подвох…
Стареющий поэт… Наивный,
нежный, кроткий
И вечно юный, независимо
от лет.
Не ближе ли он всех
стареющей кокотке,
Любовь возведший в культ
стареющий поэт?
1933. Сентябрь, 11
Замок над Дравой
Словения
Я в поисках истин по
свету езжу,
Но всюду лишь похоть,
коварство, расчет.
И женщина стала почти
что вещью,
Листком, что рассчитан
на скользкий прочёт:
Рекламной листовкой, что
в руки наспех
Суют на проспекте –
скорей бы раздать!
Сойдешься с такою, и
будут распри:
Ты сирина ловишь –
поймаешь дрозда…
Где женщина – книга
страниц на триста,
Причем не хватает не
меньше двухсот?
Вот их бы восполнить
мечтою артиста,
Страницы душистей
сиреневых сот!
1934. Ноябрь, 10
Тойла
Во встречи вдумываясь
впроскользь,
И от скольжений
изнеможен,
«Ты, тающая, не из воска
ль?» –
Я вопрошаю таящих жен,
Таящих таянье и, в силу
Уплыва в темень небытия,
Дающих все, что б ни
спросила
Душа взыскующая моя.
И знаю: ужас в том, что
ровно
В таящих что-то нет
ничего,
Что таящие хладнокровно
Не стоят пламени моего…
1934. Ноябрь, 10
Тойла
У меня есть громадное
имя,
Ослепительней многих
имен.
Ах, я мог потягаться бы
с ними,
Но для этого слишком
умен…
Я – единственный и
одинокий,
Не похожий совсем на
других:
Легкомысленный, но и
глубокий
И такой неудобный для
них…
О бессмертьи своем не
забочусь
И пою, как поет соловей.
Я влюбляюсь в
мелькнувшую тотчас,
Остываю, пожалуй,
скорей…
Да и как бы могло быть
иначе, –
Часто ль плоть принимает
Мечта?
Но чем чаще мои неудачи,
Но чем лживее женщин
уста,
Тем все крепче и
пламенней вера,
Что я гибну в напрасной
алчбе,
Что искать ее в новых –
химера,
Что она, как и раньше, в
тебе.
1934. Октябрь, 3
Тойла
Ах, убежал бы я в
предлунье бежевое,
Но обессиливает шаг
тоска:
Вот эти яблоньки меня
удерживают
И их сажавшая ее рука…
Рука под шарфиком
парижским, зябленькая,
Оберегавшая мой каждый
шаг.
Не удивительно, что с
яблоньками
Связует нежного моя
душа…
Вновь целомудрие подруги
ландышевое
Мне ль, опрометчивому,
уязвить?
Душа вечерняя, от мук
оранжевая,
Изнемогающей полна
любви…
1935. Февраль, 9
Тойла
Так и хочется перекреститься
на Солнце,
Потому что в нем больше,
чем в ком-нибудь, Бог –
Полевого, лесного
предвестник зелёнца
И румянца на лицах,
гонящего вздох!
Этот воздух,
пьянительный и богомольный,
Говорит, что начнется на
днях ледоход,
Говорит мне о Пасхе,
такой колокольной,
Что еще на Земле я
остался на год…
Что еще – о,
восторг! – ты, загарная бронза,
Позлатишь мой мертветь
начинающий лик…
Так и хочется
перекреститься на Солнце,
Потому что я Бога в нем
видеть привык!
1935. Февраль, 20
Тойла
Вы понимаете, что значит
Просолнеченная
капель? –
Зима, смеясь, от счастья
плачет,
Весны качая колыбель.
О, зиму смерть не
озадачит:
Растаять – план ее и
цель…
…В глазах моих лучится
влага –
Капель зимы души моей.
Ах, в ней отчаянья
отвага:
Познать восторг последних
дней.
Торопит смерть при
спуске флага,
И я… я помогаю ей.
1935. Февраль, 26
Тойла
Ты слышишь, Аллочка, как
захрустели шины?
Мы поднимаемся на
снежные вершины.
Каттарро ниже все. Все
ближе – ближе Ловчен –
Вершина зовкая, какой
нет в мире зовче…
Ты в исступлении. Ты
плачешь: «Вот где наше!»
И губ гранатные
протягиваешь чаши.
«Вдыхай букетики моих
мечтаний», – шепчешь,
И прижимаешься ко мне
все крепче, крепче…
О, возвышающее вышины
изгнанье!
Адриатическое сникло побережье.
Дух изумрудящийся
опрозрачен синью.
«Дай мне замерзнуть
здесь, – ступай один в Цетинье…»
Пять лет не
встретившись, одним дышали вздохом:
Отдать ли смерти то, что
собрано по крохам?
Само ведь Счастье едет с
нами в экипаже.
Дай губы, Аллочка: тебя нигде
нет слаже…
1935. Март, 3
Тойла
Знаешь, Ляля, милая,
родная,
Дорогая Лялечка моя,
Что тебе скажу я,
умирая,
Потому что жить не в
силах я?
Я скажу тебе, что
слишком поздно
Ты была дарована судьбой
С ласковой своею и серьезной
И с такою родственной
душой.
Я скажу тебе, мой день
весенний,
Мой лесной прохладный
ручеек,
Что устал я слишком от
сомнений,
Что совсем, совсем я
изнемог.
Женщин ведь встречал я
богомольно,
Видит Бог, и честно, и
светло!
Ну и что же? было больно,
больно
Под конец и очень
тяжело:
Все не тех судьба мне
даровала,
Да и сам для них бывал
не тот.
А душа тебя одну искала,
И летел за годом новый
год.
И летел и к сроку в
бездну падал.
Я же в поисках
изнемогал.
Мне тебя, тебя лишь было
надо, –
Я во всех одну тебя
искал!
И теперь, когда уж нет
ни силы,
Ни огня былого, –
ничего,
Я тебя встречаю, друг
мой милый
Гаснущего сердца моего.
Что могу теперь и что я
смею,
Мученик, измучивший
других?
Как же мне назвать тебя
моею
В грустных
обстоятельствах таких?
Не могу я жить, тебя
печаля:
Не вместит греха такого
грудь.
Откажись, пока не
поздно, Ляля,
От меня! Забудь меня,
забудь!..
1934. Декабрь, 23
Тойла
* * *
Что значит время при
любви?
О не пытай меня
жестоко, –
На искус мой благослови!
Со мною ты – светло я
счастлив,
Но и в разлуке ты со
мной!
Я верю в звезды, что не
гасли б,
Когда б весь мир погас
земной.
Я знаю, рано или поздно
Мы две судьбы в одну
сольем.
Не бойся жить до срока
розно:
Порука – в имени моем.
1935. Март, 18
Таллинн
Ты идешь по бездорожью,
Ищешь троп куда-нибудь.
Возвратись в природу
Божью:
Это самый верный путь.
Город давит, город в
тягость
Тем, кто выращен не в
нем,
Вешних трав кто знает
благость,
Кто святым горит огнем.
Ах, недаром в час досуга
За город уходишь ты,
Где в пыли томятся луга
Пригородные цветы.
Бедные цветы-калеки:
Им лишь грезить о полях,
Что прорезывают реки
В колосистых берегах.
1935. Май, 21
Таллинн
В черемухе, цветущей над
рекой,
Живет скворец, чьи перья
– бронза в черни.
Под деревом ужу я в час
вечерний.
С другою я, но сам я не
другой.
Я тот же все: такой же
одинокий,
Как и всегда, упрямый и
больной.
Я знаю, под поверхностью
стальной
Идет голавль, гордец
голубобокий.
Я чувствую его незримый
ход,
И убежден, что он
достойно клюнет.
И, в бой вступив со
мной, лесу наструнит
И будет мною вытащен из
вод.
Но женщине меня не
победить,
Как властно головля я
побеждаю,
И не удастся рыболову
Маю
Меня на дамский пальчик
подцепить.
1935. Лето
Pühajõgi
У каждого правда своя,
И каждый по-своему прав.
Винить ли тебе соловья
За песню греховных
отрав?
Винить ли невинный
цветок,
В чьем запахе скрыта
вина?
Винить ли бурливый
поток,
Вздымающий камни со дна?
Винить ли за жало змею,
Спасающуюся у ржи?
Винить ли подругу мою
За чуточку бережной лжи?
1935. Лето
Pühajõgi
Из-за ненужной, ложной
гордости
Она, прожив с ним много
лет,
Нашла в себе довольно
твердости
Представить, что былого
нет.
А между тем, в былом вся
молодость,
Все счастье, вся она
сама.
О, сколько скопческого
холода!
Без проблесков весны
зима!
Я знаю, дружба настоящая
Все оправдает, все
поймет.
Свята душа, в скорбях
горящая,
Бескрыл и низок сердца
лёт.
1935. Лето
Pühajõgi
У шоколаднотелой Персюльки
В ушах забавно-пестрые
висюльки.
На побережье северной
реки
Она сидит в сквозной
зеленой тюльке.
Пасет стада баранов
Фертифлюр
Под медленно алеющей
рябиной,
И Пепекеке, грустен и
понур,
Над суковатой трудится
дубиной.
Десятый год не видели
песков
Взрастившей их, живившей
их Сахары.
Десятый год живут в
стране снегов,
Про африканские забыв
загары.
Я иногда люблю под
вечерок
Пройти в деревню черных
колонистов
И к Персюльки усевшись
на порог,
Изнежить душу в
соловьиных свистах.
Вокруг голубоватые белки
Глаз негритянских,
грустных на чужбине.
О дальнем юге грезит
Персюльки
И о цветущей – пусть в
мечтах! – пустыне.
И старый Марля ужин
подает,
Такой невкусный вкусам
африканским.
И сердце мне горячей
болью жжет,
Когда сердцам я внемлю
чужестранским.
1935. Август, 24
Pühajõgi
Смотрит из окошка
Персюльки,
Как несет из лавочки
кульки
С клюквой, сельдью,
брюквою и шпеком
Фертифлюр, пловец по
южным рекам.
И ревниво думает: «А
вдруг
К Ильме заходил кудлатый
друг.
И, разнежась, отдал Ильме
той,
Что принадлежит лишь мне
одной.
Ах, недаром Ильма каждый
раз
Бирюзу своих лучистых
глаз
Льет в его пылающий
агат,
А бездельник, кажется, и
рад.
Подожди ж ты, глупый
Фертифлюр!
Вот затронет сердце мне
амур, –
Отомщу тебе я в добрый
час.
Бирюза и у мужских есть
глаз.
Не забудь, что вправо,
за горой,
Да не день, а вот уж год
второй
Златокудрый Эльмар,
эст-кузнец
Предлагает мне сковать
венец.
Пепекеке нас
благословит!..»
А пока печалью взор
повит.
И сквозь слезы трудно
счесть кульки
Из окна глядящей
Персюльки.
1935. Август, 24
Pühajõgi
Я осень убиваю в городе,
Распластываю
святотатственно,
Привыкший различать в
аккорде
Ее лесов зов некий
явственно.
Из обволакиваний осени
В былые годы – ясно
помнится –
Я песни создавал на
озере,
Когда душа была
паломница.
Лик девственный
проституирован
Моей души бездарным
городом,
Но все ж его победа –
Пиррова
Над тем, кто был и будет
гордым.
1935. Октябрь, 14
Таллинн
Она, с кем четверть
странствия земного
Так ли, иначе протекла,
Она меня оставила без
крова
И на бездомность
обрекла.
В совместно нами
выстроенном доме,
В его прохладной
теплоте,
Уже никто не обитает,
кроме
Двух душ, забытых в
пустоте…
1935. Октябрь, 14
Таллинн
Я здесь, но с удочкой моя
рука,
Где льет просолнеченная
река
Коричневатую свою волну
По гофрированному ею
дну.
Я – здесь, но разум мой…
он вдалеке –
На обожаемой моей реке,
Мне заменяющей и все и
вся,
Глаза признательные
орося…
Я – здесь, не думая и не
дыша…
А испускающая дух душа
На ней, не сравниваемой
ни с чем,
Реке, покинутой… зачем?
зачем?
1935. Октябрь, 14
Таллинн
Летишь в экспрессе – жди
крушенья!
Ткань доткана – что ж, в
клочья рви!
Нет творчества без
разрушенья –
Без ненависти нет любви…
Познал восторг – познай
страданье.
Раз я меняюсь – я живу…
Застыть пристойно
изваянью,
А не живому существу!
1935. Октябрь, 14
Таллинн
О пушкинской мне говорит
Татьяне
Уснувшей уходящее лицо!
Я остерегся бы (мы с ней
в романе!)
Пред нею стать невольно
подлецом.
Она уютно незамысловата,
Обезоруживающе проста.
Целую я растроганно и
свято
Ее покорствующие уста.
В своих противоречьях
гармонична
И в низостях невинных
высока,
В своей обыденности
необычна,
Она ведь та, кого я так
ласкал!
Вот так ручей щебечет на
поляне,
А поглядишь – его почти
и нет.
О пушкинской напомнила
Татьяне
Мне эта встреча на
отлете лет.
1935. Октябрь, 10
Таллинн
У женщины должен быть
лунный характер,
И чтобы в ней вечно
сквозила весна,
Манящая с нею кататься
на яхте –
Качели солено-зеленого
сна…
И ревность должна ее
быть невесомой,
И верность должна ее
быть, как гранит.
О, к ласковой, чуткой,
влекуще-влекомой
Мужчина всегда интерес
сохранит.
За женственность будет
любить голубую,
За желтые, синие
солнышки глаз.
Ах, можно ли женщину
бросить такую,
Которая всячески радует
вас?!.
1935. Октябрь
Таллинн
Я женской женственности
жду,
Той, исключающей вражду,
Той, в силу всяческих
вещей,
Так успокаивающей…
Но не развратных хитрых
дур
Ждет женственности
трубадур:
В избытке брошен сей
товар
На повседневности базар…
Нет, женственность моя
четка:
Она добра, тонка, чутка
И очень нравственна при
том,
И изобилует умом…
Когда взор женский
мягко-лжив,
Я от страданья полужив.
Когда же честен, но
суров,
Я от досады нездоров.
О, где ты,
женственность-мечта,
Та восхитительная, та
Со всепрощением в очах
И восхищением в ночах?
1935. Октябрь, 26
Таллинн
Города выдумывают войны
И навязывают их деревне,
Потому что помыслы их
гнойны
В бестолочи пакостной и
нервной.
Стоит их деревне не
послушать,
Нечего им сразу станет
кушать.
Перестанут грозно
хмурить брови:
Ах, голодным будет не до
крови…
– Господа с
портфелями! Довольно
Претворять кошмар
корыстный в были.
Дайте жить деревне
богомольно,
То есть так, как вы
давно забыли.
1935. Октябрь, 27
Таллинн
Не будучи сам верным по
натуре,
Я верность в женщине
ценить привык.
Я сдержанный люблю ее
язык
И глаз тепло прохладное
лазури.
Я не хочу, чтоб колыхали
бури
Безоблачный и
девственный дневник.
И, вместе с тем, чтоб в
грусти не поник
Росистый взор, и стан не
стал понурей.
Я умудреннее с годами
стал.
Неверностью довольно я
блистал
И даже почернеть успел
от блеска…
Уж не бренчу я звеньями измен:
Должно быть, предыдущая
Кармен
На сердце след
отпечатлела резко.
1935. Октябрь, 27
Таллинн
Как трогателен колкий
окушок,
Тобой на днях уловленный
впервые!
Смеялась
глуповато-хорошо,
Таща его в часы
вечеровые.
О, видел я, как ты была
горда
Сознаньем первой
выловленной рыбы.
Ты в этот миг постигла
города:
Не более, чем каменные
глыбы.
Благословен да будет
твой улов,
От города навек тебя
отнявший,
Отдавший мне тебя без
лишних слов
И пробудивший нежность к
речке нашей.
Я не устану славить
некий шок,
Тебя потрясший вдруг при
первой рыбе.
Как восхитителен твой
окушок,
На вечеревшем пойманный
изгибе.
1935. Октябрь, 27
Таллинн
В лесу осеннем,
обезлиственном,
Вдыхая прелый аромат,
Я стану вновь поэтом
истинным,
Уйдя от городских
громад.
Ногой по мшистой топи
хлюпая
И жадно вслушиваясь в
тишь,
Предам забвенью
вздорно-глупое,
Что, город, ты в себе
таишь.
Мне так неудержимо
хочется
К сплошь проозёренным
лесам,
Где станет вновь душа
пророчицей
И я собою стану сам!
1935. Октябрь, 29
Таллинн
Даже странно себе
представить,
На кирпичный смотря
забор,
Что, оставив плевок
заставе,
Можно в черный умчаться
бор!
В бор, где вереск, грибы
да белки,
Воздух озера молодой
И ручьи, что чисты и
мелки,
Влагой бьющие золотой.
Шеломящие мозг подводы
На булыжниках
городских, –
Тишины моей
антиподы, –
Боже, как я устал от
них!
Город душу обрек
страданью,
Город душу мою связал.
Потому нет прекрасней
зданья
В каждом городе, чем
вокзал!
1935. Октябрь, 31
Таллинн
Не страшно умереть, а
скучно:
Смерть – прекращение
всего,
Что было, может быть,
созвучно
Глубинам духа твоего.
Не слышать музыки
восхода,
Вечерней не узреть
воды –
Всего, что может дать
природа
Тебе в награду за труды;
Не упиваться лаской
милой
Любимой женщины твоей,
Стать смрадной падалью
могилы,
Безмозглых жертвою
червей, –
Ах, что же может быть
скучнее
И безотрадней доли той?
О, жизнь! Уходит вместе
с нею
Восторг, повсюду
разлитой!
И скука делается
страшной,
И так ужасно знать, что впредь
Не повторится день
вчерашний
Для тех, кто должен
умереть!
1935. Ноябрь, 3
Таллинн
Как часто матери
причиной
Несчастья в жизни
дочерей
Своей сухой любовью
чинной
И деспотичностью своей!
Муж хочет так, а мать
иначе,
И вот, мечась меж двух
огней,
Несчастная горюче
плачет,
Увы, взывая тщетно к
ней…
Несовместимы долг
дочерний
И долг жены: как
обнимать
Без муки мужа в час
вечерний,
Когда меж ними в мыслях
мать?
Тут охлажденье
неизбежно,
И муж бросает ей в укор,
Зачем незаслужённо-нежно
На мать ее направлен
взор…
…О, женщина! утишь свой
ужас.
В Евангельи благая высь:
«Оставь родителей и к
мужу
Душой и телом
прилепись…»
1935. Ноябрь, 3
Таллинн
Нас двадцать лет связуют
– жизни треть,
Но ты мне дорога совсем
особо.
Мне при тебе мешает
умереть:
Твоя – пускай и
праведная – злоба.
Хотя ты о любви не
говоришь,
Твое молчанье боле, чем
любовно.
Белград, Берлин, София и
Париж –
Все это только наше
безусловно.
Всегда был благосклонен
небосклон
К нам в пору ту, когда
мы были вместе:
Пусть в Сербии нас в
бездну влек вагон,
Пусть сотрясала почва в
Бухаресте,
Пусть угрожала, в ход
пустив шантаж,
Убийством истеричка в
Кишиневе, –
Всегда светло
заканчивался наш
Нелегкий путь, и счастье
было внове.
Неизвиняемо я виноват
Перед тобой, талантом
налитая.
Твоих стихов отчетлив
аромат,
По временам из дали
налетая.
Тебя я знал,
отвергнувшую ложь,
В веселом вешнем
платьице подростка.
Тобой при мне, тобою
гордым сплошь,
Ах, не одна уловлена
лососка!
А как молитвенно ты
любишь стих
С предельной –
предусмотренной! – красою.
Твой вкус сверкает на
стихах моих –
Лет при тебе – живящею
росою.
Тебе природа оказала
честь:
Своя ты в ней! Глазами
олазоря
Сталь Балтики, как
любишь ты присесть
На берегу, мечтаючи,
дочь моря!
1935. Ноябрь, 5
Таллинн
Непередаваемая грусть в
душе моей
В этом старом городе,
полном голубей:
Ничего-то птичьего в
этой птице нет, –
Сколько безразличного!
Ни мотоциклет,
Ни фигура
варварски-грохотных подвод,
Ни почти ступающий на
хвост пешеход –
Не пугают голубя: он
невозмутим,
Он огорожанился, стал
совсем ручным,
И на птицу гордую больше
не похож, –
Что-то в нем куриное,
чем его проймешь!
Больше не тоскует он о
глухих лесах,
Не парит презрительно в
вольных небесах.
Как напоминает он
человека мне:
Птица электричество
предпочла луне!
Поселилась в городе,
смрадном и гнилом,
Разучилась действовать
данным ей крылом…
Оттого-то в городе,
полном голубей,
Непередаваемая грусть в
душе моей!
1935. Ноябрь, 6
Таллинн
Из-за окна, забытого
открытым,
Произошел скандал в
семье дурех,
И подавилась впопыхах
бисквитом
Одна из старых теток
четырех.
И барышне,
ведьмообразной дылде,
Пришлось писать записку
на стене,
Что, вот, знакомый
доктор запретил-де
Ругаться при распахнутом
окне…
А под конец записка
возгласила
Проклятье воздуху, слова
воздев –
Затем, что в воздухе
таится сила,
Невинности лишающая дев…
1935. Ноябрь, 27
Таллинн