НА КОЛОКОЛА
Ко всенощной зовут
колокола,
Когда, в путь вышедшие
на рассвете,
Мы различаем в далях
монастырь.
Окончен лес, и пыльная
бела
В полях дорога к церкви,
где на третьей
Версте гора, вокруг
которой ширь.
Там, за полями, на горе
собор
В лучах печалящегося
заката,
И не печальные ли
купола?
Нам, проозеренный
оставив бор,
Где встретилась с утра
одна лишь хата,
Идти на нежные колокола.
У башенки зубчатого
кремля,
Воздвигнутой над
позаросшим скатом,
Свернув с пути, через
калитку мы
Вступаем в монастырь.
Его земля
Озарена печалящим
закатом,
И в воздухе сгущенье
белой тьмы.
Монашенки бесшумны и
черны.
Прозрачны взоры.
Восковые лики.
Куда земные дели вы
сердца?
Обету – в скорби данному
– верны,
Как вы в крови своей
смирили клики?
Куда соблазн убрали из
лица?
Иль, может быть,
покойницы на вид,
Иных живых вы, девушки,
живее,
И молодость повсюду
молода?
И в ночь, когда сирень
зашевелит
Свой аромат и вас весной
овеет,
Не ищете ли повод для
стыда?..
1927
Toila
Достоевскому
Благочестивого монастыря
Гостеприимство радостно
вкушая,
Я говорю: жизнь прожита
большая,
Неповторяемая на земле!
Все находимое порастерял
И вот, слезами взоры
орошая,
Я говорю: жизнь прожита
большая…
Проговорил – и сердцем
обомлел:
Большая жизнь, но
сколького не знал!
Мелькают страны,
возникают лица
Тех, о которых некому
молиться,
Кто без молитвы жил и
постарел…
Чем дольше жизнь, тем
явственней сигнал…
С кем из безвестных
суждено мне слиться?
О всех, о ком здесь
некому молиться,
Я помолюсь теперь в
монастыре…
Ночь под 1927 год
Toila
Как царство средь
царства, стоит монастырь.
Мирские соблазны вдали
за оградой.
Но как же в ограде –
сирени кусты,
Что дышат по веснам
мирскою отрадой?
И как же от взоров не
скрыли небес, –
Надземных и, значит,
земнее земного, –
В которые стоит
всмотреться тебе,
И все человеческим
выглядит снова!
1927
Toila
Если закат в позолоте,
Душно в святом терему.
Где умерщвленье для
плоти
В плоти своей же возьму?
Дух воскрыляю свой в
небо…
Слабые тщетны мольбы:
Все, кто вкусили от
хлеба,
Плоти навеки рабы.
Эти цветы, эти птицы,
Запахи, неба кайма,
Что теплотой золотится,
Попросту сводят с ума…
Мы и в трудах своих
праздны, –
Смилуйся и пожалей!
Сам ты рассыпал соблазны
В дивной природе своей…
Где ж умерщвленье для
плоти
В духе несильном найду?
Если закат в
позолоте –
Невыносимо в саду…
1927
Toila
Белоликие монахини в
покрывалах скорбно-черных,
Что в телах таите,
девушки, духу сильному покорных?
И когда порханье
запахов в разметавшемся жасмине,
Не теряете ли истины в
ограждающем Амине?
Девушки богоугодные, да
святятся ваши жертвы:
Вы мечтательны
воистину, вы воистину усердны!
Но ведь плотью вы
оплотены, и накровлены вы кровью, –
Как же совладать вы
можете и со страстью, и с любовью?
Соловьи поют разливные
о земном – не о небесном,
И о чувстве ночи белые
шепчут грешном и прелестном…
И холодная черемуха так
тепло благоухает,
И луна, луна небесная,
по-земному так сияет…
Как же там, где даже
женщины, даже женщины – вновь девы,
Безнаказанно вдыхаете
ароматы и напевы?
Не живые ль вы
покойницы? Иль воистину святые? –
Черные, благочестивые,
белые и молодые!
1927
Toila
С. В. Рахманинову
Соловьи монастырского
сада,
Как и все на земле
соловьи,
Говорят, что одна есть
отрада
И что эта отрада – в любви…
И цветы монастырского
луга
С лаской, свойственной
только цветам,
Говорят, что одна есть
заслуга:
Прикоснуться к любимым
устам…
Монастырского леса
озера,
Переполненные голубым,
Говорят: нет лазурнее
взора,
Как у тех, кто влюблен и
любим…
1927
Toila