НА ЗОВ
ПРИРОДЫ
Ползла, как тяжкая
секстина,
На Ревель «Wasa» в
декабре
Из дымно-серого Штеттина
На Одере, как на одре…
Как тихоходка-канонерка,
В час восемь делая
узлов,
Трусящею рысцой ослов
Плыла эстонка-иноверка.
В сплошной пронзающий
туман,
Свивавшийся с ночным
покровом,
Свисток вонзался зычным
зовом;
Но вот поднялся ураган,
И пароход, «подобно
щепке»
(Простите за
стереотип!),
Бросался бурей и не гиб
Лишь оттого, что были
крепки
Не пароходные болты,
Не корпус, даже не
машины,
А наши нервы и мечты…
Остервенелые дружины
Балтийских волн кидались
вспять
Разбитые о дряхлый
корпус.
То выпрямляясь вся, то
сгорбясь,
Старушка двигалась
опять.
Спустя три дня, три
темных дня,
Мы в Ревель прибыли в
Сочельник.
Как в наш приморский
можжевельник,
Тянуло к Праздникам
меня!
На цикл блистательных
побед
Своих берлинских не
взирая,
Я помнил давний свой
обет:
Когда, в истоме замирая,
О лесе загрустит душа,
Стремиться в лес: не для
гроша,
А для души мне жизнь
земная…
Я все отброшу,
отшвырну –
Всю выгоду, всю пользу,
славу,
Когда душа зовет в
дубраву
Иль на озера под луну!
Я лирик, а не спекулянт!
Я не делец, – дитя
большое!
И оттого-то мой талант
Владеет вашею душою!
Я непрактичностью
горжусь,
Своею «глупостью»
житейской
Ко всей культуре
европейской
Не подхожу и не гожусь.
И пусть я варвар,
азиат, –
Я исто-русский сын
природы,
И мне закаты и
восходы –
Дороже городских услад.
Изысканного дикаря
Во мне душа, и, от
культуры
Взяв все изыски, я в
ажуры
Лесов, к подножью алтаря
Природы – Золотого
бога –
Иду, сияя и горя,
И этот путь – моя
дорога!..
1923
И понял я, вернувшись к
морю,
Из экс-властительной
страны,
Что я «культурой» лишь
позорю
Свои лазоревые сны.
Что мне не по пути с «культурой»,
Утóнченному дикарю,
Что там всегда я буду
хмурый,
Меж тем как здесь всегда
горю.
Что механическому богу
Не мне стремиться на
поклон…
Свою тернистую дорогу
И свой колеблющийся трон
Не променяю на иные.
Благословенны вы, леса,
Мне близкие, мои родные,
Где муз святые голоса!
1928
И снова Новый год пред
хатой,
Где я живу, стряхает
снег
С усталых ног. Прельщая
платой
Хозяев, просит дать
ночлег.
Мне истекает тридцать
пятый,
Ему идет двадцатый век.
Но он совсем
молодцеватый
И моложавый
человек –
Былых столетий
соглядатай,
Грядущих прорицатель
нег,
Цивилизации вожатый,
Сам некультурный
печенег.
Его с классической
заплатой
На шубе знал еще Олег.
Он входит. Пол трещит
дощатый
Под ним: ведь шаг его
рассек
Все почвы мира. Вид
помятый
Его надежил всех калек
И обездоленных. Под
ватой
Шубенки старой – сердца
бег,
Бессмертной юностью
объятый:
Его приемлет
дровосек –
Ваятеля античных статуй,
Виновника зачатья рек…
1922
С отвесной Флаговой
горы, –
Где первое свиданье с
Тию, –
Когда ты подойдешь к
обрыву,
В часы оранжевой поры,
В часы усталые заката,
Увидишь море цвета злата
И кедров синие шары.
Не говори, – не
говори
Тогда о прозном, о
житейском:
В лученьи стонущей зари,
Как в древнем
истинно-еврейском
Твореньи песен неземных
Царя-поэта Соломона,
Так много отблесков
святых
И дуновений анемона,
Волшбы вечеровой игры
И несозданного
созданья, –
С отвесной Флаговой
горы,
Где с Тию первое
свиданье!
1923
Уже долины побурели,
Уже деревья отпестрели,
Сон в желтом липовом
листке,
И вновь веселые форели
Клюют в порожистой реке.
Брожу я с удочкой в руке
Вдоль симфонической
стремнины:
Борись со мной, форель,
борись!
Как серьговидный
барбарис
Средь лиловатой паутины
Нагих ветвей колючих –
ал!
Проковылял на мостик
заяц,
И пес, кудлатый
пустолаец,
С ним встретясь, только
зачихал,
Не помышляя о
погоне, –
Русак к нахохленной
вороне
На всякий случай
прибежал
Поближе… Вдалеке в
затоне –
Крик утки. Дождь
заморосил…
И трехфунтовые лососки,
Хватая выползня, на
леске
Упруго бьются. Что есть
сил,
Струнишь лесу, но вот
изгибы
Их тел, – и удочка
без рыбы…
1924
А ну-ка, ну-ка на
салазках
Махнем вот с той горы крутой,
Из кедров заросли
густой,
Что млеют в предвесенних
ласках…
Не торопись, дитя,
постой, –
Садись удобней и
покрепче,
Я сяду сзади и айда!
И лес восторженно
зашепчет,
Стряхнув с макушек
снежный чепчик,
Когда натянем повода
Салазок и начнем зигзаги
Пути проделывать, в
овраге,
Рискуя разможжить мозги…
Ночеет. Холодно. Ни зги.
Теперь домой. Там ждет
нас ужин,
Наливка, фрукты,
самовар.
Я городов двенадцать
дюжин
Отдам за этот скромный
дар,
Преподнесенный мне
судьбою:
За снежный лес, катанье
с гор,
За обезлюденный простор,
За ужин в хижине с тобою
И наш немудрый разговор!
1923
С крутой горы несутся
дровни
На лед морской, –
без лошадей, –
И налетают на шиповник,
На снег развеерив детей…
Сплошную массу ягод
алых,
Морозом хваченных и
вялых,
На фоне моря и песков
Попутно я воспеть готов.
И вновь, под крики и
визжанье
Шалящей шалой детворы.
Идет веселое катанье
На лед морской с крутой
горы!
1923
О вы, поэзовечера,
Но не на блещущей
эстраде,
А на лужайке у
костра, –
Не денег, а искусства
ради, –
Признательный, забуду ль
вас?
Благословен счастливый
час,
Когда, свернув и спрятав
лески,
Поужинав своей ухой,
Мы возвращаемся домой
Через лесок, где спят
березки,
Петь соловьизы, как
псалмы,
Петь, как умеем только
мы:
Благоговейно,
вдохновенно,
Переживая каждый слог…
О, жизнь, простая, как
цветок,
Да будешь ты
благословенна!
1923
От вьюги снег в полях
муаров,
Сиренево-голубоват.
И рядом грохотных ударов
Морской пустой простор
объят.
Сверкает солнце. Вьюга тюли
Лучисто-снеговые ткет.
Снежинки, – золотые
пули, –
Летят в раскрытый смехом
рот…
Попали мы на праздник
вьюги,
Как дети, радые ему.
А к ночи в призраковом
цуге
Увидим самое зиму.
(На миг запнулся стиль
надежный,
Но… не «саму», а «самое»,
Согласно этике падежной,
Звучащей что-то «не
тае»…)
1923