О ТОМ, ЧЬЕ
ИМЯ ВЕЧНО НОВО…
Воображаю, как вишнево
И персиково здесь весной
Под пряным солнцем
Кишинева,
Сверкающего белизной!
Ты, Бессарабия, воспета
Ведь солнцем Пушкина, и
без
Сиянья русского поэта
Сияние твоих
небес –
Пусть очень южных, очень
синих –
Могло ли быть прекрасным
столь?
Итак, с голов мы шляпы
скинем
И скинем с душ тоску и
боль,
Ежеминутно ощущая,
Что в беспредельности
степей
С цыганами, в расцвете
мая,
Скитался тот, кто всех
светлей,
Кто всех родней, чье
вечно ново,
Все напоенное весной
Благое имя, что вишнево,
Как вышний воздух
Кишинева,
Насыщенного белизной!
1933. Март, 13
Кишинев
Твоей души я не отрину:
Она нагорна и морска.
Рождественскому
мандарину
Благоуханием близка.
Ты вне сравнений: ты
едина.
Ты вне сомнений: ты –
мечта.
Ты – озарительная льдина
С живыми розами Христа.
1934. Январь, 2
София
Она разлюбит. Она
забудет.
О, как я знаю, что это
будет!
Мне будет странно.
Пожалуй, стыдно.
Чуть-чуть туманно. И так
обидно.
Потом утешусь. И сам
забуду.
Ах, так со всеми. Ах,
так повсюду.
Потом другую – уже
другую? –
Я так же ласково
поцелую.
И та разлюбит. И та
забудет.
Зачем я знаю, что это
будет?..
1934. Август, 1
Тойла
Итак, в три месяца – три
моря,
Три женщины и три любви.
Не слишком ли? Как ни
лови,
Безумец, счастья, кроме
горя
Ты не познаешь ничего.
В глубинах сердца твоего
Мечте почила
неизменность,
И ряд земных твоих
измен –
Не прегрешенье, а
неценность:
Мгновенный плен –
извечный плен…
1933. Июнь, 4
Дубровник (Рагуза)
Вилла «Флора мира»
Невесело мне в городе большом,
Который принято считать
веселым,
Где каждый,
расфуфыренный шутом,
Мне видится невыносимо
голым.
Отталкивающая нагота
Обыкновеннейшего
человека
Прожорливого – вздутость
живота,
И голова – округлый сейф
для чека…
Они объединяются затем,
Чтоб повод выискать к
разъединенью.
А эта общность чувствец,
общность тем
Есть разобщенность
взлета и паденья.
1931. Февраль, 3
Париж
Не оскорбить их,
скорбных, оскорбленьем,
Скребущим дух: как
скарб, у них нутро.
Скопленье тел – не духа
ль оскопленье?
Войдите-ка в вечернее
метро.
Попробуйте-ка впасть в
неугомонный, –
Давящий стекла, рушащий
скамью, –
Поток людей, стремящихся
в вагоны
В седьмом часу и перед
восемью.
Взгляните-ка на всех на
этих в шляпах –
Сброд обездоливающей
судьбы,
Вдохните тошнотворный
этот запах,
И вы поймете: это все
рабы!
Рабы врожденные, рабы
такие,
Каких не может быть уже
рабей…
Все одинаково: медведь
России
И этот вот французский
воробей!..
1933. Февраль, 20
Париж
О. Л. С.
В маленькой комнатке она
живет.
Это продолжается который
год.
Так что привыкла почти
уже
К своей могилке в
восьмом этаже.
В миллионном городе
совсем одна:
Душа хоть чья-нибудь так
нужна!
Ну, вот, завела много
певчих птиц, –
Былых ослепительней
небылиц, –
Серых, желтых и синих
всех
Из далеких стран, из
чудесных тех,
Тех людей не бросает
судьба в дома,
В которых сойти нипочем
с ума…
1931. Февраль, 12
Париж
Но это же, ведь,
беспримерность:
Глумясь, святыни топчет
в грязь,
Едва исчезла
суеверность –
Единственная с небом
связь!..
Не зная сущности
религий, –
Любви, – боясь
одних расплат,
Он веровал, влача
вериги,
В чертей, сковороду и
ад…
Итак, вся вера – страх
пред казнью.
Так вот каков он, пахарь
нив!
Воистину богобоязнен,
А думали – боголюбив…
1930
Тойла
(в Болгарии)
Н. и С. Чукаловым
1. ТАВЕРНА
В ДУННИЦЕ
Нам захотелось чаю. Мы в
корчму
Заехали. Полна
простонародья
Она была, и, ясно,
никому
Мест не найти в часы
чревоугодья…
Тут встал один, а там
встает другой,
С улыбками опрастывая
стулья,
И вскоре чай мы пили
огневой
В затишье человеческого
улья.
Благожелательством и
теплотой
Кабак проникся не
подобострастно,
Не утеряв достоинства, и
в той
Среде себя я чувствовал
прекрасно.
Я чувствовал, что все
здесь наравне,
Что отношенья искренней
и кратче
Не могут быть, и знал,
что в стороне
Сочувственно на нас
глядит кабатчик.
2. УЩЕЛЬЕ
РИЛЫ
Была луна, когда в
ущелье влез
Автомобиль и вдоль реки,
накренясь,
Стал гору брать. И
буковый спал лес,
Где паутина – сетки
лаун-теннис.
Путь между гор правел и
вдруг левел.
Жужжали вверх и с горки
тормозили.
Я вспоминал, как долго
не говел,
Чтоб поговеть, не делая
усилий.
Уже монастырело все
вокруг:
Вода в реке, луна и лес
из буков.
И крутизна, и лунный
плеск, и бук
Все утишало горечь,
убаюкав.
Благословен холодный
черный час,
Паломнический путь в
автомобиле,
И монастырь, призвавший
грешных нас,
Кто в похоти о страсти
не забыли.
3. В
КЕЛЬЕ
В нагорный вечер сердце
не хандрит,
Захваченное звездной
каруселью.
Нас у ворот встречал
архимандрит,
Приведший нас в
натопленную келью.
Нам служка подал крепкий
сливовиц,
Зеленоватый, ароматный,
жгучий,
Слегка зарозовивший
бледность лиц,
Поблекших в колыханьи с
круч на кручи.
Сто сорок километров за
спиной,
Проделанных до Рилы от Софии.
Я у окна. Озарены луной
Олесенные горы голубые.
Бежит река. Покрыто все
снежком.
И в большинстве
опустошенных келий
Безмолвие. И странно нам
вдвоем
На нашем междугорном
новосельи.
4. СКИТЫ
По утреннему мы пошли
леску
В далекий скит Святого Иоанна.
И сердце, отложившее
тоску,
Восторгом горним было
осиянно.
Бурлила речка в
солнечных стволах,
И металлически листва
шуршала.
Сосульки звонко таяли. В
горах
Морозило, слепило и
дышало.
Вот церковка. Ее Святой
Лука
Построил здесь. Уютно и
убого.
И голуби, белей чем
облака,
Вокруг летают ангелами
Бога.
Вот щель в скале. В ней
узко и темно.
Тому, кто всю пролезет,
не застрянув,
Тому грехов прощение
дано.
Тропа уступами в скит
Иоаннов.
Здесь неизменно все из
года в год.
Здесь время спит. Во
всем дыханье Божье.
…И кажется отсюда ваш
фокстротт
Чудовищной, невероятной
ложью!
1932. Август, 31 – сентябрь, 4
Тойла
Опоясывает восьмеркою
Высь уступчатую река.
Воду лед покрыл тонкой
коркою,
И снежок покрыл берега.
А над Янтрою, в виде
мирного
И гористого городка,
Глуховатое дремлет
Тырново,
Перевидевшее века.
В плотных домиках,
крепко склеенных,
Понадвиснувших над
рекой,
Сколько смелых чувств,
чувств взлелеянных
Всей историей вековой.
И от каждой-то горной
улицы,
И от каждой-то пары
глаз,
И от праздничной-то
разгулицы
Источается древний сказ.
В маслянистые,
злато-карие,
Как их тщательно не таи,
Заглянул я в твои,
Болгария,
Взоры дружеские твои…
1932. Январь, 31
Тойла
О, светлая моя Светлана,
Дитя с недетской душой,
Вообрази: в снегу
поляна,
Луна и лес большой,
большой…
Здесь от Словении есть
что-то:
Такие ж сосны и холмы.
И кажется мне отчего-то,
Что поняли б друг друга
мы…
Мне жизни не снести
несносной,
Мешающей мне жить шутя:
Ты знаешь… Не совсем я взрослый,
А ты… ты не совсем дитя!
1932. Октябрь, 12
Тойла
О, сколько радости и
света
В живительной голубизне
Адриатического лета
На каменистой крутизне!
Здесь мглится воздух
раскаленный,
Колеблет город мгла, и
весь
Кирпично-палево-зеленый,
Твердит: «От зноя
занавесь».
Но как и чем? Одно
движенье
Забывшейся голубизны,
И – о, какое упоенье
Для изнемогшей крутизны!
Ночь, ветерок ли, дождь
ли, этот
Взор к отплывающей
корме…
О, сколько радости и
света
Во влажной нежной южной
тьме!
1933. Июнь, 5
Дубровник (Рагуза)
Вилла «Флора мира»
Я грусть свою
перегрущу –
Я утро в комнату впущу,
И, белой лилией дыша,
Оно, волнуясь и спеша,
Заполнить комнату мою
Всем тем – всем тем, что
я люблю:
Прозолоченной белизной
И гор окружных
крутизной,
Лазурью неба и волны.
И станут дни мои полны
Стихами, нежностью, и
вновь
Неистребимая любовь
К Несуществующей
впорхнет,
Как утро – в комнату, в
мой гнет,
В нужду мою, в тоску, в
мой стон.
О, лилий ароматный звон!
О, Адриатика моя
Я – снова я! Я – снова
я!
1933. Июнь, 5
Дубровник (Рагуза)
Вилла «Флора мира»
Словенка Лиза, повара
жена,
Веселая красивая
шатенка,
Сказала мне, в ручье
отражена
(И в этом прелесть
главная оттенка!):
«Закажем гуляш, чокнемся
вином
В одной из нами встреченных
гостилен».
Мы к столику присели под
окном,
И, признаюсь, был этот
завтрак стилен…
По черным тропкам,
близким ей одной,
Уже с утра мы в замок
шли соседний,
И этот путь, мне чуждый,
ей родной,
Навеял будоражащие
бредни…
И, розовая, стала от
вина
Она еще, казалось,
розовее,
Словенка Лиза, повара
жена,
Все предрассудки смехом
поразвеяв…
1934. Февраль, 15
Кишинев
Мы на паре горячих
буланых
Норовистых ее лошадей,
В чарах вечера
благоуханных,
Возвращались домой из
гостей.
Утрамбованный путь был
извилист,
Пролегавший полями меж
гор.
Вдалеке небеса
озарились –
То зажег фонари Морибор.
Ночь, в разгаре
словенского лета,
Упояла прохладным
теплом,
С колокольни Святая
Марьэта
За своим наблюдала
селом.
Чуть шуршала в тиши
кукуруза,
Дальний замок стоял на
горе,
Где из «Тóски» – умерший
Карузо
В граммофоне брал
верхнее «ре».
Но слова, – ими все
не расскажешь, –
Приблизительны и далеки.
Вот над нашим блестят
экипажем
Пролетающие светляки.
Точно взят из
тропической сказки
Этот путь удивительный
наш.
На проселок, от гравия
вязкий,
Поворачивает экипаж.
Чужд нам город, исчадье
азарта,
Узаконенный переполох.
С колокольни Святого
Ленарта
Хрипловатый доносится
вздох.
За горами Святая Барбара
Откликается глухо ему:
Раз удар и еще два удара
Упадают в душистую тьму.
А за нами, пред нами,
над нами,
В отраженьи возникшей
реки,
Вьются – в явь
превращенные снами
Размечтавшиеся светляки.
1934. Февраль, 1
Кишинев
Третий год подъезжаю к
Сараеву,
И встречает меня в
третий раз
С очевидной и
нескрываемой
Лаской светоч
встревоженных глаз.
Каждоразно цветами
увенчанный
И восторженностью
обогрет,
С превосходною русскою
женщиной
День-другой коротает
поэт.
Все-то улицы
испоперечены
И извдолены, где –
ввечеру –
Сербки те, что давно
отуречены,
Иногда поднимают чадру.
На базар, по восточному
красочный,
Уж заглянуто множество
раз,
И весь город, нагорный и
сказочный,
Претворен в полный
прелести сказ.
Но всего остального
пленительней
И конечно, милее всего
Облик женщины
обворожительной
И встревоженных глаз
торжество.
1933. Июнь, 2
Босния. Сараево
Быть может, ты сегодня
умерла
В родном тебе, мне
чуждом Будапеште,
В горах подвергнувшись
когтям орла.
Сказать врачу: «Не
мучайте… не режьте…»
И, умерев венгеркой, в
тот же час
Ты родилась испанкою в
Севилье,
Все обо мне мечтать не
разучась
И проливая слезы в
изобильи.
И, может быть, –
все в жизни может быть!
Увижусь я с тобой,
двадцативешней,
Все мечущейся в поисках
судьбы,
Больной старик, почти
уже нездешний.
Ну да, так вот увидимся
на миг
(Возможно, это будет в
Тегеране…)
И вздрогнешь ты: «Чем
близок мне старик,
Сидящий одиноко в
ресторане?»
И встанет прежней жизни
Будапешт:
Ты все поймешь и
скажешь… по-венгерски:
«Как много с Вами
связано надежд!..»
…И орлий клич,
насмешливый и дерзкий,
Ты вспомнишь вдруг, не
поднимая вежд…
1934. Октябрь, 31
Тойла
Ты никого не любишь: ни
меня,
Ни третьего, ни
пятьдесят второго.
Ты попросту немного не
здорова:
Дня не прожить тебе, не
изменя.
Кому и с кем – не важно.
Заманя
К себе кого-нибудь,
отдаться снова.
Свой утолить инстинкт –
твоя основа.
Ты холодна, и нет в тебе
огня.
Ты говорить о страсти не
осмелься:
Ты знаешь только похоть.
Страсть на рельсы
Кладет людей. Страсть –
спутница любви.
Любовь приносит жертвы.
Страсть ей вторит.
Любовь не омрачает, а
лазорит.
Ты похоти любовью не
зови.
1934. Октябрь, 31
Тойла
В. Я. О.
От всех невинностью
виновных хамок
Я изнемог.
И в Храстовац,
средневековый замок,
Сел под замок…
Я вверил ключ таким
рукам прелестным,
Таким рукам,
Что перестал грустить о
неизвестном
По целым дням…
И кончу тем в начальной
Вашей школе,
Что петь начну,
Благодаря спасительной
неволе,
Свою… жену!
1933. Август, 1
Замок Hrastovac
Slovenija
В. Я. О.
У Веры Яковлевны в доме,
Взобравшемся под облака,
Мы все, мы все
имеем, – кроме,
Пожалуй, птичья молока.
Чего бы мы ни пожелали,
Все выполнимо без труда:
Пружинными кровати
стали,
Одрами бывшие всегда…
Явилось зеркало, и в
вазе
Неувядаемы цветы,
И в каждой сказанной ей
фразе
Оттенок некой теплоты…
И даже зонтик, старый
зонтик,
Затасканный по городам,
Тот, что, казалось,
только троньте,
В руках разлезется по
швам,
Однажды утром стал, как
новый,
И, раньше синий, стал
иной:
Немножко желтый, чуть
лиловый
И очень, очень
голубой!..
И если я в глаза ей
гляну,
Она, любя во всем
контраст,
Мне в пику подарит
Любляну,
А нет – Сараево мне
даст…
1933. Июль, 31
Замок Hrastovac