КОГДА
ХОРОШЕЕТ УРОД
Смехач, из цирка клоун
рыжий,
Смешивший публику до
слез,
Был безобразней всех в
Париже,
И каждый жест его –
курьез.
Но в частной жизни нет
унылей
И безотрадней Смехача:
Он – циник, девственнее
лилий,
Он – шут, мрачнее
палача.
Снедаем скорбью, напоследок
Смехач решил пойти к
врачу.
И тот лечить душевный нéдуг
Его направил… к
Смехачу!..
В тот день в семье своей
впервые
Урод был истинным шутом:
Как хохотали все родные,
Когда он, затянув жгутом
Свою напудренную шею
Повиснул на большом
крюке
В дырявом красном
сюртуке
И с криком: «Как я
хорошею!..»
1923
М. А. Д.
В девять лет, быв
влюбленным, расстаться,
Через тридцать пять лет
повстречаться,
В изумленьи расширить
зрачки,
Друг на друга смотреть
бессловесно,
Помнить то, что друг
другу известно.
А известно-то что?
Пустячки!
Может быть, оттого и
прелестно…
1931. Февраль, 18
Париж
На улице карапузики
Выделывают антраша
Под звуки военной
музыки,
Что очень уж хороша:
Такая она веселая
И громкая – просто страсть!
Пойду-ка в окрестные
села я
Попрыгать вокруг костра.
Там с девушкой
незнакомою
Бездумно любовь крутну,
Ненайденную искомую
Найду-ка еще одну.
Под карточкой два
арбузика
Выделывают антраша
Греми, духовая музыка:
Ты очень уж хороша!
1927
Двинск
Когда бы быть царем
великого народа,
Мне выпало в удел, вошел
бы я в века:
На слом немедленно
могучий флот распродал
И в семьи по домам все
распустил войска.
Изобретателей удушливого
газа
На людных площадях
повесил без суда,
Партийность воспретил
решительно и – разом
Казнь смертную отверг. И
это навсегда.
Недосягаемо возвысил бы
искусство,
Благоговейную любовь к
нему внуша,
И в людях ожили бы
попранные чувства –
Так называемые сердце и
душа.
Отдав народу все – и
деньги, и именья,
Всех граждан поровну
насущным наделя,
Покинул бы престол, в
порыве вдохновенья
Корону передав тебе, моя
земля!
Восторженно клянусь,
воистину уверен
В своей единственной и
вещей правоте,
Что все края земли свои
раскрыли б двери
Моей – несущей мир и рай
земной – мечте.
Мне подражали бы все
остальные страны,
Перековав на плуг орудья
злой войны,
И переставшие вредить
аэропланы
Благую весть с земли
домчали б до луны.
Благословляемый
свободным миром целым,
Я сердце ближнего почел
бы алтарем.
Когда бы быть царем мне
выпало уделом,
Я показал бы всем, что
значит быть царем!
1927. Октябрь, 20
Невозможно читать
начинающих авторов,
Чья бездарность
бессмертней талантов иных,
У кого и вчера, и
сегодня и завтра
Одинаково невыразительный
стих.
И не только читать –
принимать невозможно их,
Этих извергов
самовлюбленных: они
Могут вирши безграмотные
и ничтожные
Вам читать положительно
целые дни.
Помню, в молодости
принимал я их стаями,
Терпеливо выслушивал
«опыты» их,
И читалось мне, что
неудобочитаемо,
Где бездарность
бессмертней талантов иных…
Маляры, офицеры,
швейцары, садовники,
Столяры и сектанты,
медички, дьячки
Лезли все в соловьи, в
вожаки и в любовники,
В наглой скромности
людям втирая очки…
В пору, помнится,
расположения доброго
Одного «баритона»
прослушав всю ночь,
Я совсем неожиданно
грохнулся в обморок
И, очнувшись, кричал
истерически: «Прочь!..»
Как они не поймут, что
они – обреченные
И что прока вовеки не
будет из них?..
Это просто больные иль
просто влюбленные,
Чья бездарность
бессмертней талантов иных!
1929
Она идет – вы слышите
шаги? –
Распутница из дальнего
Толедо.
Ее глаза темны. В них
нет ни зги.
В ручном мешке – змея,
исчадье бреда.
Та путница нехороша
собой:
Суха, желта, румянец
нездоровый…
И вьется шарф – отчасти
голубой,
Отчасти ослепительно
пунцовый…
Ее ненасыщаемая страсть
Непривередлива и
небрезглива.
Над кем она
распространяет власть,
Тот подчиняется ей
торопливо.
Кто б ни был ты:
почтенный семьянин,
Распутник зрелых лет,
невинный отрок, –
Уж как пути свои ни
измени,
Найдет, – и тело с
нею распростерто…
И женщинам, и девушкам
не скрыть
Тел, обреченных в
чувственность трибаде:
Лесбийской ей захочется
игры –
Долой напрядывающие
пряди!
Когда ж она восхочет
всей семьи,
Томит в объятьях всех
поочередно
И, из мешка не выпростав
змеи,
Изласканных дает ей
жалить сó дна…
Куда ведет тебя,
беспутный путь,
Весь в стружках гробовых
из-под рубанка?
К кому из нас ты
вздумаешь прильнуть
В своей ужасной
нежности, испанка?
1927
Гайдаров, Гзовская,
Нелидов
(Как хорошо иметь
друзей!)
В Берлине были в роли
гидов
(Я в прозе жизни
ротозей…)
Среди Сахары антрепризы
Мне импресарио ища,
Искусно все мои капризы
Прикрыв обширностью
плаща
Доброжелательства к
поэту…
И вот нашли мне целых
три,
Которым, правда, алтари
Искусства чужды, но
монету
Антрепренеры свято чли,
И живо вечер испекли
На пламени моих горений,
Чтоб эмигрантская толпа
Впивала звуковые pas
«Мороженого из сирени»,
Ландо моторного Зизи,
Ленивой Нелли в будуаре
И той развратнице в
муаре,
Какую, как ты ни грузи
В шампанское под ананас,
Не пустят все же на
Парнас!
Но автору за мастерскую
Скульптурность вход
всегда открыт,
Где Фету Пушкин говорит:
– О Северянине
тоскую!..
1923
Очей незримые ирисы
Благоуханно-хороши.
Ах, нет утóнченней
актрисы
И артистичнее души!
Нередко, невзирая на
ночь,
Засиживались впятером.
– Читайте, милый
«Северяныч»,
И мы Вам с радостью
прочтем, –
Твердила ласково и мягко
Она, прищурясь и куря.
И пенил душу я в честь
Вакха,
Живя, сверкая и горя!
Красив, как римлянин,
Гайдаров
Встает и всех лазорит
он:
Нам звоном бархатных
ударов
Виолончелит баритон.
Ольга Владимировна
сценки
Рассказывает про детей,
Как мальчик плакал из-за
пенки,
Иль эпизод из жизни
швей…
Подносит нам «видатель
видов»,
Ироник с головы до ног,
Он, обаятельный Нелидов,
Колюче-лавровый венок.
Столичный житель, из
Азовска
Какой-нибудь провинциал,
Пред кем блеснула «пани
Гзовска»,
Ответно чувствами бряцал.
С ней, несмотря на тьму
и на ночь,
Нам было ярко и светло.
И был целован «Северяныч»,
Как матерью дитя, в
чело…
1923
Позвал меня один
знакомый,
Веселой жизни акробат,
Рокфором городским
влекомый,
В берлинское кафэ
«Трибад».
Был вечер мглистый и
дождливый,
Блестел и лóснился
асфальт
С его толпою суетливой.
Мы заказали «Ривезальт».
Смотря на танцы
лесбиянок –
Дев в смокингах и
пиджачках,
На этих гнусных
обезьянок
С животной похотью в
зрачках…
И было тошно мне от этой
Столичной мерзости
больной,
От этой язвы, разодетой
В сукно и нежный шелк
цветной.
Смотря на этот
псевдо-лесбос,
На этот цикл карикатур,
Подумал я: «Скорее в лес
бы,
В зеленолиственный
ажур!»
И церемонно со знакомым
Простясь, я вышел на
подъезд,
Уколот городским
изломом,
С мечтой: бежать из этих
мест.
1923
Мы часто по Unter den
Linden
Ходили в Tiergarten
нагой,
И если б Рейхстаг не был
вправо,
Его мы задели б ногой.
Не очень-то люб нам
парламент
За то, что в нем партий
очаг.
А мы беспартийные птицы
С природой в нептичьих
очах…
Не нравится нам и
Tiergarten
Он тощ, как немецкий
обед…
Но больше всего не по
вкусу
В том парке «Аллея
Побед».
«Аллея Побед» – это
значит,
Что «эти» напали на
«тех»,
Что «те» побежденные
пали,
А «эти» содеяли грех…
Мы в поисках вечных
природы,
Хотя получили Ergarz
Ходили по Unter den
Linden
В Tiergarten в кольце из
палацц…
1923
Чем эти самые живут,
Что вот на паре ног
проходят?
Пьют и едят, едят и
пьют –
И в этом жизни смысл
находят…
Надуть, нажиться,
обокрасть,
Растлить, унизить,
сделать больно…
Какая ж им иная страсть?
Ведь им и этого
довольно!
И эти-то, на паре ног,
Так называемые люди
«Живут себе»… И имя Блок
Для них, погрязших в
мерзком блуде, –
Бессмысленный, нелепый
слог…
1923
Чем больше книг сухих,
научных,
Тем меньше лирики в
сердцах.
Чем больше лиц
научно-скучных,
Тем меньше смеха на
устах.
Чем больше поездов
курьерских,
Тем меньше девственных
лесов.
Чем больше сабель
офицерских,
Тем меньше борон и
плугов.
Чем больше фабрик
граммофонных,
Тем меньше трудных арф в
домах.
Чем больше трубок
телефонных,
Тем меньше тонов в
голосах.
Чем больше объявлений
брачных,
Тем меньше браков по
любви.
Чем больше песенок
кабачных,
Тем меньше трелят
соловьи.
Чем больше танцев
ресторанных,
Тем меньше ценящих
балет.
Чем больше войн и боли в
ранах,
Тем меньше, меньше в
жизни лет!..
1923
Партийность – источник
всех зол и всех бед:
Отбросьте партийность и
ждите побед,
Побед окрыленного
духа.
Одна только партия пусть
да живет,
И будет ей доброе имя:
Народ
Желанное имя для слуха.
Нет партий в природе, и,
если кричишь,
Что кошка ест птицу, то
кошка не чиж:
Пусть в птицу
вцепляется кошка.
Но ты не животное, ты –
Человек,
Кто б ни был ты – негр,
англичанин иль грек –
Подумай об этом
немножко…
Зверей дрессировка
культурит. Людей
Культурит величье
вселенских идей,
Религия, музы, наука.
Культурит еще
человеческий род
Крылатое светлое слово:
Вперед,
Любовь, всепрощенье и
мука.
Так бросьте партийность
– причину вражды,
Устройте повсюду
селенья-сады,
Мечтайте о солнечном чуде.
Будь счастлив, живуший в
долинах у рек,
Будь счастлив, что имя
твое: Человек!
Что все человечество –
Люди!
1923
Пока нужны законы людям,
Не говорите о
культуре.
Пока сосед грозит
орудьем,
Не говорите о
культуре.
Пока земля льет кровь
людскую,
Не говорите о
культуре.
Пока о братстве я
тоскую,
Не говорите о
культуре.
Пока есть «бедный» и
«богатый»,
Не говорите о
культуре.
Пока дворцы идут на
хаты,
Не говорите о
культуре.
Пока возможен в мире
голод,
Не говорите о
культуре.
Пока на группы мир
расколот,
Не говорите о
культуре.
Пока есть «иудей» и
«эллин»,
Не говорите о
культуре.
Пока смысл жизни
обесцелен,
Не говорите о
культуре.
Пока есть месть, вражда,
погромы,
Не говорите о
культуре.
Пока есть áрестные домы,
Не говорите о
культуре.
Пока нет равенства и
братства,
Но есть запрет и есть
цензура,
Пока возможно
святотатство,
Культура ваша – не
культура!
1928
Они живут политикой,
раздорами и войнами,
Нарядами и картами,
обжорством и питьем,
Интригами и сплетнями,
заразными и гнойными,
Нахальством, злобой,
завистью, развратом и нытьем.
Поэтов и мыслителей,
художников не ведают,
Боятся, презирают их и
трутнями зовут.
Зато потомство делают,
трудясь над ним, как следует,
И убежденно думают, что
с пользою живут!..
1928
Культурный зверь на двух
ногах –
Я утверждаю – жаждет
крови:
Ему в войне открыты нови
Разбогатиться на
скорбях…
Убив, ограбить
мертвеца –
Пленяющая ум
возможность…
Итак, да здравствует
безбожность
И беззастенчивость лица!
Растлить девицу на
войне –
Не преступленье, а
геройство.
Так зверь, войны
постигший свойство,
Не просто зверь, а зверь
вдвойне.
В слюнявой жажде
грабежа,
От нетерпения дрожа,
Двуногий зверь стремится
в битву…
Прими, о Бог, мою молитву,
Святую скорбь мою пойми:
Не называй зверей
людьми!..
1923
Пусть привилегией
культуры
Пребудут впредь все
кутежи…
Пусть дураки и с ними
дуры
Утонут в море пьяной
лжи.
Пусть в диком пьянстве и
разврате
Найдут себе купельный жбан
Цивилизованные рати
Леса клеймящих горожан.
Пусть сохлый, чахлый
мозг иссушат
Вконец в усладах
городских,
Пусть городом себя
задушат –
Презренные! Что мне до
них!
До революции великой,
Во время, после и
всегда –
Они живут толпой
безликой,
Они живут ордою дикой
Без святости и без
стыда.
Я объявил войну
культуре,
И городу, и кабаку.
Я ухожу в свои лазури,
В свою священную тоску.
О перевоспитаньи мира,
О перелюденьи людей
Бряцай, бичующая лира!
Растрелься, вешний
соловей!
Я ухожу в Природу удить
И, удя, мыслить с
торжеством,
Людей мечтая перелюдить,
Земным их сделав
божеством!
1923
Мир с каждым днем живет
убоже,
Культура с каждым днем
гнилей.
К тебе взываю я, о Боже:
Своих избранников жалей!
Всеудушающие газы
Живому уготовил зверь.
Клеймом карающей проказы
Ты порази его теперь!
Пусть уничтожит зверь
двуногий
Себе подобного, но тех,
Кто с ним не на одной
дороге,
Кто создан для иных
утех,
Того, Великий Бог,
помилуй,
В нем зверское
очеловечь,
И, растворясь в природе
милой,
Он станет каждый лист
беречь.
1923
1
Мечты о дальнем чуждом
юге…
Прощай, осенний ряд
щетин:
Под музыку уходит «Rügen»
Из бухты ревельской в
Штеттин.
Живем мы в опытовом
веке,
В переоценочном, и
вот –
Взамен кабин, на
zwischen-deck'e
Дано нам плыть по глади
вод…
Пусть в первом классе
спекулянты,
Пусть эмигранты во
втором, –
Для нас же места нет:
таланты
Пусть в трюме грязном и
сыром…
На наше счастье
лейтенанты
Под старость любят
строить дом,
Меняя шаткую стихию
На неподвижный
материк, –
И вот за взятку я проник
В отдельную каюту, Тию
Щебечет, как веселый чиж
И кувыркается, как мышь…
Она довольна и иронит:
«Мы – как банкиры, как
дельцы,
Почтеннейшие подлецы…
Скажи, нас здесь никто
не тронет?»
Я твердо отвечаю: «Нет»,
И мы, смеясь, идем в буфет.
Садимся к столику и в
карту
Мы погружаем аппетит.
В мечтах скользят сквозь
дымку Tartu
И Tal1inn с Rakvere.
Петит
Под аппетитным
прейс-курантом
Смущает что-то нас: «В
буфет
Вступая, предъявлять
билет».
В переговоры с
лейтенантом
Вступаю я опять, и нам
В каюту есть дают:
скотам
И zwischen-deck'цам к
спекулянтам
Вход воспрещен: ведь
люди там,
А мы лишь выползки из
трюма…
На море смотрим мы
угрюмо,
Сосредоточенно жуем,
Вдруг разражаясь
иронизой
Над веком, денежным
подлизой,
И символически плюем
В лицо разнузданного
века,
Оскотившего человека!..
2
Октябрьский полдень.
Полный штиль.
При двадцатиузловом ходе
Плывем на белом
пароходе.
Направо Готланд. Острый
шпиль
Над старой киркой.
Крылья мельниц
И Висби, Висби
вдалеке!..
По палубе несется
кельнер
С бутылкой Rheingold'a в
руке.
За пароходом вьются
чайки,
Ловя бросаемый им хлеб,
И некоторые всезнайки
Уж знают (хоть узнать им
где б?),
Что «гений Игорь Северянин,
В Штеттин плывущий, на
борту».
Все смотрят: где он? Вот
крестьянин,
Вот финн с сигарою во
рту,
Вот златозубая банкирша,
Что с вершей смешивает
виршу,
Вот клетчатый и бритый
бритт.
Где я – никто не
говорит,
А только ищет. Я же в
куртке
Своей рыбачьей, воротник
Подняв, стремлю чрез
борт окурки,
Обдумывая свой дневник.
Луч солнца
матово-опалов,
И дым из труб, что льнет
к волне,
На фоне солнца, в пелене
Из бронзы. «Rügen» без причалов
Идет на Сванемюнде. В
шесть
Утра войдем мы в Одер:
есть
Еще нам время для
прогулок
По палубам. Как дико
гулок
Басящий «Rügen»'a гудок!
Лунеет ночь. За дальним
Висби
Темнеет берега клочок:
Уж не Миррэлия ль? Ах, в
высь бы
Подняться чайкой –
обозреть
Окрестности: так грустно
ведь
Без сказочной страны на
свете!..
Вот шведы расставляют
сети.
Повисли шлюпок паруса.
Я различаю голоса.
Лунеет ночь. И на
востоке
Броженье света и теней.
И ночь почти уж на истёке.
Жена устала. Нежно к ней
Я обращаюсь, и в каюту
Уходим мы, спустя
минуту.
3
Сырой рассвет. Еще
темно.
В огнях зеленость,
алость, белость.
Идем проливом. Моря
целость
Уже нарушена давно.
Гудок. Ход тише. И
машины
Застопорены вдруг. Из
мглы
Подходит катер. Взор
мышиный
Из-под очков во все
углы.
То докторский осмотр.
Все классы
Попрошены наверх.
Матрос,
Сзывавший нас, ушел на
нос.
И вот пред доктором все
расы
Продефилировали. Он
И капитан со всех сторон
Осматривают пассажиров,
Ища на их пальто чумы,
Проказы или тифа… Мы,
Себе могилы в мыслях
вырыв,
Трепещем пред обзором…
Но
Найти недуги мудрено
Сквозь платье, и пальто,
и брюки…
Врач, заложив за спину
руки,
Решает, морща лоб тупой,
Что все здоровы, и
толпой
Расходимся все по каютам.
А врач, свиваясь жутким
спрутом,
Спускается по трапу
вниз,
И вот над катером повис.
Отходит катер. Застучали
Машины. Взвизгнув, якоря
Втянулись в гнезда. И в
печали
Встает октябрьская заря.
А вот и Одэр, тихий,
бурый,
И топь промозглых
берегов…
Итак, в страну былых
врагов
Попали мы. Как бриттам
буры,
Так немцы нам… Мы два
часа
Плывем по гниловатым
волнам,
Наш пароход стремится
«полным».
Вокруг убогая краса
Германии почти несносна.
И я, поднявши паруса
Миррэльских грез, –
пусть переносно! –
Плыву в Эстонию свою,
Где в ёловой прохладе
Тойла,
И отвратительное
пойло –
Коньяк немецкий – с
грустью пью.
Одна из сумрачных махин
На нас ползет, и вдруг
нарядно
Проходит мимо «Ариадна».
Два поворота, и –
Штеттин.
1928
Мой юный друг стал к
лету ветше
От нескончаемой Нужды,
От расточаемой вражды
Людской вокруг, и я
поэтше
Своей сказал: «Что ж!
якоря
Поднимем мы, да за
моря!»
Нужда осталась позади,
И повстречался нам
Достаток.
Мы прожили с ней дней
десяток,
И вдруг заекало в груди:
Река моя и дом мой –
где?
Пойдем домой, хотя б к
Нужде…
Мой дух стал ветше на
чужбине
В Достатке больше, чем в
Нужде.
Я стосковался по рябине
И по форелевой воде…
Я говорю своей поэтше:
«Не быть в Эстонии мне
ветше,
Чем здесь, в Берлине». И
зимой
Мы поспешили к ней
домой.
Свершилось чудо: снова
юнью
Завесенел усталый дух.
И зорче глаз, и чутче
слух,
И ждет душа
весну-чарунью.
И как стыдлива здесь
Нужда,
А там Достаток – без
стыда!..
1923
Мы вернемся к месту
нашей встречи,
Где возникли ласковые
речи,
Где возникли чистые
мечты,
Я, увидев нашей встречи
место,
Вспомню дни, когда была
невеста
Ты, моя возлюбленная,
ты!
1922
Берлин