ДЕВЯТОЕ
ОКТЯБРЯ
Девятого октября
Оранжевая заря
Свела нас у струй реки.
Молила рука руки.
Девятого октября
Пришел я к реке, горя
Любовью к тебе большой,
Постигнув тебя душой.
Девятого октября
Ты встретилась мне, даря
Святое свое святых
И свой непорочный стих.
С тех пор я, ничей, стал
твой,
И ты над моей
листвой –
Оранжевая заря
С девятого октября.
1923. Октябрь
Юрьев
Моя жена всех женщин мне
дороже
Величественною своей
душой.
Всю мощь, всю власть
изведать ей дай Боже
Моей любви воистину
большой!
Дороже всех – и чувства
вновь крылаты,
И на устах опять
счастливый смех…
Дороже всех: дороже
первой Златы!
Моя жена душе дороже
всех!
Моя жена мудрей всех
философий, –
Завидная ей участь
суждена,
И облегчить мне муки на
Голгофе
Придет в тоске одна моя
жена!
1928
Toila
Она кормила зимних
птичек,
Бросая крошки из окна.
От их веселых перекличек
Смеялась радостно она.
Когда ж она бежала в
школу,
Питомцы, слыша снега
хруст,
Ватагой шумной и веселой
Неслись за ней с куста
на куст!
1923. Декабрь
Озеро Uljaste
Есть женщина на берегу
залива.
Ее душа открыта для
стиха.
Она ко всем знакомым
справедлива
И оттого со многими
суха.
В ее глазах свинцовость
штормовая
И аметистовый закатный
штиль.
Она глядит, глазами
омывая
Порок в тебе, – и
ты пред ней ковыль…
Разочарованная в
человеке,
Полна очарования волной.
Целую иронические веки,
Печально осиянные луной.
И твердо знаю вместе с
нею: грубы
И нежные, и грубые
нежны.
Ее сомнамбулические губы
Мне дрогнули об этом в
час луны…
1924
Озеро Uljaste
Далеко, далеко, далеко
Есть сиреневое озерко,
Где на суше и даже в
воде –
Ах, везде! ах, везде!
ах, везде! –
Льют цветы благодатную
лень,
И названье цветам тем –
Сирень.
В фиолетовом том
озерке –
Вдалеке! вдалеке!
вдалеке! –
Много нимф, нереид, и
сирен,
И русалок, поющих рефрен
Про сиренево-белую
кровь,
И названье тем песням –
Любовь.
В той дали, в той дали,
в той дали, –
Где вы быть никогда не
могли, –
На сиреневом том
озерке, –
От земли и небес
вдалеке, –
Проживает бесполая
та –
Ах, не истинная ли
Мечта? –
Кто для страсти
бесстрастна, как лед…
И полет, мой полет, мой
полет –
К неизведанному уголку,
К фиолетовому озерку,
В ту страну, где сирени
сплелись,
И названье стране той –
Фелисс!
1923. Декабрь, 31
Toila
Если с нею – как храм,
природа.
Без любимой – она
тюрьма.
Я за марку улов свой
отдал:
Без обеда – не без
письма.
Я пишу ей, что трижды
встретил
Без нее – и я
жив? – закат,
Что не надо рождаться
детям,
Если ждет их, как нас,
тоска.
Что для счастья больной
и белой
И единственной, как
земля,
Я не знаю, чего не сделал,
Но я знаю, что сделал я!
1925
Озеро Uljаste
В альбом Б. В. Правдину
Я грущу по лесному уюту,
Взятый городом в плен на
два дня.
Что ты делаешь в эту
минуту
Там, у моря теперь, без
меня?
В неоглядное вышла ли
поле
В золотистых сентябрьских
тонах?
И тогда – сколько
радости воли
В ненаглядных любимых
глазах!
Или, может быть, легкой
походкой
Ты проходишь по пляжу
сейчас?
И тогда – море с дальнею
лодкой
В зеркалах обожаемых
глаз…
Или в парк по любимой
тропинке
Мчишься с грацией дикой
козы?
И тогда – ветрятся
паутинки
Женской –
демонстративной – косы…
Не раскрыт ли тобою
Шпильгаген?
Книга! – вот где
призванье твое!
И тогда – моя ревность к
бумаге:
Ты руками коснулась ее…
Неизвестность таит в
себе смуту…
Знаю только – и это не
ложь! –
Что вот в самую эту
минуту
Ты такой же вопрос
задаешь…
1926. Сентябрь, 17
Юрьев
Распустилась зеленая и
золотая,
Напоенная солнечным
соком листва.
Грез весенних вспорхнула
лукавая стая,
И опять – одряхлевшие
юны слова.
Снова – необъяснимо и
непостижимо,
Обнадеженно, опыту
наперекор –
Все разлюбленное стало
нежно-любимо,
Очаровывая разуверенный
взор.
И недаром ты в парке
вчера щебетала
О давно не затрагиваемой
любви:
Ведь на то и весна,
чтобы все, что устало,
Зазвучало, как тихие
губы твои…
1928
Toila
Глубокий снег лежит у
нас в горах.
Река в долине бег
остановила.
Вся белая, слилась со
снегом вилла.
И мы одни идем в своих
снегах.
В устах медлительное:
«Разлюбила…»
«Всегда люблю!» –
поспешное в глазах.
Ну да, всегда… Я знаю,
снег растает,
Под звон литавр взломает
лед река.
В ней снова отразятся
облака,
И в рощах жемчуг трелей
заблистает.
Ну да – всегда! Об этом
сердце знает!
Иначе снег лежал бы
здесь – века!
1927
Toila
Я стою у окна в серебреющее
повечерье
И смотрю из него на
использованные поля,
Где солома от убранной
ржи ощетинила перья
И настрожилась
заморозками пустая земля.
Ничего! – ни от
вас, лепестки белых яблонек детства,
Ни от вас, кружевные
гондолы утóнченных чувств…
Я растратил свой дар –
мне врученное Богом наследство, –
Обнищал, приутих и
душою расхищенной пуст…
И весь вечер – без
слов, без надежд, без мечты, без желаний,
Машинально смотря, как
выходит из моря луна
И блуждает мой друг по
октябрьской мерзлой поляне,
Тщетно силясь в тоске
мне помочь, – я стою у окна.
1925
Toila
Мне удивительный вчера
приснился сон:
Я ехал с девушкой, стихи
читавшей Блока.
Лошадка тихо шла.
Шуршало колесо.
И слезы капали. И вился
русый локон…
И больше ничего мой сон
не содержал…
Но, потрясенный им,
взволнованный глубоко,
Весь день я думаю,
встревоженно дрожа,
О странной девушке, не
позабывшей Блока…
1927
Toila
Над калиткой арка из
рябины.
Барбарис разросся по
бокам.
За оградой домик
голубиный.
Дым из труб, подобный
облакам.
Домик весь из комнаты и
кухни.
Чистота, опрятность и
уют.
Подойди к окну и тихо
стукни:
За стеклом два глаза
запоют.
Женщина с певучими
глазами
Спросит, кто любимый
твой поэт,
И, с улыбкой
прислонившись к раме,
Терпеливо будет ждать
ответ.
Назови какое хочешь имя:
Будь то Надсон или
Малларме,
В дом, где облака таятся
в дыме,
Будешь вхож, назвать
себя сумев.
Если же ты скажешь: «Что
мне в этом!
Знать стихов я вовсе не
хочу», –
Женщина, рожденная
поэтом,
Вдруг погасит взоры, как
свечу.
И хотя бы кудри поседели
Пред стеклом, скрывающим
уют,
О твоем тебя не спросят
деле
Те глаза, которые поют…
1927
Toila
…отдыхала
глазами на густевшем закате…
Н. Лесков
Отдыхала глазами на
густевшем закате,
Опустив на колени том
глубинных листков,
Вопрошая в раздумьи,
есть ли кто деликатней,
Чем любовным вниманьем
воскрешенный Лесков?
Это он восхищался
деликатностью нищих,
Независимый, гневный,
надпартийный, прямой.
Потому-то любое
разукрасят жилище
Эти книги премудрости
вечной самой.
А какие в них ритмы! А
какая в них залежь
Слов ядреных и точных
русского языка!
Никаким модернистом ты
Лескова не свалишь
И к нему не посмеешь
подойти свысока.
Достоевскому равный, он
– прозёванный гений.
Очарованный странник
катакомб языка!
Так она размышляла,
опустив на колени
Воскрешенную книгу,
созерцая закат.
1928
Toila
В твою мечтальню солнце
впрыгнуло
С энергиею огневой,
И, разогревшись, кошка
выгнула
Полоски шубки меховой.
И расплескался луч в
хрусталиках
Цветочной вазы от Фраже,
С улыбкой на диванных
валиках
Заметив томики Бурже…
Луч попытается камелии
Понюхать, в тщетном
рвеньи рьян.
Разглядывая рукоделия,
Тебе покажет на изъян.
Потом (пойми, ведь
солнце молодо
И пустовато, как серсо!)
Чуть-чуть придать
захочет золота
Недопитому кюрасо…
О, солнце марта
любознательно,
В нем шутка и предвешний
хмель!
Смотри, сосет оно
признательно
Развернутую карамель…
И все стремится в сердце
девичье
Бесцеремонно заглянуть:
Вместилась в грудь
строфа ль Мицкевича,
Строфа ль Мюссе вместилась
в грудь?
И напроказничав в
мечталенке,
Взглянув кокетливо в
трюмо,
Запрячется в конвертик
маленький,
В котором ты пошлешь
письмо…
1926
Toila
По отвесному берегу моря
маленькой Эстии,
Вдоль рябины,
нагроздившей горьковатый коралл,
Где поющие девушки нежно
взор заневестили,
Чья душа целомудренней,
чем березья кора,
По аллее, раскинутой над
черной смородиной,
Чем подгорье окустено
вплоть до самой воды,
Мы проходим дорогою, что
не раз нами пройдена,
И все ищем висячие кружевные
сады…
И все строим воздушные
невозможные замки,
И за синими птицами
неустанно бежим,
Между тем как поблизости
– ласточки те же самые,
Что и прошлый раз реяли,
пеночки и стрижи.
Нет, на птицу на синюю
не похожа ты, ласточка,
На палаццо надземное не
похожа изба.
Дай рябины мне кисточку,
ненаглядная Эсточка,
Ту, что ветер проказливо
и шутя колебал…
1923. Ноябрь
Toila – Valaste – Järve
Ты совсем не похожа на
женщин других:
У тебя в меру длинные
платья,
У тебя выразительный, сдержанный
смех
И выскальзыванье из
объятья.
Ты не красишь лица, не
сгущаешь бровей
И волос не стрижешь в
жертву моде.
Для тебя есть Смирнов,
но и есть соловей,
Кто его заменяет в
природе.
Ты способна и в сахаре
выискать «соль»,
Фразу – в только
намекнутом слове…
Ты в Ахматовой ценишь
бессменную боль,
Стилистический шарм в
Гумилеве.
Для тебя, для гурманки
стиха, острота
Сологубовского триолета,
И, что Блока не
поцеловала в уста,
Ты шестое печалишься
лето.
А в глазах
оздоравливающих твоих –
Ветер с моря и поле
ржаное.
Ты совсем не похожа на
женщин других,
Почему мне и стала
женою.
1927
Toila
Посв. Ф. М. Л.
Она, никем не заменимая,
Она, никем не
превзойденная,
Так
неразлюбчиво-любимая,
Так неразборчиво
влюбленная,
Она, вся свежесть призаливная,
Она, моряна с далей
севера,
Как диво истинное,
дивная,
Меня избрав, в меня
поверила.
И обязала необязанно
Своею верою
восторженной,
Чтоб все душой ей было
сказано,
Отторгнувшею и
отторженной.
И оттого лишь к ней
коронная
Во мне любовь неопалимая,
К ней, кто никем не
превзойденная,
К ней, кто никем не
заменимая!
1929
Toila
Свежей душистого
горошка,
И значит – свежести
свежей,
Немножко больше, чем
немножко,
Ты захотела стать моей…
И к свежим я влекусь
озерам
В незаменимости лесной,
Твоим сопровождаем
взором,
Сопутствуем твоей
весной.
Он сник, услад столичных
демон,
Боль причинивший не
одну…
Я платье свежее надену!
Я свежим воздухом
вздохну!
Я – твой! Веди меня!
Дорожка,
Мне выисканная
тобой, –
Свежей душистого
горошка:
Свежее свежести самой!
1929
Toila
Ни одного цветка, ни
одного листка.
Закостенел мой сад. В
моем саду тоска.
Взад и вперед хожу, по
сторонам гляжу.
О чем подумаю, тебе
сейчас скажу.
Ведь только ты одна
всегда, всегда нежна,
В печальной осени душе
всегда нужна.
И только стоит мне
взглянуть в глаза твои –
Опять весна пришла и
трелят соловьи.
И на устах моих затеплен
юный стих
От прикасания живящих
уст твоих.
И пусть в саду пустом ни
одного цветка,
И пусть в бокале нет ни
одного глотка,
И пусть в столе моем нет
ни одной строки, –
Жду мановения твоей
благой руки!
1929
Toila
1
«Любовница» пошло
звучит, вульгарно,
Как все позахватанное
толпой,
Прочти ли сам Пушкин
свой стих янтарный,
Сама ли Патти тебе пропой.
Любовница – плоть и
кровь романа,
Живая вода мировых поэм.
Вообразить себе
Мопассана
Без этого слова нельзя
совсем…
Любовница – дивное
русское слово,
И как бы ты смел на него
напасть,
Когда оно – жизни основа
И в нем сочетались
любовь и страсть?!
2
В этом слове есть что-то
неверное,
Драматическое что-то
есть,
Что-то трогательное и
нервное, –
Есть оправдываемая
месть.
В этом слове есть томик
шагреневый,
На бумаге веленевой
станс.
В этом слове есть тайна
Тургенева
И сиреневый вешний
романс.
Благодатно до гроба
запомнится
Озаряющее бытие
Грустно-нежное слово
«любовница»,
Обласкавшее сердце твое.
3
Если же слово это
Может быть применимо
К собственной – не
другого
И не к чужой – жене,
Счастье тебе готово,
Равное власти Рима
В эру его расцвета,
Можешь поверить мне!
1929
Toila
Ты чутко читала Сергея
Волконского
На синей тахте у стены
голубой.
Я только что кончил
работу с эстонского,
И мы говорили о книге с
тобой.
– Ведь это не
часто, чтоб книга претолстая
Была целиком и умна, и
тонка, –
Сказала так славно, и
хлынули волосы
Каштановым ливнем на
край дневника.
Луч солнца упал на
склоненную талию,
На женственный шелк
старомодных волос.
И нас, северян, потянуло
в Италию,
И южное в северном
сердце зажглось!
Ты вспомнил а строфы
священные Блоковы,
Шепнула: «И нашим бы
музам на юг…»
А луч западающий
двигался около,
Как будто обрадовался:
«узнаю!»
1929
Toila
Как хорошо, что вспыхнут
снова эти
Цветы в полях под небом
голубым!
Как хорошо, что ты
живешь на свете
И красишь мир
присутствием своим!
Как хорошо, что в общем
внешнем шуме
Милей всего твой голос
голубой,
Что, умирая, я еще не
умер
И перед смертью
встретился с тобой!
1928
Toila