ПЕРВОЕ
ПИСЬМО
Живет по-прежнему Париж,
Грассирующий и нарядный,
Где если и не «угоришь»,
То, против воли,
воспаришь
Душою, даже безотрадной.
Буквально все как до
войны,
И charme все тот же в
эксцессере;
На карточках запретных
серий,
Как прежде, женщины
стройны, –
Стройней «натур», по
крайней мере…
И в «Призраках» его
разнес
Тургенев все-таки
напрасно:
Здесь некрасивое
прекрасно,
И ценны бриллианты слез,
И на Монмартре
Аполлон –
Абориген и завсегдатай.
Жив «Современный
Вавилон»,
Чуть не разрушенный
когда-то…
Там к Наслажденью
семафор
Показывает свет зеленый,
И лириков король, Поль
Фор,
Мечтает о волне соленой,
Усевшись в цепком
кабаке,
Тонущем в крепком
табаке,
Где аргентинское танго
Танцует родина Пого.
Столица мира!
Город-царь!
Душа, исполненная
транса!
Ты положила на алтарь
Гражданство Анатоля
Франса.
Вчера в Jardin des
Tuileries
Я пробродил до
повечерья:
С ума сводящая esprits,
И paradis, и просто
перья…
Кабриолеты, тильбюри,
«Бери авто и тюль бери,
И то, что в тюле»… Я
пари
Держу: так все живут в
Paris.
Однако бросим каламбур,
Хотя он здесь вполне
уместен.
О, как
пьянительно-прелестен
Язык маркизы Помпадур!
Люблю бродить по
Lauriston
(Поблизости от
Трокадэро),
Вдоль Сены, лентящейся
серо,
К Согласья площади.
Тритон
И нимфы там взнесли
дельфинов,
Что мечут за струей
струю.
Египет знойный свой
покинув,
Спит обелиск в чужом
краю.
Чаруен Тюльерийский сад,
Где солнце плещется по
лицам,
Где все
Людовиком-Филиппом
До сей поры полно.
Грустят
Там нимфы темные, и фавны
Полустрашны,
палузабавны.
Деревья в кадках, как
шары
Зеленокудрые. Боскеты
Геометричны. И ракеты
Фраз, смеха и «в любовь
игры»!
О, флирт, забава
парижанок,
Ты жив, куда ни
посмотри!
В соединении с
causerie –
Ты лишь мечта для
иностранок…
Стою часами у витрин.
Чего здесь нет! – и
ананасы,
И персики, и литры вин,
Сыры, духи, табак. Для
кассы
Большой соблазн и явный
вред,
Но неизвестен здесь
запрет.
Притом, заметьте,
скромность цен:
Дороже лишь в четыре
раза,
Чем до войны. И эта
фраза
Мне мелодична, как
«Кармен».
Здесь, кстати, все, что
ни спроси
Из музыки, к твоим
услугам,
И снова музыкальным
плугом
Вспахал мне сердце
Дебюсси…
А «Клеопатра», Жюль
Масснэ?
«Манон», «Таис»,
«Иродиада»?
По этим партитурам рада
Душа проделать petite
tournée
(Тут мне припомнился
Кюи,
Масснэ «расслабленным
Чайковским»
Назвавший. С мнением
«таковским»
Понятья борются мои).
На всем незримое клеймо:
«Здесь жизнь – как
пламя, а не жижа».
– Я лишь пересказал
письмо,
Полученное из Парижа.
На ваш вопрос: «Какие
здесь
Заметны новые теченья?»,
Отвечу: как и прежде,
смесь
Ума с налетом
поглупенья.
Apollinaire, Salmon,
Sendra –
Вот три светила
футуризма!
Второе имя – слов
игра! –
Нас вводит в стадию
«рыбизма»,
Иначе – просто немоты:
Для уха нашего беззвучно
Их «нео-творчество»;
докучно
Оно, как символ тошноты.
А «дадаизм», последний
крик
Литературной ложной
моды.
Дегенератные уроды
Изображают крайний сдвиг
В театрике «Ambassadeurs»
Актер, игравший
дадаиста,
Кричал: «Да-да!» –
по-русски чисто –
Дадаистический пример!..
От пышного
«Folies-bergère»
До «Noctambules», мирка
студентов,
Их пародируют. Одни
Они – объект
экспериментов
Неисчерпаемый.
Они –
Великовозрастные дурни.
В салоне, в парковой
тени
И в подозрительной
«амурне»
Они завязли на зубах…
Ошеломляющая «слава»
Дегенератов (тлен и
прах!)
Плывет, как восковая
пава…
Исканье – вечный идеал
Художника. Но эти
«томы» –
Весьма плачевные
симптомы.
Теперь, когда весь мир
устал
От шестилетней гнусной
бойни,
От глупых деяний и слов,
Пора искусству стать
достойней
И побросать «хвосты
ослов!»
Уже в прославленном кафе
Среди Латинского
квартала
Моя знакомая встречала
Тонущего в своей строфе,
(А может статься – и в
софе,
Как в алькермессе!..)
солнцепевца,
Решившего покушать
хлебца
Французского. Итак,
Бальмонт
Вошел под кровлю «La
Rotonde»,
Где не бывал шесть лет.
За эти
Лета немало перемен,
Но он все так же
вдохновен
И непосредственен, как
дети.
Литературно обрусел
Париж достаточно. На
кейфе
Живет в Contrexevill'e
Тэффи,
И Бунин прочно здесь
осел.
Сменил на вкус бордоских
вин
«Денатуратный дух
Расеи»,
Вотще свой огород
посеяв,
Туземец Гатчины –
Куприн,
Маяк «Последних
новостей»!..
И, как ее ни ороси я,
Суха грядущая Россия
Для офранцуженных
гостей…
В Париже –
полу-Петербург,
Полу-Москва. И наша
«грыжа»,
Болезнь России, для
Парижа, –
Заметил друг словесных
пург,
Который брови вдруг
насупил, –
Как для купчих
московских – жупел.
Весь мир похлебкою такой
Наш русский человек
«осупил»,
Что льется изо ртов
рекой
Она обратно… Для
француза
Эстета до мозга костей,
Приезд непрошеных
гостей,
Избегших «грыжи», –
вроде груза
На модном галстуке. Но
он,
Француз, любезен и
лощен:
Ведь узы прежнего союза
Обязывают до сих пор…
А потому – умолкни спор!
1920