1
Кто эта слезная
тоскунья?
Кто эта дева, мальва
льда?
Как ей идет горжетка
кунья
И шлем тонов «pastilles
valda»…
Блистальна глаз шатенки
прорезь,
Сверкальны стальные
коньки,
Когда в фигурах
разузорясь,
Она стремглавит вдоль
реки.
Глаза, коньки и лед –
все стально,
Студено, хрустко и
блистально.
Но кто ж она? но кто ж
она?
Омальвенная конькобежка?
Японка? полька? иль
норвежка?
Ах, чья невеста? чья
жена?
Ничья жена, ничья
невеста,
Корнета русского вдова,
Погибшего у Бухареста
Назад, пожалуй, года
два,
В дни социального
протеста.
Сама не ведая – зачем,
Она бежала за границу
И обреклась мытарствам
всем,
Присущим беженцам.
Страницу
Пустую жизни дневника
Тоской бесправья
испещрила,
И рожа жизни, как
горилла,
Ей глянула в лицо. Тоска
Тягучая ее объяла…
О, было много, стало
мало
Беспечных и сердечных
дней.
Старушка-мать больная с
ней,
Отец, измайловский
полковник,
И брата старшего вдова
С девизом в жизни:
«Трын-трава»
И «каждый ухажер –
любовник»…
«О, Гриппе легче жить,
чем мне, –
Над ней задумывалась
Липа, –
Она не видит слез и
всхлипа
И видит лишь фонарь в
луне…
Ей не дано в луне
планету
Почувствовать, ей не
дано…
Ее игривому лорнету
Все одинаково равно,
Будь то луна иль
Кордильеры…
И если это не форшмак,
Не розы и не гондольеры,
Какой бы ты там ни был
маг,
Ты сердцем Гриппы не
омагишь
И перед нею в лужу „лягешь“
И легши, в слезах
„потекешь“…»
2
Читатель! Кстати: где
найдешь
Такую ты интеллигентку,
Окончившую институт,
Чтоб грамотной была! На
стенку
Не лезь, обиженная: тут
Преувеличенного мало…
Не ты одна, поверь,
ломала,
Коверкая, родной язык…
Предслышу я злорадный
зык
Своих критических
кретинов,
Что я не меньше Гриппы
сам
Повинен в этой ломке…
Гам
Их пустозвончатый
откинув,
Им в назиданье преподам
Урок: не лаять скверной
моськой
На величавого слона.
Послушай, критика! Ты
брось-ка
Вести себя, как девка Фроська:
По существу соль
солона!..
И как атласист лоский
лацкан
И аморальна «фея тьмы»,
Так критика всегда
дурацка:
Над этим думали ведь мы…
О, «девка Фроська»!
Просто здесь-ка
Ты символ критики
шальной.
Продумай термин мой и
взвесь-ка
Его значенье, шут хмельной.
Попутно критике дав
бокса,
От темы сильно я
отвлекся,
И, Липу с Гриппой
позабыв,
Впал в свой излюбленный
мотив.
Мне в оправданье то, что
силе
Моей мешали эти тли:
О, как они мне насолили!
Как оскорбляли!
Поносили!
И довели бы до
петли, –
До смерти, – если б
дерзновенен
И смел я не был, как
орел.
Убил же Надсона Буренин,
Безвременно в могилу
свел…
Я не был никогда
поклонник
Стереотипного нытья
И сладковатого питья,
Что горестный
односторонник,
«Студенческий поручик»
вам,
Сородичи, давал! Но сам,
Как человек кристально
честный,
Бездарный Надсон был, и
я
Разгневан травлей
неуместной
Нововременского враля.
3
Когда разгромленный
Юденич
В Прибалтику их
приволок,
Полковник Александр
Евгеньич
С женою вместе в тифе
слег.
Да, тиф,
свирепствовавший в Нарве
От Гунгенбурга и до
Ярви,
Порядочно людей скосил
Слезами горести и
скорби.
Его бациллы разносил
Бедняк – в узле,
крестьянин – в торбе,
Вагон – в скамейках, по
полям
И деревням болтливый
ветер…
Тиф только Орро не
заметил
И прикоснуться к тополям
Не смел своей гребучей
лапой.
Как малярия под Анапой,
Так тиф – под Орро… Без
гроша
В кармане Липа, пореша
Спасти родителей от
смерти,
Истратив бывшее в
конверте,
Продать решилась кое-что
Из наспех взятого:
пальто
Каракулевое, браслетку,
Часы и ценный адамант.
Недаром ибсеновский
Бранд
Закаливал тридцатилетку:
Ее заботы и уход
За страждущими не
пропали, –
И вот отец уже встает
С постели в беженской
опале;
За ним поправилась и
мать,
Благодаря стараньям
Липы.
Поэтому легко понять,
Что в этот год особо
липы
Благоуханные цветут,
И чуждая ей деревушка
Совсем особенный уют
Таит в себе. И
мать-старушка,
К весне восставшая с
одра
Болезни, ей еще дороже…
Как с Липою она добра!
И папа, милый
папа, – тоже!..
«Ведь вот как нищие
живут:
Недоедая, прозябая,
Справляют непривычный труд,
Ан, глядь, не сдохнут,
не умрут!» –
Соседка молвила рябая.
4
Увлекся Липою матрос,
Двадцатилетний иноземец:
Ей приносил букеты роз,
А иногда и целый хлебец.
Он был хороший
мальчуган,
Шикарь, кокет, поэт
немного,
Но он был скользким, как
минога,
В нее влюбленный Иоганн…
Его сменил приват-доцент
Гусь-Уткин, с рыжей
ражей рожей,
Он ей дарил аршины лент
И туфли с лаковою кожей,
И шоколад, и пепермент…
За этим репортер
прохожий
Увлекся Липой, но без
крыл
И без бумажника в
кармане,
В пустячном, проходном
романе
Он ничего ей не дарил…
Была ли Липа с ним
близка?
Но не были они ей
близки.
Ей эта жизнь была узка:
Грязь, нищета, нужда,
тоска
И эти жалкие огрызки…
Немудрено, когда хромой
Сын лавочника, рослый
Дмитрий,
Игравший с огоньком на
цитре,
К ней начал свататься
зимой,
Она без долгих
размышлений,
Уставшая от оскорблений,
Метнулась в брачную
петлю,
Забыв сказать ему
«люблю»…
1922