В год первой революции на
дачу
Мы в Гатчину поехали.
Весною
Произошла Цусима.
Катастрофа
Нежданная совсем меня
сразила:
В ту пору я большим был патриотом
И верил в мощь любимой
мной эскадры.
Я собирал коллекцию из
снимков
Судов всех флотов; на
почетном месте,
Примерно вымпелов сто
девяносто,
Висел на стенке русский
флот, причем
Разделены суда все по
эскадрам:
Из Балтики, левей – из
Черноморья
И Тихоокеанская. Тогда
мне
Лишь восемнадцать было
лет. В ту пору
Мои стихи рождались под
влияньем
Классических поэтов.
Декаданс
Был органически моей
натуре,
Здоровой и простой по
существу,
Далек и чужд. На графе
Алексее
Толстом и Лермонтове
вырос я.
* * *
Итак, мы жили в Гатчине:
я, мама
И старая прислуга,
пятьдесят
Лет жившая у нас. Ее
ребенком
Лет девяти, не больше,
взяли в дом.
Я Гатчину люблю: ее
озера –
Серебряное, с чем тебя
сравню?
И Приорат, и ферма, и
зверинец,
И царский парк, где
павильон Венеры,
Не нравиться не могут
тем, кто любит
Действительно природу,
но, конечно,
Окрестности ее, примерно
Пудость,
Где водяная мельница и
парк
С охотничьим дворцом
эпохи Павла
Гораздо ближе сердцу
моему.
Но эту местность я узнал
позднее,
Спустя почти что год.
Другое лето
Я проводил, само собой
понятно,
Уже на мельнице. Однако
это
Я расскажу впоследствии.
Тоска,
Терзавшая меня в связи с
Цусимой,
Мне не давала
наслаждаться летом
И даже парк тогда мне
был не в парк.
Мы в Петербург уехали в
июле,
Ни с кем знакомства не
приобретя,
И если позабыть о
Тимофее,
О старом дачном
дворнике, пожалуй,
И вспомнить это лето
будет нечем.
Но Тимофея позабыть
нельзя.
И я сейчас вам объясню
причину:
Я, как-то разговаривая с
ним,
Обмолвился о скуке.
Пригласил он
Меня к себе. Я, с
детства демократ,
Зашел к нему однажды.
Проболтали
До позднего мы вечера. В
беседе
Бутылку водки выпили. Со
Златой,
Своею дочерью, он
познакомил.
Ей тоже восемнадцать
лет. Блондинка,
Высокий рост и чудный
цвет лица.
Она вернулась вечером с
работы
И, поклонясь слегка,
прошла в каморку
К себе. Я мельком на нее
взглянул,
Но все же различить
успел и свежесть
Ее лица, и красоту
походки,
И общее изящество. Не
странно ль,
Но сразу я почувствовал
влеченье
К той девушке. Я больше
не встречал
Ее ни разу в это лето.
Вскоре
Уехали мы в город.
* * *
В сентябре
В осенний парк поэта
потянуло,
И я поехал в Гатчину.
Весь день
Я пробродил в безлюдном
Приорате,
А к вечеру зашел и к
старику,
К отцу красивой дочери.
Приветлив
Он был со мной и чаем угостил.
И в этот раз мы выпили
изрядно
Убийственно-живительного
зелья.
Я вскользь спросил о
Злате, но она
Уж месяц, как уехала
работать.
И в Петербурге у
портнихи модной,
Вблизи Стремянной улицы
жила.
Ее же сестры – Маша,
Анна, Лиза
И Феня – находились при
отце.
Две первые, замужние,
имели
Уже детей по два-четыре
года.
И красотой совсем не
отличались.
Но Лиза, младше Златы,
миловидный
Утóнченный и хрупкий был
ребенок,
Которому двенадцатый шел
год.
И крошка Феня, шустрая
резвунья,
Была мила; ей было
только семь.
Два месяца еще прошло.
Настала
Зима, – мне
захотелось в зимний парк.
Ах, Гатчина, излюбленное
место
Моих прогулок на
норвежских лыжах,
Музей моей весны, как я
однажды
Назвал тебя в одной
поэме, много
Ты говоришь душе моей и
сердцу!
Люблю благословенно
повторять
Упругое и звучное
названье.
Ах, Гатчина, какая ты
теперь?
Боюсь подумать. Скройся,
злободневность,
Минувшего собой не
оскверняй!
И в этот раз зашел я к
Тимофею
Из парка отдохнуть и
посидеть;
Зашел к нему я в полдень
отогреться:
Мороз трещал румяно на
дворе.
Все были дома: было
воскресенье,
И, как приятный для меня
сюрприз,
Приехала из Петербурга
Злата,
Одетая со вкусом, очень
просто,
Она играла с маленькою
Феней
И весело шутила. Я,
любуясь,
Невольно засмотрелся на
нее.
Она мгновенно взгляд мой
уловила,
Слегка смутилась, волосы
оправив,
И скромно села к чайному
столу.
Я после чая предложил ей
вместе
Со мною в парк пройтись;
она охотно
Без всякого ломанья
согласилась.
И, говоря вполне
непринужденно,
Мы с ней прошли, так
молодо смеясь.
О белый снег, холодный и
пушистый,
О, старый парк,
дремотный и тенистый,
О первая священная
любовь!
* * *
Да, верил я тогда в
предназначенье,
Во вдохновенность
встреч, в любовь такую,
Которая охватывает вдруг
Всего-всего, безрáзумно
владея
И сердцем и душой.
Интуитивно
Я понял вдруг, что Злата
неспроста
Мне встретилась, а
послана судьбою.
И к девушке
присматриваться зорче
Я стал тогда, и вот что
я заметил:
Под кажущимся внешним
оживленьем
Таилась в ней какая-то
печальность,
Какая-то неясная мне
боль.
Я подошел к ней
осторожно,
И, тронутая ласковым
участьем,
Мне девушка доверчиво
открылась.
* * *
«Я вижу, человек вы
благородный, –
Так начала свое
повествованье, –
И с вами познакомиться
отрадно,
Поверьте, было мне, но
не сердитесь,
Таится в этом маленькое
„но“:
Раз вы хороший, добрый,
честный, чистый –
А в этом я хочу не
сомневаться, –
Как вы могли, как только
вы решились
С моим отцом
поддерживать знакомство?
Вы юноша еще, почти
ребенок,
И всячески вам надо
опасаться
Дурных влияний, и людей
порочных,
Испорченных, стараться
избегать.
А мой отец (Господь,
прости мне эти
Для дочери опасные
слова!)
Пропойца, негодяй, он
нехороший,
Нечестный человек. Вы
пьете с ним.
При том, мне кажется,
гораздо больше,
Чем следует; не глупо ль
прозвучало,
Что следует пить водку,
эту мерзость,
Губящую как тело, так и
дух?
Я – враг ее: она мне
причинила
Так много горя; матери
моей
Ускорила кончину, потому
что
Отец мой, вечно пьяный,
поведеньем
Бессовестным ее в могилу
свел.
Я – враг ее, а раз отец
– пропойца,
Естественно, что и ему я
враг.
И если вы действительно
хотите
Мне другом быть, не
пейте больше, милый,
И не ходите в этот дом
проклятый,
Где нераздельно
властвует вино».
* * *
Мы долго в этот вечер
говорили
И с каждой фразой думами
сближались,
Бродя сначала зимним Приоратом,
А под вечер по
улицам-аллеям,
Залитым электрическим
сияньем
И занесенным белым
покрывалом.
Снег сыпался, и, в
отблесках фонарных,
Любовь в глазах у Златы
расцветала;
В своих глазах любви не
мог я видеть,
Но девушкины очи
говорили
Так ясно мне, что и в
моих глазах
Заметили они расцвет
любовный.
Я этого не чувствовать
не мог.
С последним поездом мы
возвратились
В столицу, я отвез ее до
дома
И, слово взяв
встречаться и по почте
Беседовать, отправился к
себе.
* * *
В те годы я бывал
ежевечерне
В театрах,
преимущественно в Зале
Консерватории, где
Церетели
Держал большую оперную
труппу.
Я музыку боготворю не
меньше
Поэзии, и удивляться
надо ль,
Что посещенье оперы
являлось
Потребностью моей
необходимой.
В сезон поста великого,
у Гвиди
Я слушал итальянцев с
упоеньем.
По воскресеньям даже
дважды в день я
Ходил в театр: и
вечером, и утром.
Нечасто исполняемые
пьесы
Давались там: «Германия»
Франкетти,
«Заза» Леонковалло,
«Андриена
Де Лекуврэр» синьора
Чилеа,
Там удалось прослушать
«Джиоконду»,
Чтоб временно увлечься
Понкиелли,
Где так неподражаем
Титто Руффо…
Да, имена там были
звездоносны:
Певала там и Лидия
Берленди,
И Боронат, и Гай с
Беллинчиони,
И Арнольдсон с Ансельми,
Баттистини,
И Собинов, и Фигнер, и
Клементьев.
Липковская там делала
карьеру,
И Монска промелькнула
метеором,
И упояла нас колоратурой
В «Титании» кудесница
Ван-Брандт.
Она была великою
малюткой,
И это имя – целая эпоха
В моих переживаньях
музыкальных.
И Мравина Евгенья
Константинна,
Моя сестра троюродная,
Сказка,
Снегурочка и Жаворонок
Вешний,
В тот год дала
прощальный свой концерт,
Заканчивая деятельность
грустно,
С печатью смерти, со
следами прежней,
Блистательной когда-то
красоты.
Со мной в театр ходить
любила Злата,
И юная старушка
«Травиата»
Сближала нас немало,
слава ей!
И как бы «Травиату» ни
бранили
За ветхость,
примитивность и слащавость,
Не поддаваться чарам
этих звуков
Не в силах я и
«слабостью» горжусь:
Любя ее до дней своих
последних,
Я этим самым верен милой
Злате,
И, отдавая должное
Пуччини
И Дебюсси, я Верди не отверг.
* * *
По вечерам, когда она
кончала
Работу в мастерской, я
приходил к ней
И дожидал у лестницы.
Она
Спускалась вниз. Я
целовал ей руки,
Заглядывал в глаза и,
повторяя
В восторге имя,
сладостное слуху,
И плакал, и смеялся, как
дитя…
О, как она была нежна со
мною,
Моя подруга, золотая
Злата!
Как глубоко и солнечно
любила,
Во всем меня оправдывая
вечно!
Мы с нею шли по улицам
бесцельно,
Но и бесцельный путь был
полон цели:
Он вел к вершинам
чувства молодого,
И в этом крылась
благостная цель.
Так мы встречались
часто, но и писем
Немало посылали мы друг
другу,
И, если же собрать
теперь, поэма
Моя, пожалуй, станет
бесконечной,
И не ее ли письма
неземные,
Земной рукой написанные,
дали
Тебе, о Русь, жемчужную
поэзу:
«Не может быть! вы лжете
мне, мечты!»
* * *
Я беден был. Я жил на
средства дяди.
Он маме ежемесячные
суммы
До дня, когда мне
счастье улыбнулось,
Переводил
корректно-аккуратно,
Но переводы были так
мизерны,
А жизнь в столице не
была дешевой.
Сестра, имея дом свой,
нам квартиру
Давала gratis и немного
денег.
Я беден был, но
поступать на службу
Упорно избегал: дух
канцелярий
Был для меня,
свободного, противен.
И чувствовать начальство
над собою
Казалось мне позорным
униженьем,
Но мамочка всегда со
мной делилась
Последним и, отказывая
часто
Себе в необходимом,
доставляла
Возможность посещать
театр и книги
Приобретать. Мне было
лет 16,
Когда приехал к маме я с
Квантуна,
Где в Порте Дальнем
больше полугода
С больным отцом провел.
Он после в Ялту,
Один уехал, и весной
четвертой
Столетья нового, во время
русско-
Японской бойни, умер от
нефрита.
Замечу между прочим, что
в реальном
Еще учась, стал собирать
я книги.
В два года, проведенных
в Петербурге,
Мне удалось, томов в
пятьсот, любовно
Составить библиóтеку,
где были
Все классики и много
иностранных
Фантастов с Мариэттом во
главе.
Я к фантастической
литературе
Питал с младенчества
большую склонность:
За благородство бедных
краснокожих,
За чистоту отважных
амазонок,
За красоту тропической
природы,
За увлекательный всегда
сюжет.
Густав Эмар, Майн Рид, Жюль
Верн и Купер,
Андре Лори, Люи де
Буссенар
И Памбертон… не вам ли я
обязан
Живою фабулой своих
стихов?
Но Эдгар По, Джек Лондон
с Конан Дойлем
Меня не увлекали
никогда.
Из мистиков любил я
Метерлинка
И в Лохвицкой улавливал
его
Налет. Из скандинавов Генрик
Ибсен
Едва ль не первый
эго-футурист.
Оскар Уайльд и Бернард
Шоу явно
Влиянье оказали на меня.
Из классиков Тургенев с
Гончаровым
Излюблены мной были:
русских женщин
Они познали сущность.
Мопассан
Гуманность воспитал во
мне, и Пушкин
Мой дух всегда заботливо
яснил.
Благодаря хожденьям
постоянным
По операм и к музыке
влеченье
Мои стихи исполнены
мелодий.
* * *
Я беден был – душа была
богата.
Я счастлив был: меня
любила Злата,
Но с ней разлука мучила
меня,
И то, что приходилось ей
работать,
Чтоб жить самой и
помогать сестричкам,
Меня терзало
непрестанно. Мне
Хотелось жить с ней
вместе, но на это
Изрядно много денег было
нужно:
К себе же взять в
квартиру не решался,
Боясь ее подвергнуть
оскорбленьям
Не матери, конечно, нет
– она
Меня любила слишком беззаветно,
Да и воспитана была
прекрасно.
Боялся я другого: муж
сестры
И экономка, – их
квартира выше
Над нашей этажом, –
могли принудить
Мою сестру лишить
квартиры маму
За потаканье всем моим
причудам.
Да и сама бы Злата, я
уверен,
От этого проекта
отказалась.
Она была горда,
самолюбива,
И «сесть на шею»,
выразясь вульгарно,
К моей старушке-матери,
понятно,
Ее натура ей бы
воспретила.
Жениться же на ней,
сказать по правде,
Мне было дико и смешно
немного
Не оттого, что я боялся
шага
Подобного, и просто
оттого лишь,
Что не имел в виду
работы вскоре,
Не знал, какие ждут меня
успехи.
В литературе жил подобно
птичке –
Ну, кратко говоря, я был
поэт!
Моя сестра единственная
Зоя,
От брака мамы первого,
любила
Искусство во всех
отраслях, имела
Абонемент в Мариинском
театре,
А Фофанов и Лохвицкая
были
Всегда ее настольными
томами.
И под ее внимательною
лаской
В версификации я
упражнялся.
Она внимала очень
благосклонно
Моим довольно смелым
упражненьям
И всячески их нежно
поощряла.
Моя сестра единственная
Зоя
Имела мужа, чуждого
духовно,
Поручика саперного в
отставке,
В которого в семнадцать
лет влюбилась
Неопытною
девушкой, – но после,
Я думаю, но я не
утверждаю, –
К избраннику немного
охладела,
Поближе разглядев его
никчемность.
Но никогда не показала
виду,
Что может быть
несчастной, беззаветно
Всю отдала себя на
счастье мужу.
Была высоконравственной
при этом,
И никогда никто не мог
услышать
От Зоечки ни жалобы, ни
слова
Неудовольствия своею
жизнью:
Она была весьма
самолюбива
И гордо замкнута. Моя
сестра
Имела дом вблизи Морской
и дачу
Под Обоянью, но богатой
вовсе
Ее я не решился бы
назвать.
Да, мне добра она всегда
желала,
Но, будучи воспитана
иначе,
Чем я, условностям дань
отдавая,
Не все во мне
оправдывала: то уж,
Что я слонялся целый
день без дела
И попадал под скверные
влиянья
Людей, подчас совсем
иного круга,
Стал попивать нередко,
не имея
Ни денег, ни занятий,
было ей
Довольно неприятно, и
могу ли
За это осудить мою
сестру?
Не в этом дело все-таки,
и ближе
Я буду к цели, если я
замечу,
Что Клавдия Романовна,
сначала
В дни Зоиного детства,
гувернантка,
А после брака – в доме
экономка,
Игравшая большую роль в
семье,
Совместно с мужем
сестриным старались,
Протестности моей мне не
прощая
И недолюбливая за
насмешки
Над ними, нас поссорить,
чтобы Зоя
Поставила мне строгий ультиматум,
Как старшая, замужняя
сестра:
Принять как-либо место,
благо много
Протекции имелось, иль
учиться,
Чтобы экстерном
выдержать экзамен
И получить, как паспорт
мэра, ценз.
При этом мне
советовалось – вовсе
Знакомства прекратить с
родными Златы,
И даже, правда, очень
деликатно,
Сквозил намек, что мне
она «не пара»
И ничего хорошего не
выйдет
Из нашей с нею дружбы и
любви.
О, я не внял ничьим,
ничьим советам
И продолжал по-прежнему
знакомство
С тем, с кем хотел, на воле
развивая
Большой и независимый талант.
И в этом направленьи,
как и прежде,
Меня всегда любовно
поощряла
Моя сестра единственная
Зоя.
* * *
Я беден был, и чем я был
беднее,
Тем больше мне хотелось
жить, и я
Решил во имя торжества
весенней
Любви, большую жертву
принести.
Послушайте, не смейтесь,
для поэта
И юноши пятьсот
переплетенных
В сафьян и коленкор
томов, любимых
Писателей, продать – не
жертва ль это?
Лишиться их в один
несчастный день,
Не с детства чуть ли
книги собирая,
Еженедельно с них
стряхая пыль,
Не жертва разве? Как для
вас – не знаю,
Но для меня был труден
этот шаг.
И вот из
Александровского рынка
Позвать велел я Марье
букиниста,
И библиотеку, тоскуя,
продал
За… семьдесят рублей! На
эти деньги
Я нанял Злате комнату
поближе
К себе и стал с утра к
ней ежедневно
Ходить и с нею проводить
все дни.
* * *
О, в пятом этаже на
Офицерской
Вблизи Казанской части
уголок!
Пою тебя восторженно и
звонко,
И вдохновенно светятся
глаза!
Что книги мне! Ах, что
мне все на свете!
Я приобрел подругу
целиком!
Она мне в этой комнате
убогой
Впервые отдалась, такое
счастье
Мне подарив, какому
больше в жизни
Уж повториться не было
дано!
Такое счастье, что и
мне, поэту,
Волхву кудесных слов и
выражений,
Словами невозможно
передать!
Такое счастье сильное,
большое,
Живое, неповторное
такое,
Что даже страшно, как
могу на свете
Еще я жить, то счастье
потеряв!
Такое счастье, истинное
счастье,
Которое спустя
шестнадцать весен
И разлюбя с тех пор
полсотни женщин,
Испытываю всей своей
душой!
Такое счастье
ярко-золотое,
Что и теперь его
припоминая,
Я жмурить принужден
глаза мечты,
Иначе сердце может
разорваться.
Иначе я с ума сойду –
такое,
Такое счастье мне дала
она!
* * *
Все это продолжалось три
недели,
И деньги были прожиты.
Достать их
Старался тщетно:
неоткуда было.
Чего не передумал в это
время,
Выискивая способы!
Подруга
Решительно противилась,
жалея
Меня всем сердцем, и
нашла работу,
На все мои мольбы не
обращая
Вниманья, у придворной
генеральши.
Я до пяти часов ее не
видел
И приходил к моменту
возвращенья
Ее с работы. Было очень
больно,
Что ей помочь ничем не
мог. Да, Злата
В иных условьях сделала
бы имя
На поприще каком-нибудь
другом.
Она была способной,
развитою,
Недюжинною девушкой. Тем
хуже,
Что был я так преступно
легкомыслен.
* * *
К концу Поста приехал из
именья
В столицу дядя Миша по делам.
Он пригласил меня к себе
поехать
Встречать совместно
Пасху. Вся семья,
За исключеньем дочери
замужней,
Моей кузины Лили,
собралась
В усадьбе. Я любил край
новгородский,
Где отрочество все мое
прошло.
Я с радостью поехать
согласился,
Но больно было мне
расстаться с Златой
На две недели. Ехать
вместе с нею
Увы, не мог, условности
мешали:
Она была любовницей
моею,
А не женой. В семье же
дяди строго
К безбрачью относились.
Я в смущеньи
Довольно долго
колебался. Видя
Мое желанье ехать,
деликатно
Она пошла навстречу мне,
здоровье
Мое найдя расшатанным
немного
И деревенский воздух мне
полезным.
* * *
Мы были к утру на
лазурной Суде.
От станции верстах в
семи, не больше,
Именье дяди, при
впаденьи Кемзы
В мою незаменимую реку.
Лиловый дом на берегу
высоком,
Вокруг глухие хвойные
леса.
Мои кузены – Кока и
Володя –
Любили спорт в его
разнообразье:
С утра мы с ними бегали
на лыжах,
Спускаясь к рекам с
берега крутого,
Днем запрягали в санки
«Сибарита»
Иль «Верочку» и мчались
в Заозерье,
И вместе с нами мчался темный
лес.
Я вспоминал свою любовь
былую,
Любовь души
двенадцативесенней
К другой душе пятью
годами старше, –
Я вспоминал любовь к
кузине Лиле,
Смотря на эти милые
когда-то
По детским впечатлениям
места.
Не странно ли, они не
волновали
Меня, как раньше: полон
был я Златой
Физически, духовно –
целиком,
Она прислала мне письмо,
в котором,
Благословляя
нежно-матерински,
Писала, что заказчица на
лето
Решила ехать в Гатчину,
где дачу
Уже нашла себе, что,
понимая
Мою любовь к природе,
Злата тоже
Поедет с нею, но не
будет вместе
На даче жить, а комнату
подыщет,
Чтоб навещать ее мне
было лучше.
«А ты, – она
писала, – с мамой в Пудость
На лето наезжай, там
есть форели,
И лодка, и река, и все,
что надо
Тебе иметь, да и ко мне
поближе
От Гатчины – четвертая
верста».
Как раз кончались
праздники, и вскоре
Я возвратился в строгий
Петербург.
Идет весна в сиреневой
накидке,
В широкой шляпе
бледно-голубой.
И ландышей невидимые
струйки
Бубенчиками в воздухе
звучат.
Она, смеясь, мои щекочет
нервы,
Кокетничает мило и
остро,
Вплетает в грезы нежно
пасторали
Весенней сельней
прелести полян,
Цветет лугами, птичками
щебечет,
Она – полувиденье,
полуявь…
Я к ней спешу и золотою
Златой
Вдруг делается юная
весна,
Идущая в сиреневой
накидке,
В широкой шляпе
бледно-голубой.
* * *
На следующий день по
возвращеньи
Я за город пошел из
Петербурга
С утра пешком, здесь
были две причины:
Во-первых, доказать
хотел я Злате
Свою любовь, которой не
опасна
Ни удаль
сорокатрехверстной пыльной
Экскурсии по шпалам, ни
затрата
Энергии, чтоб с нею повидаться;
А во-вторых, подчеркивал
я этим
Торжественность и
трогательность встречи,
Как бы уподобляясь
пилигриму,
Спешащему благоговейно в
Мекку.
Я шел Балтийской линией.
Мой отдых
Был в Дудергофе,
сладостно-картинном,
У озера, похожего на
лужу.
Потом я шел на Тайцы,
встретил Пудость
Впервые на пути своем,
где речка
Ижорка малахитовой водой
Своей меня совсем
зачаровала
И где я мимоходом нанял
дачу.
Я к девяти был в Гатчине
у Златы,
Которая от радости
свиданья
Нежданного, узнав еще
вдобавок,
Что я пришел пешком к
своей любимой,
Сначала как-то вся
оцепенела
На миг, затем с
рыданьями на шею
Мне бросилась, лицо мое
целуя
И хохоча сквозь слезы,
от восторга.
Как ласково она меня
кормила!
Как радостно она меня
встречала!
Любовно на руках своих
качала…
Я голову склонил к ней
на колени.
Она меня баюкала и,
близко
Склонясь, в глаза
мучительно смотрела:
«О неужели можем мы
расстаться
Когда-нибудь?» – она
шептала тихо.
И я, сражен недопустимой
мыслью,
Отчетливо сказал: «Не
бойся, Злата,
Пока я жив, всегда с
тобой я буду».
О горе мне: я клятвы не
сдержал!
* * *
Я приезжал к ней часто.
Переехав
На дачу вскоре, чуть не
ежедневно
С ней виделся. Так ярко
сохранилось
Одно в блестящей памяти
свиданье,
Единственное в некотором
роде.
Однажды, нагулявшись
вдоволь в парке,
Мы с ней пошли к
Варшавскому вокзалу
Она меня на поезд
провожала
Последний, шедший ночью
в Петербург
Была пора истомная
июнья,
Цвела сирень, певучая
чарунья,
И, в станционном садике
гуляя,
Мы сели на скамейку над
прудом.
Сплошной стеной цветущей
и душистой
Заботливо кусты сирени
влажной
От публики нас отделяли.
Злата!
Ты помнишь ли сиреневую
ночь?
Лобзаньям нашим счет
велся ли в небе?
Что ж нам теперь его не
предъявляют?
В уплату жизнь пришлось
отдать бы! Злата!
Ты помнишь ли сиреневую
ночь?
Любовью и сиренью
упоенье,
Угар и бред, и снова
поцелуи,
И полугрусть, и радость,
и тревогу,
И иступленность ласк… О
Злата, Злата!
Ты помнишь ли сиреневую
ночь?
Соединив в лобзаньи наши
лица
В душистую сиреневую
влагу
Бросали опьяненные… О
Злата!
Ты помнишь ли, ты помнишь
ли ту ночь?
Ты не могла забыть ее, я
знаю
И каждый год тебя
благословляю,
Предчувствуя грядущую
сирень!
* * *
На дачу переехав, первым
делом
Я начал строить
небольшую лодку
По собственному плану.
Наш хозяин
Крестьянин Александр
Степаныч, плотник
Был превосходный. Через
две недели
Она была совсем уже
готова.
С каютой парусиновой и с
носом,
Остро и резко срезанным,
похожа
Была своей конструкцией
на крейсер.
Я дал названье ей –
«Принцесса Греза».
Она предназначалась мной
для наших
Прогулок по Ижорке. Так
для Златы
Был приготовлен
маленький сюрприз.
Мне флаг она
впоследствии в подарок
Андреевский, морской,
своей работы,
Преподнесла, и я его
хранил
До своего отъезда из
России.
* * *
Белеет ночь изысканно
больная,
Мистическая, призрачная
ночь.
Вздыхает Май, невидимый
для глаза,
И отдыхает, лежа перед
дальним
Путем на юг до будущей
весны.
Июль во всем: и в шепоте
дремотном
Зеленых струй форелевой
реки,
И в золотисто-желтых
ненюфарах,
И в еле уловимых тайных
чарах
Пьянительного воздуха
ночного,
И в поволоке ненаглядных
глаз.
Она поет вполголоса,
склоняя
Свое лицо к волне, то
сразу резко
Ко мне свои протягивает
руки
И прижимает к пламенной
груди
Меня, в уста целуя
бесконечно,
То шепчет еле слышно, с
тихой грустью,
Исполнена мучительных
предчувствий:
«О, неужели можем мы
расстаться
Когда-нибудь?» – и
горько, горько плачет.
Вдали дворец нахмурен
обветшалый
И парк, – из
кедров, лиственниц и пихт, –
На берегу реки затих. Он
грезит
Пирами императора, когда
Безумствовал державный
неврастеник
В тени его приманчивых
ветвей.
Как говорит преданье,
Павел Первый
В болезненных
неистовствах был страшен
И убивал опальных
царедворцев
Во время вспышек злой
неврастении.
И знает кто? Быть может,
эти вопли
Нетопырей, летающих над
речкой,
Невинно убиенных голоса?
Шумит, шумит падучая
стремнина.
Бежит, бежит зеленая
волна.
Из-под плотины с
брызгами и пеной
Река кристально чистая
течет.
Стремительным течением
влекома,
К водовороту льнет
«Принцесса Греза».
Задержана умелою рукою,
Как перышко, отпрядывает
вспять.
Прозрачно дно реки.
Бесшумной стрелкой
То там, то здесь
фунтовые форели
Скользят в воде, и
сердце рыболова
В томленьи сладком
только замирает.
Ночь белая, форели,
зелень струек
И веянье невидимых
жасминов,
И лирикой насыщенные
речи, –
Как обаятельна на этом
фоне
Неповторимая вовеки
Злата!
Из Гатчины, куда к ней
ежедневно
Почти ходил, ночами
возвращался,
И каждый раз до самой
нашей дачи
Меня моя подруга
провожала.
Потом мы с нею шли на
полустанок,
И в поезде, идущем на
рассвете,
Она спешила прямо на
работу.
Когда она спала? К моим
моленьям –
Беречь себя – она была
глухою.
* * *
Кончался август. На
«Принцессе Грезе»
Я быстро плыл на почту к
полустанку,
И под мостом чуть было
не наехал,
С разлета, на застрявшую
там лодку,
В которой было трое
пассажирок:
Одна из них была совсем
старухой,
Была другая
девочкой-подростком,
А третья дамой лет под
двадцать семь.
Последняя веслом
старалась тщетно
От сваи оттолкнуться.
Видно было,
Что лодка их засела
очень прочно,
Попав на камень, скрытый
под водою.
Я к ним подъехал и по-джентельменски
Им помощь предложил
свою, и дамы
Рассыпались в
признательности: странным
Казалось им их
положенье. Быстро
Подъехав задним ходом к
ним кормою,
Я на буксир взял лодку
их, и тотчас
Та с камня соскользнула.
Все случилось
На протяженьи нескольких
мгновений.
Средь шуток, сопряженных
с катастрофой,
Я с ними познакомился, и
Дина,
Сидевшая на веслах,
оказалась
Любезной, интересною
брюнеткой,
Кокетливой, веселой и
пикантной.
В деревню мы уже
вернулись вместе,
Причем их лодка о бок
шла с моею.
Прощаясь, тетка Дины
приглашала
Бывать у них, а Дина
благодарно
Мне крепко руку сжала и
глазами,
Что я понравился,
красноречиво
И выразительно дала
понять.
* * *
Я вечером сидел, читая в
лодке,
И грезил, как всегда, о
милой Злате,
Которую я в этот день не
видел.
Испуганно я вздрогнул,
пробужденный
От грез своих: красивое
контральто
Нарушило мечты мои: «О
ком вы
Мечтаете и не меня ли
ждете?»
То новая моя знакомка
Дина
Подъехала бесшумно в
лодке и, швартуясь
У борта «Грезы»,
вкрадчиво спросила:
«Переходите же ко мне
скорее,
И поплывем куда-нибудь
подальше:
Я вас сведу на остров
отдаленный,
На остров голубой и
доброй Феи».
По правде говоря, я
растерялся
От неожиданного
появленья
Ее у нашей пристани, и
прыгнул,
Почти не рассуждая, к
ней. Плутовка,
Довольная моим
повиновеньем,
Лукаво улыбаясь,
протянула
Капризным жестом руку, и
поплыли
Мы по реке на отдаленный
остров.
* * *
Не добрая и голубая фея
Владела этим островом, а
злая
Коварная, дурманящая
разум.
И было имя этой феи –
Бред.
И мы подпали под ее
влиянье.
Мы покорялись всем ее
причудам,
Безвольными игрушками мы
стали
Бесчисленных эксцессов
развращенной.
Жестоко-похотливой феи
Бред.
Я был в бреду: мне диким
не казалось,
Что женщина, душе моей
чужая,
Меня целует судорожно в
губы,
Принадлежащие совсем
другой.
И с широко раскрытыми
глазами,
В которых пышет явное
безумье,
Мне говорит: «Хочу тебя!
Ты – мой!»
В тот миг мне это диким
не казалось
И не могло казаться: в
опьяненьи
Разгулом
звучно-чувственных эксцессов,
Я потерял способность
рассужденья.
Будь проклят остров
чувственной колдуньи
И ты, мне адом посланная
встреча,
И обольстительная фея
Бред!
Из-за тебя я потерял
невинность
Своей души, незыблемую
верность
Одной, одной! Я спутницу
утратил
Незаменимую родную
Злату.
* * *
То был сигнал к
грехопаденьям сладким.
Так начался мучительный
роман.
Я был в бреду, но в
проблесках сознанья,
Рыдал, в ожесточеньи
проклиная
Себя за слабость,
каялся, и Злате,
В пречистое лицо
смотреть не смея,
Готов убить был ветреную
Дину.
Однако, только слышал
шелест платья,
Соблазнами насыщенного,
только
Глаза ее, искавшие моих,
Прищуривались наглым
обещаньем
Невероятно-извращенных
ласк,
Я забывал про все, и к
ней в объятья
Бросался, как в кипучий
водопад.
Я круто прекратил бывать
у Златы,
Не отвечал на письма,
сильно запил,
Страдая, упивался новой
страстью.
Совсем запутался в
противочувствах.
И вскоре переехал с дачи
в город,
Где с Диною всю осень
провозился,
Когда она, найдя в
кафе-шантане
Ангажемент, уехала в
Архангельск.
А в октябре пришла ко
мне внезапно,
С трудом в себе побарывая
гордость,
Проститься – мной
утерянная Злата.
«Родной мой, я пришла к
тебе проститься,
Не говори, избавь от
объяснений.
Не надо их: мне слишком
больно, милый.
Ты прав всегда, неправым
быть не можешь.
Не надо оправданий,
чтобы ложью
Не осквернял ты уст
своих правдивых.
Прости меня за дерзость:
я не это
Сказать хотела: лгать ты
не умеешь.
Ты прав всегда, и ты
всегда мне дорог,
Ты честный, чудный,
чистый, справедливый.
Во всем виновна только
я: я грубо
Нарушила, родной, твое
доверье:
Тебе я изменила пятикратно.
Прости меня, молю, тебе
я больно
Своим признаньем делаю,
любимый.
Но я такая грязная. Мне
дурно.
Дай мне воды,
пожалуйста. Спасибо.
Я гадкая, я скверная. Не
стою
Тебя совсем. Родной мой,
я проститься
К тебе пришла сказать,
что неизменно
И несмотря на все свои
паденья,
Люблю тебя.
Благословенье Божье
Да будет над тобой.
Прости от сердца
Меня, и я уйду с твоей
дороги».
* * *
Какую боль она мне
причинила
Своими сердце рвущими
словами!
Как я ее на миг
возненавидел
И, проклиная, в
ослепленьи гнева
Занес над нею руку, чтоб
ударить
В лицо красивое и
дорогое
Но я сдержался и, в
изнеможеньи
Заплакав горько,
жалобно, по-детски,
Упав к ее ногам, молил
вернуться
И восклицал: «Неправда!
О, неправда!
Ты на себя клевещешь!
Невиновна
Ты в возведенных на себя
поступках.
Скажи мне, успокой, что
ты все та же
Моя непогрешимая,
святая…
Вернись ко мне…» Но
скорбно головою
Склоненная, она сказала:
«Нет,
Я не вернусь, я не могу
вернуться:
Я – падшая!..» – и, не
окончив фразы,
В рыданьях содрогнулась
над столом.
Я восклицал: «Не верю!
Быть не может!
Ты – чище чистоты самой.
Но если –
Хотя я этого не
допускаю –
И изменяла мне, о,
неужели,
Любя тебя, я не найду
прощенья
И оправданья в сердце,
жившем только
Тобой одной, тем более
что сам я
Действительно преступен
пред тобою?!»
Я Злате рассказал о
встречах с Диной
В подробностях во всех
чистосердечно,
Молил ее, – была
неумолимой.
И, о любви своей твердя
упорно,
Меня благословив,
простив и плача,
Она ушла – и погрузилась
в ночь.
* * *
О Боже! Упокой в раю
лазурном
Классическое счастье,
что убито
Разнузданными чувствами
моими.
И легкомыслие мое, и
юность,
И слабость пред
соблазном оправдай.
О Боже! Упокой в раю
лазурном
До твоего пришествия
второго
Все наши речи нежные,
все мысли,
Друг другу
предназначенные, радость
Свиданий вешних, ночи
съединений
И душ, и тел по Твоему
завету.
Любви же нашей Ты, о
милосердный,
Великий Бог, свершивший
чудо встречи
Двух половин
единственной души,
Дай вечно жить и сотвори
ей память
На веки вековечные.
Аминь.