1
Для всех секрет
полишинеля,
Как мало школа нам дает…
Напрасно, нос свой
офланеля,
Ходил в нее я пятый год:
Не забеременела школа
Моим талантом и умом,
Но много боли и укола
Принес мне этот «мертвый
дом»,
Где умный выглядел
ослом.
Убого было в нем и
голо, –
Давно пора его на слом!
2
Я во втором учился
классе.
Когда однажды в
тарантасе
Приехавший в Череповец,
В знак дружбы, разрешил
отец
Дать маме знать, что
если хочет
Со мною быть, ее мы
ждем.
От счастья я проплакал
очи!
Дней через десять под
дождем
Причалил к пристани
«Владимир»,
И мамочка, окружена
Людьми старинными
своими,
Рыдала, стоя у окна.
Восторги встречи!
Радость детья!
Опять родимая со мной!
Пора: ведь истекала
третья
Зима без мамочки родной.
Отец обширную квартиру
Нам нанял. Мамин же
багаж
Собой заполнил весь
этаж.
О, в эти дни впервые
лиру
Обрел поэт любимый ваш!
Шкафы зеркальные,
комоды,
Диваны, кресла и
столы –
Возили с пристани
подводы
С утра и до вечерней
мглы.
Сбивались с ног, служа,
девчонки,
Зато и кушали за двух:
Ах, две копейки фунт
печенки
И гривенник – большой
петух!..
И та, чья рожица омарья
Всегда растянута в
ухмыл,
Старушка, дочка
пономарья,
Почти классическая
Марья,
Заклятый враг мочал и
мыл,
Была довольна жизнью
этой
И объедалась за троих,
«Пашкет» утрамбовав
«коклетой»
На вечном склоне дней
своих…
Она жила полвека в доме
С аристократною резьбой.
Ее мозги, в своем
содоме,
Считали барский дом
избой…
И ногу обтянув гамашей,
Носила шляпу-рвань с
эспри,
Имела гномный рост.
«Дур-Машей»
Была, что там ни говори!
Глупа, как пень,
анекдотична,
Смешила и «порола дичь»,
И что она была типична,
Вам Федор подтвердит
Кузьмич…
…Ей дан билет второго
класса
На пароходе, но она,
Вся возмущенье и
гримаса,
Кричала: «Я пугаюсь
дна, –
Оно проломится ведь,
дно-то!
Хочу на палубу, на свет…» –
Но больше нет листков
блокнота,
И, значит, Марьи больше
нет…
Был сын у этой «дамы»,
Колька,
Мой сверстник и большой
мой друг.
Проказ, проказ-то было
сколько,
И шалостей заклятый
круг!
Однажды из окна гостиной
Мы с ним увидели конька,
Купив его за три с
полтиной
У рыночного мужика.
Стал ежедневно жеребенок
Ходить к нам во второй
этаж…
Ах, избалованный ребенок
Был этот самый автор
ваш!
С утра друзья мои по
школе,
Меняя на проказы класс,
Сбегались к нам, и другу
Коле
Давался наскоро заказ:
Купить бумагу, красок,
ваты,
Фонарики и кумача,
И, под мотивы
«Гайаватты»,
Вокруг Сашутки-лохмача,
Кружились мы, загаром
гнеды,
Потом мы строили театр,
Давая сцену из
«Рогнеды», –
Запомни пьесу,
психиатр!..
Горя театром и стихами,
И трехсполтинными
конями,
Я про училище забыл,
Его не посещая днями;
Но папа охладил мой пыл:
Он неожиданно нагрянул
И, несмотря на все
мольбы,
Меня увез. Так в Лету
канул
Счастливый час моей
судьбы!
А мать, в изнеможеньи
горя,
Взяв обстановку и людей,
Уехала, уже не споря,
К замужней дочери своей.
О, кто на свете мягче
мамы?
Ее душа – прекрасный
храм!
Копала мама сыну ямы,
Не видя вовсе этих ям…
3
Ту зиму прожил я в
деревне,
В негодовании зубря,
По варварской системе
древней,
Все то, что все мы
зубрим зря.
Я алгебрил и геометрил.
Ха! Это я-то, соловей!
О счастье! Я давно
разветрил
«Науки» в памяти своей…
Мой репетитор, Замараев,
Милейший Николай Ильич,
Все больше терся у
сараев,
Рабочему бросая клич
Объединенного Протеста,
За что лишился вскоре
места:
Хотя отец – и
либерал, –
Но бунт на собственном
заводе
Несносен в некотором
роде:
Бунт собственника
разорял.
«Бунтарь» уволен.
Математик
На смену вызван из
Твери.
Он больше был по части
«Катек»,
Черт математика дери!
Любила тетка
преферансы, –
Учитель был ее партнер.
А я слагал в то время стансы,
Швырнув учебник за
забор.
Так целодневно на
свободе
И предоставлен сам себе,
Захлебывался я в
природе,
Сидел у сторожа в избе,
Кормил коней, влюблялся
в Саню,
Читал, что только мог
прочесть…
Об этом всем теперь
романю,
А вас прошу воздать мне честь!
4
Учительского персонала
Убожество не доконало
Меня лишь оттого, что
взят, –
Пусть педагоги не
грозят! –
Я был отцом из
заведенья,
Когда за год перед
войной
Русско-японской, он со
мной
Уехал, потерпев крушенье
В заводском деле, на
Квантун,
Где стал коммерческим
агентом
В одном из пароходств.
Бастун
Спасительным
экспериментом
Еще не всколыхнул
страны:
Ведь это было до войны.
5
Мы по дороге к дяде Мише
(Он в Серпухове жил
тогда)
Весной, когда в Оке
вода,
Бесчинствуя, вздымалась
выше
Песчано-скатных берегов,
Заехали на две недели,
И там я позабыл о цели
Пути, и даже был готов
С собой покончить:
угодили
Мы, страшно молвить, к
свадьбе Лили…
На фабрике громадной
ткацкой
Директорский имея пост,
Михал Петрович, добр и
прост,
Любил отца любовью
братской.
Его помощник, инженер,
Был женихом моей
кузины, –
Поклонник рьяный
хабанер,
Большой знаток своей
машины,
Предобродушнейший хохол
И очень компетентный
химик,
На голове его хохол
Не раз от трудолюбья
вымок…
Жених хохлацки грубоват,
Но Лиля ведь была
земною,
И разве муж был виноват,
Что сделалась его женою
Лилиесердная Лилит?
Летит любви аэролит.
Поберегись-ка ты,
прохожий:
Ты выглядишь, как
краснокожий,
Когда аэролит летит…
Но я… но я не поберегся.
И что же? Сердца
краснота
Вдруг стала закопченней
кокса, –
Гарь эта временем снята…
Теперь, пролетив
четверть века,
Сменяет лирику сарказм.
Тогда же я рыдал до
спазм.
От боли был почти
калека…
Вспеняя свадебный фиал
И пламную эпиталаму
Читая, я протестовал.
Из пира чуть не сделал
драму…
Перед отъездом видеть
маму
Мне не дали, и, сев в
экспресс,
Умчались мы к горам
Урала.
Душа, казалось, умирала,
Но срок истек – и дух
воскрес!
6
Ах, больше Крыма и
Кавказа
Очаровал меня Урал!
Для большей яркости
рассказа
На нем я сделаю привал.
В двух-трех словах,
конечно, трудно
Воспеть красоты этих
гор.
Их тоны сине-изумрудны:
На склонах мачтовидный
бор.
Круты олесненные скаты,
Стремглавны шустрые
ручьи.
В них апельсинные закаты
Студят дрожащие лучи.
Вздымаются державно
сопки,
Ущелья вьются здесь и
там;
Но мы в вагоне, как в
коробке,
И потому могу ль я вам
Сказать достойно об
Урале,
Чего он вправе ожидать?
Молниеносно промелькали
Мы гор Урала благодать.
И мимо чукча, мимо чума,
Для рифмы вспомню про
имбирь,
По царству бывшему
Кучума
Перемахнули всю Сибирь!
Я видел сини Енисея,
Тебя, незлобивая Обь.
Кем наша
матушка-Рассея, –
Как несравнимая
особь, –
Не зря гордится пред
Европой;
И как судьба меня ни
хлопай,
Я устремлен душою всей
К тебе, о синий Енисей!
Вдоль малахитовой Ангáры,
Под выступами скользких
скал,
Неслись, тая в душе
разгары;
А вот – и озеро Байкал.
Пред ним склонен
благоговейно,
Теряю краски и слова.
Пред строгой красотой
бассейна
Взволнованного божества.
Святое море! Надо годы
Там жить, чтоб сметь его
воспеть!
Я только чую мощь
природы…
Ответь когда-нибудь,
ответь
Моей душе, святое море,
Себя воспеть мне силы
дай!
В твоем неизмеримом
взоре
Я грежу, отражен Алтай…
Манчжурия, где каждый
локоть
Земли – посевная гряда,
В нее вонзен китайский
ноготь
Эмблемой знойного труда…
Манчжурия! Ты –
рукотворный
Сплошной цветущий
огород.
Благословен в труде
упорный
Твой добродетельный
народ.
И пусть в нем многое
погано,
Он многие сердца
привлек,
Когда, придя к ногам
Хингана,
В труде на грудь твою
возлег…
Кинчжоу, узкий перешеек;
За ним, угрюмец и горюн,
Страна сафирных
кацавеек,
В аренду нанятый Квантун
На девяносто девять
весен
Портсмутским графом,
центр смут.
Вопрос давно
обезвопросен:
Ответ достойный дал
Портсмут…
7
Мы в Дальнем прожили
полгода,
И, трафаретно говоря:
«Стояла дивная погода»
От мая вплоть до декабря.
Я был японкою Кицтаки
Довольно сильно увлечен:
С тех пор мечтать о
Нагасаки
Пожизненно я обречен…
И пусть узнает мой
биограф,
Что был отец ее
фотограф,
А кем была Кицтаки мать –
Едва ль сумею вам
сказать…
Когда, стуча на
деревяшках,
Она идет, смотря темно,
Немного сужено на ляжках
Ее цветное кимоно.
Надменной башенкой
прическа
Приподнялась над
головой;
Лицо прозрачней
златовоска;
Подглазья с темной
синевой.
Благоухает карилопсис
От смутного атласа рук.
Любись и пой, и
антилопься,
Кицтаки, желтолицый
друг!..
В костюме белопарусинном
В такой же шляпе и
туфлях,
Я шел в Китайский парк
пустынный
Грустить о северных
полях…
И у театра Тифонтая
Почти в тропической
жаре,
Ложился на траву, мечтая
О вешней северной заре…
Любуясь желтизной
зеленой
Воды, чем славен
Да-Лянь-Вань,
Вдыхая воздух вод
соленый,
Пел Сканды северную
ткань
Текучую. У Балтиморья
Скоплялись мысли и
мечты.
Так у Квантунского
нагорья
Мечтал с утра до
темноты.
Вода Корейского залива
Влекла в Великий океан,
В страну, где женщина –
как слива…
Вдали белел Талиенван,
Напоминая о боксерском
Восстаньи: днях, когда
хунхуз,
В своем остервененьи
зверском,
Являлся миру из обуз
Едва ль не самою
ужасной,
Когда, – припомни,
будь так добр, –
Его смиряли силой
властной
Суда: «Кореец», «Сивуч»,
«Бобр».
У нас был «бой» в халате
ватном.
Весь шелковый и голубой,
Ах, он болтал на
непонятном
Китайском языке, наш
«бой».
Китаец Ли – веселый
малый,
Мы подружиться с ним
могли,
И если надо, что ж,
пожалуй,
Я вспомню и китайца Ли.
Мы с ним дружили, но
китаец
Однажды высмеял мой
флаг.
Он в угол загнан мной,
как заяц,
И мой почувствовал
кулак:
«Герой» ему вцепился в
косу
И, подтолкнув его к
откосу,
На нем патриотизм излив,
Чуть не столкнул его в
залив.
На вопли Ли сбежались
кули,
О чем-то с жаром лопоча,
Но я взревел! И точно
пули,
Они «задали стрекача»…
Мы вскоре с боем
помирились,
Вновь дружба стала
голуба.
Мне в нос всплывал не
амарилис,
А запах масла из боба…
8
Вот в это время
назревала
Уже с Японией война.
И, крови жаждя, как
вина,
Мечтали люди – до отвала
Упиться ею: суждена
Людскому роду кровь в
напиток, –
Ее на свете ведь
избыток.
И людям просто пир не в
пир,
Коль не удастся выпить
крови…
Как не завидовать
корове:
Ведь ей отвратен лязг
рапир!
Туман сгущался, но,
рассеяв
Его, слегка поколебал
Наместник царский,
Алексеев,
Угрозу битв, устроив
бал,
В противовес всему
унынью.
Тогда в кипящий летний
зной
Над всею необъятной
синью,
Верней сказать: над
желтизной, –
Красавец-лебедь, мелких
бурек
Не замечавший в громе
бурь,
Наш броненосный крейсер
«Рюрик»
Взвивает гордо флаг в
лазурь.
К нему вперед пуская
катер,
Припятитрубился
«Аскольд»,
От «Рюрика» встав на
кильватер.
И увертюрой из
«Rheingold»
На крейсере открытье бала
Оповещают трубачи.
Как он, потомок
Ганнибала,
Я бал беру в свои лучи.
9
К искусственному
водопаду
На палубе подвешен трап.
Всю ночь танцует до
упаду
Веселья добровольный
раб:
Будь это в Ницце ли, в
Одессе ль,
Моряк – всегда, везде
моряк!
И генерал приморский
Стессель
Шлет одобрительный свой
«кряк».
И здесь же Старк и
Кондратенко,
И Витгефт с Эссеном, и
Фок,
И мичманов живая стенка,
И крылья, крылья дамских
ног!
Иллюминованы киоски,
Полны мимоз и кризантэм.
По рейду мчатся
миноноски
С гостями к балу между
тем.
Порхают рокотно ракеты,
Цветут бенгальские огни.
Кокеток с мест берут
кокеты…
А крейсер справа обогни,
И там, у Золотого Рога,
Увидишь
много-много-много
И транспортов, и
крейсеров
В сияньи тысяч огоньков…
Тут и «Паллада», и
«Боярин»,
И тот, чье имя чтит
моряк,
Чей славный вымпел
оалтарен,
В те дни обыденный
«Варяг».
«Аскольд» поистине
аскольдчат.
Вокруг хрустят осколки
фраз
И в дальнем воздухе
осколчат
Мотивы разных «Pas de
grâce»…
Военной строгости указки
Бросает в воду вальса
тур.
Эскадра свой справляет
праздник,
И вместе с ней весь
Порт-Артур.
В серебряных играет
жбанах
Шампанское, ручьем
журча,
В литаврах звон, а в
барабанах –
Звяк шпор весеннего
луча!
Замысловатых марципанов
Полны хрустальные блюда,
И лязг ножей, и звон
стаканов,
И иглы «ягодного льда»…
Какой бы ни был ты
понурик,
Не можешь не взнести
бокал,
Когда справляет крейсер
«Рюрик»
В ночь феерическую
бал!..
10
За месяц до войны не
вынес
Тоски по маме и лесам,
И, на конфликт открытый
ринясь,
Я в Петербург уехал сам,
Отца оставив на чужбине,
Кончающего жизнь отца.
Что мог подумать он о
сыне
В минуты своего конца,
В далекой Ялте, в
пансионе?
Кто при его предсмертном
стоне
Был с ним? кто снес на
гроб сирень?
На кручах гор он
похоронен
В цветущий крымский
майский день.
Я виноват, и нет
прощенья
Поступку этому вовек.
Различных поводов
скрещенье:
Отца больного
раздраженье,
Лик матери и голос рек,
И шумы северного леса,
И шири северных
полей –
Меня толкнули в дверь
экспресса
Далекой родины моей.
Чтоб целовать твои босые
Стопы у древнего гумна,
Моя безбожная Россия,
Священная моя страна!
1923. Февраль
Toila