ПРОТОПОП
АВВАКУМ
I
Свят Христос был тих и
кроток <...>
……………………………………………………….
Горе вам, Никониане! Вы
глумитесь над Христом, –
Утверждаете вы церковь
пыткой, плахой и кнутом!
………………………………………………………..
Горе вам: полна слезами
и стенаньями полна
Опозоренная вами наша
бедная страна.
…………………………………………………………
Нашу светлую Россию отдал
дьяволу Господь:
Пусть же выкупят отчизну
наши кости, кровь и плоть.
Знайте нас, Никониане!
Мир погибший мы спасем;
Мы столетние вериги на
плечах своих несем.
За Христа – в огонь и
пытку!.. Братья, надо пострадать
За отчизну дорогую, за
поруганную мать!
II
Укрепи меня, о, Боже, на
великую борьбу,
И пошли мне мощь
Самсона, недостойному рабу...
Как в пустыне вопиющий,
я на торжищах взывал
И в палатах, и в лачугах
сильных мира обличал.
Помню, помню дни
гоненья: вот в цепях меня ведут
К нечестивому синклиту,
как разбойника, на суд.
Сорок мудрых иереев
издевались надо мной.
И разжегся дух мой
гневом – поднял крест я над главой
И в лицо злодеям плюнул,
и, как зайцы по кустам,
Всё антихристово войско
разбежалось по углам.
«Будьте прокляты! – я
крикнул, – вам позор из рода в род:
Задушили правду Божью,
погубили вы народ!»
Но стрельцов они
позвали, ополчились на меня.
Речи полны дикой брани,
очи – лютого огня.
И как волки обступили,
кулаками мне грозят:
«Еретик нас обесчестил,
на костер его!» – кричат.
То не бесы мчатся с
криком чрез болото и пустырь, –
Чернецы везут расстригу
Аввакума в монастырь.
Привезли меня в
Андроньев, – тут и бросили в тюрьму,
Как скотину, без соломы
– прямо в холод, смрад и тьму.
Там, глубоко под землею,
в этой сумрачной норе,
Думал с завистью я,
грешный, о собачьей конуре.
III
Я три дня лежал без
пищи, – наступал четвертый день...
Был то сон, или виденье,
– я не ведаю... Сквозь тень –
Вижу, двери отворились,
и волною хлынул свет,
Кто-то чудный мне
явился, в ризы белые одет.
Он принес коврижку
хлеба, он мне дал немного щец:
«На, Петрович, ешь,
родимый!» – и любовно, как отец,
Смотрит в очи, тихо
пальцы он кладет мне на чело,
И руки прикосновенье
братски нежно и тепло.
И счастливый, и
дрожащий, я припал к его ногам
И края святой одежды
прижимал к моим устам.
И шептал я, как
безумный: «Дай мне муки претерпеть,
Свет-Христос, родной,
желанный, – за тебя бы умереть!..»
IV
Это было на Устюге: раз
– я помню – ввечеру
Старца божьего Кирилла
привели мне в конуру.
С ним в тюрьме я прожил
месяц; был он праведник душой,
Но безумным притворялся,
полон ревности святой.
Всё-то пляшет и смеется,
всё вполголоса поет
И, качаясь, вместо
бубнов, кандалами мерно бьет;
День юродствует, а ночью
на молитве он стоит,
И горячими слезами цепи
мученик кропит.
Я любил его; он тяжким
был недугом одержим.
Бедный друг! Как за
ребенком, я ухаживал за ним.
Он страдать умел так
кротко: весь в жару изнемогал,
Но с пылающего тела
власяницы не снимал.
Я печальный голос брата
до сих пор забыть не мог:
«Дай мне пить!» –
бывало, скажет; взор – так нежен и
глубок.
На руках моих он умер;
безмятежно и светло,
Как у спящего младенца,
было мертвое чело.
И покойника, прощаясь, я
в уста поцеловал:
Спи, Кириллушка
сердечный, спи, – ты много
пострадал.
Над твоей могилой тихой
херувимы сторожат;
Спи же, друг, легко и
сладко, отдохни, усталый брат!
V
В конуре моей подземной
я покинут был опять
Целым миром. Даже время
перестал я различать.
Поглупел совсем от горя:
день и ночь в углу сидишь,
Да замерзшими ногами в
землю до крови стучишь.
Если ж солнце в щель
заглянет и блеснет на кирпиче
И закружатся пылинки в
золотом его луче, –
Я смотрел, как паутина
сеткой радужной горит
И паук летунью-мошку
терпеливо сторожит.
На заре я слушал часто,
ухо к щели приложив,
Как в лазури крик
касаток беззаботен и счастлив.
Сердцу воля
вспоминалась, шум деревьев, небеса
И далекая деревня, и
родимые леса.
Всё прошедшее всплывало
в темной памяти моей,
Как обломки над пучиной
от разбитых кораблей.
Помню церковь, летний
вечер; из далекого села
Молодая прихожанка
исповедаться пришла.
Помню тонкие ресницы,
помню бледное лицо
И кудрей на грудь
упавших темно-русое кольцо...
Пахло сеном и гречихой
из открытого окна,
И душа была безумной,
страстной негою полна...
Над Евангельем три
свечки я с молитвой засветил
И, в огне сжигая руку,
пламень в сердце потушил.
Но зачем же я припомнил
здесь, в тюрьме, чрез столько лет
Этот летний тихий вечер,
этот робкий полусвет?
Был и я когда-то молод;
да, и мне хотелось жить,
Как и всем, хотелось
счастья, сердце жаждало любить.
А теперь... я – труп в
могиле! Но безумно рвется грудь
Перед смертью на свободе
только раз еще вздохнуть.
VI
Из Москвы велят указом,
чтоб на самый край земли
Аввакума протопопа в
ссылку вечную везли.
Десять тысяч верст в
Сибири, в тундрах, дебрях и лесах,
Волочился я на дровнях,
на телегах и плотах.
Помню – Пашков на
Байкале раз призвал меня к себе;
Окруженный казаками, он
сидел в своей избе.
Как у белого медведя,
взор пылал; багровый лик,
Обрамлен седою гривой,
налит кровью был и дик.
Грозно крикнул воевода:
«Покорись мне, протопоп!
Брось ты дьявольскую
веру, а не то – вгоню во гроб!»
«Человек, побойся Бога,
Вседержителя-Творца!
Я страдал уже немало –
пострадаю до конца!»
«Эй, ребята, начинайте!»
– закричал он гайдукам...
Повалили и связали по
руками и по ногам.
Свистнул кнут... –
Окровавленный, полумертвый, я твержу:
«Помоги, Господь!» – а
Пашков: «Отрекайся – пощажу».
Нет, Исусе, Сыне Божий,
лучше, – думаю, – не жить,
Чем злодея перед смертью
о пощаде мне просить.
Всё исчезло... и
казалось, что я умер... чей-то вздох
Мне послышался, и кто-то
молвил: «Кончено, – издох!»
VII
Я в дощенике очнулся...
Тишь и мрак... Лежу на дне,
Хлещет мокрый снег да
ливень по израненной спине.
Тянет жилы, кости
ноют... Тяжко! страх меня объял;
Обезумев от страданий, я
на Бога возроптал:
«Горько мне, Отец
небесный, я молиться не могу:
Ты забыл меня, покинул,
предал лютому врагу!
Где найти мне суд и
правду? Чем Христа я прогневил,
И за что, за что я
гибну?..» – так я, грешный, говорил.
Вдруг на небе как-то
чудно просветлело, и порой
Словно ангельское пенье
проносилось над землей...
Веют крылья серафимов, и
кадильницы звенят,
Сквозь холодный дождь и
вьюгу дышит теплый аромат.
И светло в душе, и тихо:
темной ночью под дождем,
Как дитя в спокойной
люльке, – я в дощенике моем.
Ты, Исусе мой
сладчайший, муки в счастье превратил,
Пристыдил меня любовью,
окаянного простил!
Хорошо мне, и не знаю –
в небесах или во мне –
Словно ангельское пенье
раздается в тишине.
VIII
Это край счастливый.
Горы там уходят в небеса,
Их подножья осенили
кедров темные леса.
Там, посеянные Богом,
разрослись в тиши долин
Сладкий лук, чеснок и
мята, и душистый розмарин.
По скалам – орел да
кречет, в мраке девственных лесов –
Черно-бурая лисица, стаи
диких кабанов.
Там и стерлядь, и осётры
ходят густо под водой,
Таймень жирная сверкает
серебристой чешуей.
Всё там есть, но всё
чужое, – люди, вера... И тоской
Ноет сердце, вспоминая
об отчизне дорогой.
Повстречали мы однажды у
Байкальских берегов
Соболиную станицу наших
русских земляков.
Плачут миленькие,
смотрят, не насмотрятся на нас,
Обнимают и жалеют,
подхватили мой карбас
И хлопочут и смеются:
каждый жизнь отдать готов;
Привезли мне на телеге
сорок свежих осетров.
Вместе кашу заварили,
пели песни за костром;
На чужбине Русь святую
поминали мы добром.
В эту ночь, с улыбкой
тихой очи скорбные смежив,
Засыпали мы под шорох
золотых родимых нив.
IX
Ты один, Владыка,
знаешь, сколько мук я перенес:
Хлеб не сладок был от
горя, и вода – горька от слез.
На Шаманских водопадах,
на Тунгуске я тонул,
Замерзал в сугробах,
лямку с бурлаками я тянул.
Без приюта, без одежды
насыщался я порой
То поганою кониной, то
сосновою корой.
Пять недель мы шли по
Нерчи, пять недель – всё голый лед.
Деток с рухлядью в обозе
лошаденка чуть везет.
Мы с женою вслед за
ними, убиваючись, идем;
Скользко, ноги еле
держат. Полумертвые бредем.
Протопопица, бывало,
поскользнется, упадет.
На нее мужик усталый из
обоза набредет,
Тоже валится, и оба на
снегу они лежат
И барахтаются в шубах,
встать не могут и кричат:
«Задавил меня ты,
батько!» – «Государыня, прости!»
Что тут делать, – смех и
горе! Я спешу к ним подойти,
И бранит меня с улыбкой,
и бредет она опять:
«Протопоп ты горемычный,
долго ль нам еще страдать?»
«Видно, Марковна, до
смерти!» Тихо, с ласковым лицом:
«Что ж, Петрович, –
отвечает, – с Богом дальше побредем!»
На санях у нас в обозе,
помню, курочка была;
Два яйца для наших деток
каждый день она несла.
Чудо-птица! и за деньги
нам такой бы не найти.
Жалко, бедную в обозе
раздавили на пути.
До сих пор об ней я
помню: я привык ее ласкать;
Мы крупу в котле
семейном позволяли ей клевать:
Божья тварь! Создатель
любит всех животных, как детей;
Он не брезгает,
Пречистый, и последним из зверей,
Он из рук своих питает
всё, что дышит и живет,
Он и птицу пожалеет, и
былинку сбережет.
X
Собрались мы плыть на
лодках: кормчий парус подымал;
Из тайги в ту пору
беглый к нам бродяга забежал.
Он, дрожа и задыхаясь,
пал на землю предо мной
И глядел мне прямо в очи
с боязливою мольбой:
«Я скитался диким зверем
тридцать дней в глуши лесов,
Сжалься, батюшка, не
выдай, скрой от лютых казаков!..»
Вижу, лоб с клеймом
позорным, обруч сломанных цепей,
Но прощенья страстно
молит взор испуганных очей.
Плачет, ноги мне целует
– окровавленный, в пыли:
До чего созданье Божье,
человека, довели!..
Я забыл, что он
преступник, я хотел его поднять
И как брату, кто б он ни
был, слово доброе сказать.
Но жена меня торопит:
«Спрячем бедного скорей!..»
И голубка отвернулась, –
льются слезы из очей.
Скрыл я миленького в
лодке да подушек навалил;
Протопопицу и деток на
постелю положил.
Казаки к нам скачут
вихрем и с пищалями в руках,
Как затравленного зверя,
ищут беглого в кустах.
И кричат нам: «Где
бродяга? – уж не спрятан ли у вас?»
«Никого мы не видали, –
обыщите наш карбас!»
Ищут, роют, но с постели
бедной Марковны моей
Не согнали: «Спи,
родная, не тревожься! – молвят ей, –
Вдоволь мук ты
натерпелась!» Так его и не нашли.
Обманул я их, сердечных.
Делать нечего – ушли.
Пусть же Бог меня
накажет: как мне было не солгать?
Согрешил я против воли:
я не мог его предать.
Этот грех мне был так
сладок, дорога мне эта ложь:
Ты простишь мне,
Милосердный, ты, Христос, меня поймешь:
Не велел ли ты за брата
душу в жертву принести.
Всё смолкает пред
любовью: чтобы гибнущих спасти,
Согрешил бы я, как
прежде, без стыда солгал бы вновь:
Лучше правда пусть
исчезнет, но останется любовь!
XI
Вижу – меркнет Божья
вера, тьма полночная растет,
Вижу – льется кровь
невинных, брат на брата восстает.
Что же делать мне?
Бороться и неправду обличать
Иль, скрываясь от
гонений, покориться и молчать?
Жаль мне Марковны и
деток, жаль мне светиков моих:
Как их бросить без
защиты; горько, страшно мне за них!
И сидел в немом раздумье
я, поникнув головой.
Но жена ко мне подходит,
тихо молвит: «Что с тобой?
Отчего ты так кручинен?»
– «Дорогая, жаль мне вас!
Чует сердце: я погибну,
близок мой последний час.
На кого тебя оставлю?..»
С нежной ласкою в очах –
«Что ты, Бог с тобой,
Петрович, – молвит, – там на
небесах
Есть у нас ходатай
вечный, ты же – бренный человек.
Он, заступник вдов и
сирот, не покинет нас вовек.
Будь же весел и спокоен,
нас в молитвах поминай,
Еретическую блудню пред
народом обличай.
Встань, родимый, что тут
думать, встань, поди скорей во храм,
Проповедуй слово Божье!»
Я упал к ее ногам,
Говорить не мог, но
молча поклонился до земли,
И в тот миг у нас обоих
слезы чудные текли.
Встал я мощный и готовый
на последний грозный бой.
Где ж они, враги
Господни, жажду битвы я святой.
За Христа – в огонь и
пытку! Братья, надо пострадать
За отчизну дорогую, за
поруганную мать!
XII
Смерть пришла... Сегодня
утром пред народом поведут
На костер меня,
расстригу, и с проклятьями сожгут.
Но звучит мне чей-то
голос и зовет он в тишине:
«Аввакумушка мой бедный,
ты устал, приди ко мне!»
Дай мне, Боже, хоть
последний уголок в святом раю,
Только б видеть милых
деток, видеть Марковну мою.
Потрудился я для правды,
не берег последних сил:
Тридцать лет, Никониане,
я жестоко вас бранил.
Если чем-нибудь обидел,
– вы простите дураку:
Ведь и мне пришлось
немало натерпеться, старику...
Вы простите, не
сердитесь, – все мы братья о Христе:
И за всех нас, злых и
добрых, умирал Он на кресте.
Так возлюбим же друг
друга, – вот последний мой завет:
Всё в любви – закон и
вера... Выше заповеди нет.
1887
УГОЛИНО
(Легенда из Данте)
В последнем круге ада
перед нами
Во мгле поверхность озера
блистала
Под ледяными, твердыми
слоями.
На эти льды безвредно бы
упала,
Как пух, громада
каменной вершины,
Не раздробив их вечного
кристалла.
И как лягушки, вынырнув
из тины,
Среди болот виднеются
порою, –
Так в озере той
сумрачной долины
Бесчисленные грешники
толпою,
Согнувшиеся, голые
сидели
Под ледяной, прозрачною
корою.
От холода их губы
посинели,
И слезы на ланитах
замерзали,
И не было кровинки в
бледном теле.
Их мутный взор поник в
такой печали,
Что мысль моя от страха
цепенеет,
Когда я вспомню, как они
дрожали, –
И солнца луч с тех пор
меня не греет.
Но вот земная ось уж
недалеко:
Скользит нога, в лицо
мне стужей веет...
Тогда увидел я во мгле
глубоко
Двух грешников; безумьем
пораженный,
Один схватил другого и
жестоко
Впился зубами в череп
раздробленный
И грыз его, и вытекал
струями
Из черной раны мозг
окровавленный.
И я спросил дрожащими
устами,
Кого он пожирает;
подымая
Свой обагренный лик и
волосами
Несчастной жертвы губы
вытирая,
Он отвечал: «Я призрак
Уголино,
А эта тень – Руджьер;
земля родная
Злодея прокляла... Он
был причиной
Всех мук моих: он
заточил в оковы
Меня с детьми, гонимого
судьбиной.
Тюремный свод давил, как
гроб свинцовый;
Сквозь щель его не раз
на тверди ясной
Я видел, как рождался
месяц новый –
Когда тот сон приснился
мне ужасный:
Собаки волка старого
травили;
Руджьер их плетью гнал,
и зверь несчастный
С толпой волчат своих по
серой пыли
Влачил кровавый след, и
он свалился,
И гончие клыки в него
вонзили.
Услышав плач детей, я
пробудился:
Во сне, полны предчувственной
тоскою,
Они молили хлеба, и
теснился
Мне в грудь невольный
ужас пред бедою.
Ужель в тебе нет искры
сожаленья?
О, если ты не плачешь
надо мною,
Над чем же плачешь ты!..
Среди томленья
Тот час, когда нам пищу
приносили,
Давно прошел; ни звука,
ни движенья...
В немых стенах – всё
тихо, как в могиле.
Вдруг тяжкий молот
грянул за дверями...
Я понял всё: то вход
тюрьмы забили.
И пристально безумными
очами
Взглянул я на детей;
передо мною
Они рыдали тихими
слезами.
Но я молчал, поникнув
головою;
Мой Анзельмуччио мне с
лаской милой
Шептал: «О, как ты
смотришь, что с тобою?..»
Но я молчал, и мне так
тяжко было,
Что я не мог ни плакать,
ни молиться.
Так первый день прошел,
и наступило
Второе утро; кроткая
денница
Блеснула вновь, и, в
трепетном мерцанье
Узнав их бледные, худые
лица,
Я руки грыз, чтоб
заглушить страданье.
Но дети кинулись ко мне,
рыдая,
И я затих. Мы провели в
молчанье
Еще два дня... Земля,
земля немая,
О для чего ты нас не
поглотила!..
К ногам моим упал,
ослабевая,
Мой бедный Гаддо,
простонав уныло:
«Отец, о, где ты,
сжалься надо мною!..»
И смерть его мученья
прекратила.
Как сын за сыном падал
чередою,
Я видел сам своими же
очами,
И вот один, один под
вечной мглою
Над мертвыми, холодными
телами –
Я звал детей; потом в
изнеможенье
Я ощупью, бессильными
руками,
Когда в глазах уже
померкло зренье,
Искал их трупов, ужасом
томимый,
Но голод, голод победил
мученье!..»
И он умолк, и вновь,
неутомимый,
Схватил зубами череп в
дикой злости
И грыз его, палач
неумолимый:
Так алчный пес грызет и
гложет кости.
1885
ОРВАСИ
Царь Пурурава ищет свою возлюбленную в
заколдованном лесу, где она превращена в лиану чарами одного отшельника.
НЕВИДИМЫЙ
ХОР
Над душистыми
цветами
Пчелы весело
жужжат;
Южный ветер с
облаками
Гонит теплыми
волнами
Первый вешний
аромат;
Ветер полон жгучей
ласки,
И растенья в шумной
пляске
Всеми листьями дрожат.
ЦАРЬ
Этой тучи полог черный
–
Мой роскошный
балдахин.
Как наряден мой
придворный,
Этот радужный павлин!
Мне, как дань, примчали
грозы
Сотни пенистых
ручьев,
И колеблются мимозы
Вместо пышных
вееров.
Лишь бананы в грусти
томной
Клонят нежные
цветы;
Край пурпурный, венчик
томный –
Всё в них чудо
красоты:
Я гляжу на них
уныло,
В них я вижу, полный
грез,
С темным взором очи
милой,
Покрасневшие от слез...
НЕВИДИМЫЙ
ХОР
Белый слон по кокосовым
рощам весной
Днем и ночью без отдыха
бродит:
Всюду ищет подруги своей
молодой
И покоя нигде не
находит.
ЦАРЬ
Вот павлин: на камне
диком,
Весь обрызганный
дождем,
Резво прыгает он с
криком
С гордо поднятым
хвостом.
Ветер веет, и
трепещут
Перья в ливне
золотом,
И волнуются, и
блещут...
Не видал ли ты,
павлин,
Где-нибудь богини
кроткой,
Не встречал ли средь
долин
Пери с царственной
походкой?..
Нет! Он радостно
молчит,
Он смеется надо
мною;
Только хвост его
горит,
Словно тучки пред
зарею.
Да, павлин, – открой
смелей,
Распусти ты хвост
победно!
Здесь ведь нет Орваси
бедной,
Нет соперницы
твоей:
Если милая, бывало,
Гиацинты заплетала
В темный шелк своих
кудрей
И потом их распускала,
–
То пред ней, полна
стыдом,
Эта царственная
птица
Не могла уже
гордиться
Ярко блещущим хвостом!
НЕВИДИМЫЙ
ХОР
По зеленой бамбуковой
чаще весной
Белый слон тихой
поступью бродит;
Он клыки опустил, он
поник головой
И покоя нигде не
находит.
ЦАРЬ
Чу! Я слышу,
прозвенели
Словно кольца
ожерелий.
Крик блаженства
затая,
Жадно внемлю... Неужели
Это – милая моя?
Нет! То лебедь над
волнами
Из густых болотных
трав
Звонко крикнул,
увидав,
Как с весенними
дождями
Тучи тянутся
грядами.
Гордый лебедь,
отряхнув
Желтых лотосов
тычинки,
С них медовые
росинки
Ты лови в свой темный
клюв,
Через горы и
пустыни
Собирайся в дальний путь,
Но скажи – моей
богини
Не видал ли
где-нибудь?..
Взор он грустно
подымает,
Словно молвит: «Не
видал».
Нет, он видел, но
скрывает
Эту тайну; где б он
взял
Столько грации
свободной!..
У царевны
благородной
Все движенья он
украл,
И как вор бежит от
казни,
Так, царя узнав во
мне,
Мчится в трепетной
боязни
Он к лазурной вышине.
НЕВИДИМЫЙ
ХОР
По глубоким цветущим
долинам весной
Белый слон тихой
поступью бродит:
Всюду ищет подруги своей
молодой
И покоя нигде не
находит.
ЦАРЬ
Вот пчела:
благоуханьем
И теплом опьянена,
В розу прячется
она;
И таинственным
жужжаньем
Роза нежная полна:
Так в безумные
мгновенья,
Если пери я лобзал,
Страстный шепот
наслажденья
В алых губках
замирал.
Где ж Орваси
дорогая,
Не видала ль ты,
пчела?..
Нет, ты видеть не
могла:
Если б встретилась,
играя,
Ты с дыханьем милых уст,
–
Ты б от них не
отлетела,
Ты бы видеть не
хотела
Этой розы пышный куст!
НЕВИДИМЫЙ
ХОР
Там, под кущей
миндальных деревьев, весной
Белый слон тихой
поступью бродит;
Он клыки опустил, он
поник головой
И покоя нигде не
находит.
ЦАРЬ
Что за чудо! Дивный
камень
Между темных скал
горит;
Он кидает на
гранит,
Словно кровь, пурпурный
пламень.
(Наклоняется и берет его в руку)
Только мне уж не
видать
Той головки, где б
лучами
Над душистыми
кудрями
Этот камень мог
сиять!
Прочь, рубин, – тебя
слезами
Я не буду омрачать.
НЕВИДИМЫЙ
ХОР
Талисман драгоценный ты
свято храни:
Он дарует влюбленным
счастливые дни.
ЦАРЬ
(подымая брошенный камень)
Если так, – пусть он
горит,
Как луна в короне
Сивы,
И венец мой
горделивый
Новым блеском озарит!
(Делая несколько шагов)
Вот лиана молодая
В светлом ливне вся
дрожит,
Теплый дождь с ветвей
роняя;
Это – пери дорогая:
Те же слезы, тот же
вид.
Нет на ней цветов
душистых,
И не манит сладкий
мед
Стаю пчелок
золотистых.
Что же к ней меня
влечет,
Что так радует
невольно?
Сам не знаю почему
–
Мне так сладостно, так
больно
Верить чувству моему.
Чтоб забыться на
мгновенье,
Это нежное растенье
Я с любовью обниму...
(Закрыв глаза, он обнимает лиану,
которая под действием талисмана
превращается в Орваси)
Тише, сердце,
подожди...
Что-то теплое,
живое,
Словно тело
молодое,
Я прижал к моей
груди.
Я от радости
слабею:
Это пери легкий
стан!
Я дрожу и пламенею,
Но очей открыть не
смею
И боюсь узнать обман...
(Медленно открывая глаза)
Это ты, моя
желанная!
(Теряет сознание)
ОРВАСИ
(наклоняя над ним ветви роз)
Пусть роса
благоуханная
Оживит его чело!
ЦАРЬ
(приходя в сознание)
Волны музыки
божественной,
Пойте громко и
торжественно,
Как в душе моей
светло!..
(Возлагая талисман на голову своей невесты)
Он над мраморным
челом
Светит розовым огнем,
–
Словно лотоса
дрожащего
Бледно-матовый
цветок
Пурпур солнца
восходящего
Алым пламенем зажег!
ОРВАСИ
Нам давно пора
домой
Возвратиться в край
родной.
ЦАРЬ
Брама тучу
темнокрылую
В колесницу
превратит,
Теплый ветер с бурной
силою,
Словно конь, ее
помчит;
Ленты радуг ярким
пламенем
Колесницу обовьют,
И над ней победным
знаменем
Грозно молнии
блеснут;
Прямо к тверди
ослепительной
Мы направим смелый
путь,
Чтоб в лазури
упоительной
Словно в море потонуть!
НЕВИДИМЫЙ
ХОР
Белый лебедь, от счастья
на шее твоей
Серебристые перья
вздымаются,
И как ложе любви, в
полной славе лучей –
Небеса пред тобой
открываются!
1886
СТРАШНЫЙ
СУД
И я видел
седьмь Ангелов,
которые
стояли перед Богом,
и даны им
седьмь труб.
Апокал<ипсис>. VIII
Я видел в вышине на
светлых облаках
Семь грозных ангелов,
стоявших перед Богом
В одеждах пламенных и с
трубами в руках.
Потом еще один предстал
в величье строгом,
Держа кадильницу на
золотых цепях;
Горстями полными с
улыбкой вдохновенной
На жертвенный алтарь
бросал он фимиам,
И благовонный дым
молитвою смиренной,
Молитвой праведных
вознесся к небесам.
Тогда кадильницу с
горящими углями
Десницей гневною на
землю он поверг, –
И в тучах молнии
блеснули, день померк,
И преисподняя откликнулась
громами.
Семь ангелов, полны
угрозой величавой,
Взмахнули крыльями, и
Первый затрубил, –
И пал на землю град,
огонь и дождь кровавый
И третью часть лесов
дотла испепелил.
Под звук второй трубы
расплавленная глыба
Была низринута в морскую
глубину:
Вскипела треть пучин, и
в них задохлась рыба,
И кровь, густая кровь
окрасила волну.
И Третий затрубил, и с
грохотом скатилась
На царственный Ефрат
огромная звезда,
И в горькую полынь
внезапно превратилась
В колодцах и ключах
студеная вода.
Четвертый затрубил, – и
в воздухе погасла
Треть солнечных лучей и
треть небесных тел;
Как над потухшими
светильнями без масла,
Над ними едкий дым
клубился и чернел.
Откинув голову, с огнем
в орлином взоре,
Блестящий херувим над
миром пролетел
И страшным голосом
воскликнул: «Горе, горе!..»
И Пятый затрубил, и
слышал я над бездной,
Как шум от колесниц,
несущихся на бой;
То в небе саранча, гремя
броней железной
И крыльями треща,
надвинулась грозой.
Вождем ее полков был
мрачный Абадонна;
Дома, сады, поля и даже
гладь морей, –
Она покрыла всё, и жалом
скорпиона
Высасывала кровь и мозг
живых людей.
И затрубил Шестой, и без
числа, без меры
Когорты всадников
слетаются толпой
В одеждах из огня, из
пурпура и серы
На скачущих конях со
львиной головой;
Как в кузнице меха, их
бедра раздувались,
Клубился белый дым из
пышущих ноздрей,
Где смерч их пролетал, –
там молча расстилались
Кладбища с грудами
обугленных костей.
Седьмой вознес трубу: он
ждал, на меч склоненный,
Он в солнце был одет и в
радуге стоял;
И две его ноги – две
огненных колонны,
Одной – моря, другой он
земли попирал.
И книгу развернув,
предстал он в грозной силе.
Как шум от многих вод,
как рев степного льва,
Звучали ангела могучие
слова,
И тысячи громов в ответ
проговорили.
Тогда мне голос был: «Я
– Альфа и Омега,
Начало и конец, я в мир
гряду! аминь».
Гряди, о Господи! Как
воск, как хлопья снега,
Растает пред Тобой
гранит немых твердынь.
Как женщина в родах,
Природа среди пыток
В последний час полна
смертельною тоской,
И небо свернуто в один
огромный свиток,
И звезды падают, как
осенью избыток
Плодов, роняемых оливою
густой.
1886
ПЕСНЬ
БАЯДЕР
Он лежит под навесом
пурпурного ложа
В бледно-розовом свете
вечерних огней;
Молодого чела золотистая
кожа
Оттеняется мраком
глубоких очей.
Смотрит Будда, как девы
проносятся в пляске
И вино из кувшинов
серебряных льют;
Вызывающий взор – полон
огненной ласки;
Ударяя в тимпан, баядеры
поют.
И зовут они к радостям
неги беспечной
Тех, кто молод,
прекрасен, могуч и богат.
Но, как звон
погребальный, как стон бесконечный,
Переливы тимпанов для
Будды звучат:
«Всё стремится к разрушенью –
Все миры и все века,
Словно близится к паденью
Необъятная река.
Всё живое смерть погубит,
Всё, что мило, – смерть возьмет.
Кто любил тебя – разлюбит,
Радость призраком мелькнет.
Нет спасенья! Слава, счастье,
И любовь, и красота
Исчезают, как в ненастье –
Яркой радуги цвета.
Дух безумно к небу рвется,
Плоть прикована к земле;
Как пчела – в сосуде, бьется
Человек в глубокой мгле!»
Перед ложем царя баядеры
плясали;
Но для Будды звучал тот
же грустный напев
В этих гимнах, что жизнь
и любовь прославляли,
В тихой музыке струн, в
нежном голосе дев:
«В цвете жизни, в блеске счастья
Вкруг тебя – толпы друзей.
Сколько мнимого участья,
Сколько ласковых речей!
Но дохнет лишь старость злая,
Розы юности губя,
И друзья, как волчья стая,
К новой жертве убегая,
Отшатнутся от тебя.
Ты, отверженный богами,
Будешь нищ и одинок,
Как покинутый стадами,
Солнцем выжженный поток.
Словно дерево в пустыне,
Опаленное грозой,
В поздней, старческой кручине
Ты поникнешь головой.
И погрязнешь ты в заботе,
В тине мелочных обид,
Словно дряхлый слон в болоте,
Всеми брошен и забыт.
Что нам делать? Страсти, горе
Губят тысячи людей,
Как пожар – траву степей,
И печаль растет, как море!
Что нам делать? Меркнет ум,
И толпимся мы без цели –
Так испуганных газелей
Гонит огненный самум!»
Баядеры поют про надежды
и счастье,
Но напрасно тимпаны и
лютни гремят;
Как рыдающий ветер в
ночное ненастье,
Песни, полные жизни, для
Будды звучат:
«Близок страшный день
возмездья:
Задрожит земля и твердь,
И потушит все созвездья
Торжествующая смерть.
Мир исчезнет, как зарница
В полуночных небесах;
Всё, что есть, нам только
снится,
Вся природа – дым и прах!
Наши радости – мгновенны,
Как обманчивые сны,
Как в пучине брызги пены,
Как над морем блеск луны.
Все желания, как сети,
Как свеча для мотыльков:
Мы кидаемся, как дети,
За виденьем лживых снов.
Страсти, нега, наслажденья –
Никому и никогда
Не приносят утоленья,
Как соленая вода...
Что нам делать? Где –
спаситель?
Как защитника найти?
Бодизатва-Утешитель!
Пробил час, – пора идти!
В этот пламень необъятный
Мук, желаний и страстей
Ты, как ливень благодатный,
Слезы жалости пролей!..»
…………………………………..
1886
ДОН КИХОТ
Шлем – надтреснутое
блюдо,
Щит – картонный, панцирь
жалкий...
В стременах висят,
качаясь,
Ноги тощие, как
палки.
Но зато как много
детской
Доброты в улыбке нежной,
И в лице худом и бледном
–
Сколько веры
безмятежной.
Для него хромая кляча –
Конь могучий Россинанта,
Эти мельничные крылья –
Руки мощного
гиганта.
Видит он в таверне
грязной
Роскошь царского
чертога,
Слышит в дудке свинопаса
Звук серебряного
рога.
Санхо Панца едет рядом;
Гордый вид его серьезен:
Как прилично копьеносцу,
Он величествен и
грозен.
В красной юбке, в пятнах
дегтя,
Там, над кучами навоза –
Эта царственная дама –
Дульцинея де
Тобозо...
Страстно, с юношеским
жаром
Он толпе крестьян
голодных
Вместо хлеба рассыпает
Перлы мыслей
благородных:
«Люди добрые, ликуйте, –
Наступает праздник
вечный:
Мир не солнцем озарится,
А любовью
бесконечной...
Будут все равны; друг
друга
Перестанут ненавидеть;
Ни алькады, ни бароны
Не посмеют вас
обидеть.
Пойте, братья, гимн
победный!
Этот меч несет свободу,
Справедливость и
возмездье
Угнетенному
народу!»
Из приходской школы дети
Выбегают, бросив книжки,
И хохочут, и кидают
Грязью в рыцаря
мальчишки.
Аплодируя, как зритель,
Жирный лавочник смеется;
На крыльце своем
трактирщик
Весь от хохота
трясется.
И почтенный патер
смотрит,
Изумлением объятый,
И громит безумье века
Он латинскою
цитатой.
Из окна глядит
цирульник,
Он прервал свою работу,
И с восторгом машет
бритвой,
И кричит он Дон
Кихоту:
«Благороднейший из
смертных,
Я желаю вам успеха!..»
И не в силах кончить
фразы,
Задыхается от
смеха.
Все довольны, все
смеются
С гордым видом
превосходства.
И никто в нем не заметит
Красоты и
благородства.
Он не чувствует, не
видит
Ни насмешек, ни
презренья:
Кроткий лик его – так
светел,
Очи – полны вдохновенья.
Смейтесь, люди, но быть
может,
Вы когда-нибудь поймете,
Что возвышенно и свято
В этом жалком Дон
Кихоте:
Святы в нем – любовь и
вера,
Этой верою согреты
Все великие безумцы,
Все пророки и поэты!
1887
ЖЕРТВА
У ясных волн священной
Брамапутры
Проводит дни в молитве и
посте
Божественный подвижник
Усинара.
Однажды царь небес,
могучий Индра
Отшельника задумал
испытать.
Тогда в голубку Агни
превратился,
И соколом за ней
помчался Индра.
Но на груди подвижника
святого,
Увидев в нем защиту от
врага,
Дрожащая голубка
приютилась;
Он бережно покрыл ее
рукой
И ласково промолвил ей:
«Не бойся!»
Но в тот же миг на каменный
уступ –
Угрюм и мрачен – сокол
опустился
И злобно крикнул: «По
какому праву,
Могучий Усинара, ты
дерзнул
Отнять мою законную
добычу? » –
«Во имя милосердья и
любви
Тому, кто слаб, я должен
дать защиту» –
«Что значит милосердье и
любовь?
В моем гнезде голодные
птенцы
И день и ночь кричат:
отец, дай пищи!
Лишив меня последнего
куска,
Старик, ты предал их
голодной смерти!» –
«Я дам тебе волшебные
дворцы
И грудами каменьев
драгоценных,
И золотом осыплю я тебя,
–
Но, – видит Бог, – я
выдать не могу
Гонимую, беспомощную
жертву...»
Он говорил и старческой
рукой
Любовно гладил белую
голубку.
«Нет, Усинара, – грозно
молвил сокол, –
К чему мне золото, к
чему дворцы:
Я не отдам за них моей
добычи.
Смерть – побежденным,
сильным – торжество, –
Таков закон природы беспощадный.
Я голоден, не мучь меня,
старик...
Мне надо теплого живого
мяса!
Я требую, чтоб ты мне
возвратил
Кусок, моей добыче
равный весом.
И если ты не хочешь,
чтоб погибла
Иная жертва – мяса для
меня
Из собственной груди ты
должен вырвать».
Но ласково морщинистой
рукой
Отшельник гладил белую
голубку,
Потом взглянул на
сокола, и жалость
Ко всем живым, ко всем,
кого томит
Нужда и голод, жалость
кротким светом
Зажглась в его
божественных очах,
Задумчивых и бесконечно
добрых.
Он тихо молвил соколу:
«Ты прав».
И острый нож он в грудь
себе вонзил,
И вырезал кусок живого
мяса,
И бросил соколу взамен
добычи.
Но тот сказал: «Мы
смерим на весах,
Чтоб был кусок голубке
равен весом».
И повелел отшельник, и
пред ним
Явился рой духов его
служебных.
Тяжелые огромные весы
Они к скале гранитной
прицепили,
И на одну из чашек
голубь сел,
И на другую бросил
Усинара
Кусок кровавый
собственного тела.
Но чаша с голубем не
поднялась.
Еще кусок он вырезал и
бросил,
Потом еще, еще... и
кровь струилась,
И не было на нем живого
места:
Срывал он тело с бедер,
с плеч, с груди
И всё кидал, кидал на
эту чашу,
Что неподвижно в воздухе
висела.
Вся плоть его – зияющая
рана,
Под ней в крови кой-где
белеет кость,
А между тем в очах
глубоко ясных –
Всё та же необъятная
любовь.
Он подошел к весам и
покачнулся,
И навзничь грохнулся, но
среди мук
Он упрекал себя за эту
слабость,
Он говорил: «Позор,
позор тебе,
О жалкое, бессмысленное
тело!..
Иль мало я учил тебя
страдать,
Томил постом, сушил
полдневным зноем...
Вперед, скорей, – конец
твой недалек:
Еще одно последнее
усилье!..»
Из лужи крови бодро он
поднялся,
Приблизился к весам и в
них вошел,
И чаша опустилась до
земли,
И радостно к лазуревому
небу
Спасенная голубка
вознеслась.
Вздохнул он и промолвил:
«Как я счастлив!..»
И бледное прекрасное
чело
Безоблачным блаженством
просияло.
1886
АЛЛАХ И
ДЕМОН
(Мусульманское предание)
...В начале не было ни
солнца, ни планет,
И над вселенною от края
и до края,
Как вечная заря, могучий
ровный свет
Без тени, без лучей
горел, не угасая.
Как пыль разбитых волн,
как смерч, как ураган
Над миллионами теснились
миллионы
Бесплотных ангелов, и в
светлый океан
Их огнекрылые сливались
легионы.
Как в бурю грозный гул
взволнованных лесов,
Гремело: «Свят, свят,
свят!» – со всех концов вселенной,
И бездны вторили той песне
вдохновенной.
Но вдруг над сонмами
сияющих духов
Промчалась весть о том,
что в недрах ночи темной
Задумал Бог создать
какой-то мир огромный,
Каких-то маленьких,
страдающих людей, –
Страдающих... увы, как
мрачно, как сурово,
Каким предчувствием
неведомых скорбей
На небе в первый раз
звучало это слово!..
С поникшей головой, с
покорностью в очах,
Полны томительным
отчаяньем и страхом,
Безмолвно ангелы стояли
пред Аллахом.
Когда же издали в
испуганных рядах
Благоговейное
промчалось: «Аллилуйя!»
Так стыдно в этот миг,
так больно стало мне,
Что на Всевышнего
восстал я, негодуя,
И ропот мой пред ним
раздался в тишине;
Я видел в будущем обиды
и страданья
Всех этих трепетных,
беспомощных людей,
Я понял их печаль, я
слышал их рыданья, –
И пламя жалости зажглось
в груди моей.
Любовь великая мне
сердце наполняла,
Любовь меня звала, – и я
покорно шел,
На Всемогущего я рать
мою повел
За мир, за бедный мир, и
битва запылала...
И дрогнул в небесах
сияющий престол –
Я говорил себе: отдам я
жизнь мою,
Но жалкий мир людей создать
я не позволю
И человечество пред
Богом отстою!
О пусть я ныне пал,
низверженный громами,
Пускай тройная цепь
гнетет меня к земле
И грудь изрезана
глубокими рубцами,
И выжжено клеймо
проклятья на челе, –
Еще мой гордый дух в
борьбе не утомился,
Еще горит во мне великая
любовь,
И будущность – за мной,
и я воскресну вновь, –
Я пал, но не сражен, я
пал, но не смирился!
Не я ли пробудил могучий
гнев в сердцах,
Не я ли в них зажег
мятежный дух свободы?
Под знаменем моим
сбираются народы:
Я цепи их разбил, – и
мир в моих руках!
Придите же ко мне,
страдающие братья, –
И я утешу вас, и на
груди моей
Найдете вы приют от
Божьего проклятья:
Придите все ко мне, – я
заключу в объятья
Моих измученных,
обиженных детей!
Восстаньте, племена, как
волны пред грозою,
Как тучи темные,
наполним мы весь мир,
Необозримою,
бесчисленной толпою
Покроем небеса и омрачим
эфир.
Так много будет нас, что
крики, вопли, стоны
Все гимны ангелов на
небе заглушат, –
И язвы грешников им
воздух отравят,
И в черной копоти
померкнут их короны.
Дождемся, наконец, мы
радостного дня:
И задрожит Аллах, и
разобьет скрижали,
Поймет, что за любовь,
за правду мы восстали,
И он простит людей, и он
простит меня.
Как будут там, в раю,
блаженны наши слезы,
Там братья-ангелы придут
нас обнимать
И кровь из наших ран с
любовью вытирать
Краями светлых риз, и
пурпурные розы
С блестящих облаков на
грешников кидать.
Как утренняя тень,
исчезнет наше горе,
И небо, и земля тогда
сольются вновь
В одну великую
безгрешную любовь,
Как в необъятное сияющее
море...
1886
САКЬЯ-МУНИ
По горам, среди ущелий
темных,
Где ревел осенний
ураган,
Шла в лесу толпа бродяг
бездомных
К водам Ганга из далеких
стран.
Под лохмотьями худое
тело
От дождя и ветра
посинело.
Уж они не видели два дня
Ни приютной кровли, ни
огня.
Меж дерев во мраке
непогоды
Что-то там мелькнуло на
пути;
Это храм – они вошли под
своды,
Чтобы в нем убежище
найти.
Перед ними на высоком
троне –
Сакья-Муни, каменный
гигант.
У него в порфировой
короне –
Исполинский чудный
бриллиант.
Говорит один из нищих:
«Братья,
Ночь темна, никто не
видит нас,
Много хлеба, серебра и
платья
Нам дадут за дорогой
алмаз.
Он не нужен Будде:
светят краше
У него, царя небесных
сил,
Груды бриллиантовых
светил
В ясном небе, как в
лазурной чаше...»
Подан знак, и вот уж по
земле
Воры тихо крадутся во
мгле.
Но когда дотронуться к
святыне
Трепетной рукой они
хотят, –
Вихрь, огонь и громовой
раскат,
Повторенный откликом в
пустыне,
Далеко откинул их назад.
И от страха всё
окаменело, –
Лишь один – спокойно
величав –
Из толпы вперед выходит смело,
Говорит он богу: «Ты не
прав!
Или нам жрецы твои
солгали,
Что ты кроток, милостив
и благ,
Что ты любишь утолять
печали
И, как солнце,
побеждаешь мрак?
Нет, ты мстишь нам за
ничтожный камень,
Нам, в пыли простертым
пред тобой, –
Но, как ты, с бессмертною
душой!
Что за подвиг сыпать
гром и пламень
Над бессильной, жалкою
толпой,
О, стыдись, стыдись,
владыка неба,
Ты воспрянул – грозен и
могуч, –
Чтоб отнять у нищих
корку хлеба!
Царь царей, сверкай из
темных туч,
Грянь в безумца огненной
стрелою, –
Я стою, как равный, пред
тобою
И, высоко голову подняв,
Говорю пред небом и
землею,
Самодержец мира, ты не
прав!»
Он умолк, и чудо
совершилось:
Чтобы снять алмаз они
могли,
Изваянье Будды
преклонилось
Головой венчанной до
земли,
На коленях, кроткий и
смиренный,
Пред толпою нищих царь
вселенной,
Бог, великий бог лежал в
пыли!
1885