Дмитрий Мережковский. ИЗ СОБРАНИЙ СТИХОВ (1904, 1910, 1912)

* * *

Так жизнь ничтожеством страшна,

И даже не борьбой, не мукой,

А только бесконечной скукой

И тихим ужасом полна,

Что кажется – я не живу,

И сердце перестало биться,

И это только наяву

Мне всё одно и то же снится.

И если там, где буду я,

Господь меня, как здесь, накажет –

То будет смерть, как жизнь моя,

И смерть мне нового не скажет. 

3 июля 1900

ДВОЙНАЯ БЕЗДНА

Не плачь о неземной отчизне

И помни, – более того,

Что есть в твоей мгновенной жизни,

Не будет в смерти ничего. 

И жизнь, как смерть, необычайна...

Есть в мире здешнем – мир иной.

Есть ужас тот же, та же тайна –

И в свете дня, как в тьме ночной. 

И смерть и жизнь – родные бездны:

Они подобны и равны,

Друг другу чужды и любезны,

Одна в другой отражены. 

Одна другую углубляет,

Как зеркало, а человек

Их съединяет, разделяет

Своею волею навек.

И зло, и благо, – тайна гроба

И тайна жизни – два пути –

Ведут к единой цели оба.

И всё равно, куда идти. 

Будь мудр, – иного нет исхода.

Кто цепь последнюю расторг,

Тот знает, что в цепях свобода

И что в мучении – восторг. 

Ты сам – свой Бог, ты сам свой ближний,

О, будь же собственным Творцом,

Будь бездной верхней, бездной нижней,

Своим началом и концом. 

Между 1895 и 1899

* * *

О, если бы душа полна была любовью,

Как Бог мой на кресте – я умер бы любя.

Но ближних не люблю, как не люблю себя,

И все-таки порой исходит сердце кровью. 

            О, мой Отец, о, мой Господь,

Жалею всех живых в их слабости и силе,

В блаженстве и скорбях, в рожденье и могиле.

Жалею всякую страдающую плоть. 

И кажется порой – у всех одна душа,

Она зовет Тебя, зовет и умирает,

И бредит в шелесте ночного камыша,

В глазах больных детей, в огнях зарниц сияет.

Душа моя и Ты – с Тобою мы одни,

И смертною тоской и ужасом объятый,

Как некогда с креста Твой Первенец Распятый,

Мир вопиет: Ламма! Ламма! Савахфани. 

Душа моя и Ты – с Тобой одни мы оба,

Всегда лицом к лицу, о, мой последний Враг.

К Тебе мой каждый вздох, к Тебе мой каждый шаг

В мгновенном блеске дня и в вечной тайне гроба. 

И в буйном ропоте Тебя за жизнь кляня,

Я всё же знаю: Ты и Я – одно и то же,

И вопию к Тебе, как Сын Твой: Боже, Боже,

            За что оставил Ты меня? 

Между 1895 и 1899

ДЕТСКОЕ СЕРДЦЕ

Я помню, как в детстве нежданную сладость

Я в горечи слез находил иногда,

И странную негу, и новую радость –

В мученье последних обид и стыда. 

В постели я плакал, припав к изголовью;

И было прощением сердце полно,

Но все ж не людей, – бесконечной любовью

Я Бога любил и себя, как одно. 

И словно незримый слетал утешитель

И с ласкою тихой склонялся ко мне;

Не знал я, то мать или ангел-хранитель,

Ему я, как ей, улыбался во сне. 

В последней обиде, в предсмертной пустыне,

Когда и в тебе изменяет мне всё,

Не ту же ли сладость находит и ныне

Покорное, детское сердце мое? 

Безумье иль мудрость, – не знаю, но чаще,

Всё чаще той сладостью сердце полно,

И так, – что чем сердцу больнее, тем слаще,

И Бога люблю и себя, как одно. 

16 августа 1900

ТРУБНЫЙ ГЛАС

Под землею слышен ропот,

Тихий шелест, шорох, шепот.

Слышен в небе трубный глас:

– Брат, вставай же, будят нас.

– Нет, темно еще повсюду,

Спать хочу и спать я буду,

Не мешай же мне, молчи, 

В стену гроба не стучи. 

– Не заснешь теперь, уж поздно.

Зов раздался слишком грозно, 

И встают вблизи, вдали,

Из разверзшейся земли,

Как из матерней утробы,

Мертвецы, покинув гробы.

– Не могу и не хочу,

Я закрыл глаза, молчу,

Не поверю я обману,

Я не встану, я не встану.

Брат, мне стыдно – весь я пыль,

Пыль и тлен, и смрад, и гниль.

– Брат, мы Бога не обманем,

Все проснемся, все мы встанем,

Все пойдем на Страшный суд.

Вот престол уже несут.

Херувимы, серафимы.

Вот наш царь дориносимый.

О, вставай же – рад не рад,

Всё равно ты встанешь, брат. 

27 мая 1901

МОЛИТВА О КРЫЛЬЯХ

Ниц простертые, унылые,

Безнадежные, бескрылые,

В покаянии, в слезах, –

Мы лежим во прахе прах,

Мы не смеем, не желаем,

И не верим, и не знаем,

И не любим ничего.

Боже, дай нам избавленья,

Дай свободы и стремленья,

Дай веселья Твоего.

О, спаси нас от бессилья,

Дай нам крылья, дай нам крылья,

Крылья духа Твоего! 

<1902>

ВЕСЕЛЫЕ ДУМЫ

Без веры давно, без надежд, без любви,

О странно веселые думы мои! 

Во мраке и сырости старых садов –

Унылая яркость последних цветов. 

1900

ВОЗВРАЩЕНИЕ

Глядим, глядим всё в ту же сторону,

За мшистый дол, за топкий лес,

Вослед прокаркавшему ворону,

На край темнеющих небес.

Давно ли ты, громада косная

В освобождающей войне,

Как Божья туча громоносная,

Вставала в буре и в огне? 

О, Русь! И вот опять закована,

И безглагольна, и пуста,

Какой ты чарой зачарована,

Каким проклятьем проклята? 

А всё ж тоска неодолимая

К тебе влечет: прими, прости.

Не ты ль одна у нас, родимая,

Нам больше некуда идти. 

Так, во грехе тобой зачатые,

Должны с тобою погибать

Мы, дети, матерью проклятые

И проклинающие мать. 

28/15 сентября 1909

Веймар

СТАРИННЫЕ ОКТАВЫ

(Octaves du passé)

ПЕСНЯ ПЕРВАЯ

I

Хотел бы я начать без предисловья,

Но критики на поле брани ждут,

Как вороны, добычи для злословья,

Слетаются на каждый новый труд

И каркают. Пошли им Бог здоровья.

Я их люблю, хотя в их толк и суд

Не верю: всё им только брани повод...

Пусть вьется над Пегасом жадный овод. 

II

Обол – Харону: сразу дань плачу

Врагам моим. В отваге безрассудной

Писать роман октавами хочу.

От стройности, от музыки их чудной

Я без ума; поэму заключу

В стесненные границы меры трудной.

Попробуем, – хоть вольный наш язык

К тройным цепям октавы не привык. 

III

Чем цель трудней – тем больше нам отрады:

Коль женщина сама желает пасть,

Победе слишком легкой мы не рады.

Зато над сердцем непокорным власть,

Сопротивленье, холод и преграды

Рождают в нас мучительную страсть:

Так не для всех доступна, величава,

Подобно гордой женщине, – октава. 

IV

Уж я давно мечтал о ней: резец

Ваятеля пленяет мрамор твердый.

Поборемся же с рифмой, наконец,

Чтоб победить язык простой и гордый.

Твою печаль баюкают, певец,

Тройных созвучий полные аккорды,

И мысль они, как волны, вдаль несут,

Одна другой, звуча, передают. 

V

Но чтобы труд был легок и приятен,

Я должен знать, что есть в толпе людей

Душа, которой близок и понятен

Я с Музою отвергнутой моей.

Да будет же союз наш благодатен,

Читатель мой: для двух иль трех друзей

Бесхитростный дневник пишу, не повесть.

Зову на суд я жизнь мою и совесть. 

VI

И не боюсь оружье дать врагу:

Не все ли мы у смерти, – у преддверья

Верховного Суда? – я не солгу,

В словах моих не будет лицемерья:

Что видел я, что знаю, как могу,

Без гордости, стыда иль недоверья,

Тому, кто хочет слышать, расскажу, –

Живым – живое сердце обнажу.

VII

Тревоги страстной, бурной и весенней

Я не люблю: душа моя полна

И ясностью, и тишиной осенней...

О, вечная, святая тишина:

Час от часу светлей и вдохновенней

Мне прошлой темной жизни глубина:

Там, в сумраках, горит воспоминанье,

Как тихое, вечернее сиянье. 

VIII

От шума дня, от клеветы людской,

От глупых ссор полемики журнальной

Я уношусь к младенчеству душой –

Туда, туда, к заре первоначальной.

Уж кроткая Богиня надо мной

Поникла вновь с улыбкою печальной,

И я, как в небо, в очи ей смотрю,

О чистых днях, о детстве говорю. 

IX

От Невского с его толпою чинной

Я ухожу к Неве, прозрачным льдом

Окованной: люблю гранит пустынный

И Летний сад в безмолвии ночном.

Мне памятен печальный и старинный,

Там, рядом с мостом, двухэтажный дом:

Во дни Петра вельможею построен,

Он – неуклюж, и мрачен, и спокоен. 

X

Свидетель грустный юных лет моих,

Вдали от жизни, суеты и грома

Столичного, по-прежнему он тих.

Там сердцу мелочь каждая знакома:

Узор обоев в комнатах больших,

Подъезд стеклянный, двор и окна дома.

Не радостный, но милый мне приют,

Где бледные видения встают. 

XI

Забытые молитвы, сказки няни

С улыбкою твержу я наизусть,

Там, в детстве, счастья было мало, – пусть!

Как сумрак лунный, даль воспоминаний

В поэзию, в пленительную грусть

Всё обращает – радость и мученье:

В душе моей – великое прощенье. 

XII

Чиновником усердным был отец,

В делах, в бумагах канцелярских меру

Земных трудов свершил и наконец,

Чрез все ступени трудную карьеру

Пройдя, упорной воли образец,

Был опытен, знал жизнь, людей и веру,

Ничем не сокрушимую, питал

В практический суровый идеал. 

XIII

Любил семью, – для нас он жил на свете;

Был сердцем добр, но деловит и строг.

Когда порой к нему являлись дети,

Он с ними быть как с равными не мог.

Я помню дым сигары в кабинете,

Прикосновенье желтых бритых щек,

Холодный поцелуй, – вся нежность наша –

В словах «bonjour» иль «bonne nuit, папаша». 

XIV

И скукою томительной царил

В семье казенный дух, порядок вечный.

Он всё копил, он всё для нас копил,

Но наших игр и болтовни беспечной,

И хохота, и шума не любил,

Подозревая в нежности сердечной

Лишь баловства избыток иль причуд,

Смотря на жизнь как на печальный труд. 

XV

Не тратилось на нас копейки лишней.

Коль дети мимо кабинета шли,

Как можно незаметней и неслышней

Старались проскользнуть; от всех вдали,

Хранимые лишь волею Всевышней,

Мы в куче десять человек росли,

Покинутые немке и природе,

Как овощи в забытом огороде. 

XVI

Володя, Саша, Надя... без конца, –

И в этом мертвом доме мы друг друга

Любили мало; чтоб звонком отца

Не потревожить, так же как прислуга,

Мы приходили с черного крыльца.

А между тем, не ведая досуга,

Здоровья не щадя, отец служил

И всё копил, он всё для нас копил. 

XVII

Под бременем запасов гнулись полки

В березовых шкапах – меха, фарфор,

Белье, игрушки, лакомства для елки.

Зайдешь, бывало, в пыльный коридор,

Во внутренность шкапов глядишь сквозь щелки,

И то, чего не видишь, манит взор,

И чувствуешь в восторге молчаливом,

То миндалем пахнет, то черносливом. 

XVIII

Я с ключницей всегда ходить был рад

В таинственный подвал, где кладовая.

Здесь тоже длинные шкапы стоят;

На мрачных сводах – плесень вековая,

Мешков с картофелем и банок ряд...

Трещит тихонько свечка, догорая,

И мышь из-под огромного куля

На нас глядит, усами шевеля. 

XIX

И только раз в году на именинах

Вся роскошь вдруг являлась на столе.

Сидели дамы в пышных кринолинах

И старички – ряд лиц, как в полумгле

На старомодных, выцветших картинах...

И в мараскинном трепетном желе

Свеча, приятным пламенем краснея,

Мерцала – тонких поваров затея. 

XX

Но важный вид гостей пугал меня...

Холодных блюд – остатков именинной

Трапезы нам хватало на три дня.

Всё приходило вновь в порядок чинный:

Сестра сидела, скучный вид храня,

С учительницей музыки в гостиной, –

Навстречу ранним пасмурным лучам

Был слышен звук однообразных гамм.

XXI

Унылый знак привычек экономных, –

Торжественная мебель – вся в чехлах.

Но чудилась мне тайна в нишах темных,

В двух гипсовых амурах, в зеркалах,

В чуланах низких, в комнатах огромных,

Всё навевало непонятный страх;

И скучную казенную квартиру

Уподоблял я сказочному миру. 

XXII

Мне жития угодников святых

Рассказывала няня, как с бесами

Они боролись в пустынях глухих.

Почтенная старушка в бедном хламе

Меж душегреек в сундуках своих

Хранила четки, ладонку с мощами

И крестика афонского янтарь.

Я узнавал, как люди жили встарь; 

XXIII

Как некое заклятие трикраты

Монах над черным камнем произнес

И в воздухе рассыпался проклятый,

Подобно стае воронов, утес;

Я слушал няню, трепетом объятый

И любопытством, полный чудных грез,

От ужаса я «Отче наш» в кроватке

Твердил всю ночь в мерцании лампадки.

XXIV

Познал я негу безотчетных грез,

Познал я грусть, – чуть вышел из пеленок.

Рождало всё мучительный вопрос

В душе моей; запуганный ребенок,

Всегда один, в холодном доме рос

Я без любви, угрюмый, как волчонок,

Боясь лица и голоса людей,

Дичился братьев, бегал от гостей 

XXV

И ждал чудес в тревоге непрестанной:

Порой не мог заснуть и весь дрожал,

Всё кто-то длинный, длинный и туманный,

Чернее мрака в комнате стоял...

Мне ужас веял в душу несказанный,

И громко звал я няню и кричал.

И старшие, вокруг моей постели,

То на меня сердились, то жалели. 

XXVI

И лакомств мне давала мать, отец

Шутил; его насмешливые речи

Я слушал молча, бледный, как мертвец.

И приносили в спальню лампы, свечи:

«Вон там, в углу... смотрите!..» – Наконец

Он исчезал; но жду я новой встречи

С Неведомым и знаю, что опять

Его пред смертью должен увидать. 

XXVII

С тех пор доныне в бурях и в покое,

Бегу ли я в толпу или под сень

Дубрав пустынных, – чую роковое

Всегда, везде, – и в самый светлый день.

То древнее, безумное, ночное

Присутствует в душе моей, как тень,

Как ужаса непобедимый трепет,

Как вещей Парки неотвязный лепет. 

XXVIII

Но, на прогулку с нянею спеша,

В знакомой лавке у Цепного моста

Я покупал себе на два гроша

Коврижки белой, твердой, как береста,

И, утреннею свежестью дыша,

Опять на мир смотрел легко и просто;

И для меня был счастия венец

Малиновый прозрачный леденец. 

XXIX

В суровом доме, мрачном, как могила,

Во мне лишь ты, родимая, спасла

Живую душу, и святая сила

Твоей любви от холода и зла,

От гибели ребенка защитила;

Ты ангелом-хранителем была,

Многострадальной нежностью твоею

Мне всё дано, что в жизни я имею.

XXX

Отец сердился, вредным баловством

Считал любовь; бывало, ты украдкой

Меня спешила осенить крестом,

Склонясь в лампадном свете над кроваткой,

И засыпал я безмятежным сном

При шепоте твоей молитвы сладкой,

Но чувствовал сквозь поцелуй любви

Я жалобы безмолвные твои. 

XXXI

Однажды, денег взяв Бог весть откуда,

Она тайком осмелилась купить

Игрушку мне, чудесного верблюда;

Отец увидел, стал ее бранить.

Внутри была бисквитов сладких груда:

И жадности не мог я победить, –

За мать страдая, молча, – как убитый, –

Я с горькими слезами ел бисквиты. 

XXXII

Когда на службе был отец с утра,

Мать в кабинет за стол меня пускала.

Я помню дел казенных нумера,

Сургуч, портрет старинный генерала,

Из хризолита ручку для пера,

Из камня цвета млечного опала

Коробочку для марок, нож, бювар,

Карандаши и ящик для сигар: 

XXXIII

Предметы жадных, робких наслаждений!..

Но как-то раз я рукавом свалил

Чернильницу с головкою оленьей:

Ни жив ни мертв, смотрю, как потопил

(Что мне казалось верхом преступлений)

Зеленое сукно поток чернил.

Вдруг – голоса, шаги отца в передней;

Вот, думаю, пришел мой час последний. 

XXXIV

Я убежал, чтоб грозного лица

Не увидать; и начались упреки,

Неумолимый гневный крик отца,

На трату денег вечные намеки,

И оправданья мамы без конца.

Я понимал, что грубы и жестоки

Его слова, и слышал я мольбы,

Усилия беспомощной борьбы... 

XXXV

В них – долгих лет покорная усталость –

Хотя бы мог я розог ожидать, –

Лишь простоял в углу за эту шалость:

Спасла меня заступничеством мать.

Я чувствовал мучительную жалость,

Семейных драм не в силах угадать, –

За маму, тихий и покорный с виду,

Я затаил в душе моей обиду. 

XXXVI

И с нею вместе я жалел себя:

Под одеялом спрятавшись в кроватке,

Молился я, родная, за тебя,

Твой поцелуй в бреду и лихорадке,

Твое дыханье чувствовал, любя:

Так жгучие те слезы были сладки,

Что, всё прощая, думал об отце

Я с радостной улыбкой на лице.

XXXVII

Он не чины, не ордена, не ленты

Наградою трудов своих считал:

В невидимо растущие проценты,

В незыблемый и вечный капитал,

В святыню денежных бумаг и ренты,

Как в добродетель, веру он питал,

Хотя и не был скуп, но слишком долго

Для денег портил жизнь из чувства долга. 

XXXVIII

Чиновник с детства до седых волос, 

Житейский ум, суровый и негибкий, 

Не думая о счастье, молча нес 

Он бремя скучной жизни без улыбки, 

Без малодушья ропота и слез, 

Не ведая ни страсти, ни ошибки. 

И добродетельная жизнь была – 

Как в серых мутных окнах – дождь и мгла. 

XXXIX

Кругом в семье царила безмятежность:

Детей обилье – Божья благодать, –

Приличная супружеская нежность.

За нас отец готов был жизнь отдать...

Но, вечных мук предвидя неизбежность,

Уже давно им покорилась мать:

В хозяйстве, в кухне, в детской мелочами

Ее он мучил целыми годами. 

XL

Без горечи не проходило дня.

Но с мужеством отчаянья, ревниво,

Последний в жизни уголок храня,

То хитростью, то лаской боязливой

Она с отцом боролась за меня.

Он уступал с враждою молчаливой,

Но дружба наша крепла, и вдвоем

Мы жили в тихом уголке своем. 

XLI

С ним долгий путь она прошла недаром:

Я помню мамы вечную мигрень,

В лице уже больном, хотя не старом,

Унылую, страдальческую тень...

Я целовал ей руки с детским жаром, –

Духи я помню, – белую сирень...

И пальцы были тонким цветом кожи

На руки девственных Мадонн похожи... 

XLII

О, только бы опять увидеть вас

И после долгих, долгих дней разлуки

Поцеловать еще единый раз,

Давно в могиле сложенные руки!

Когда придет и мой последний час, –

Ужели там, где нет ни зла, ни муки, –

Ужель напрасно я, горюя, жду, –

Что к вам опять устами припаду? 

XLIII

Отец по службе ездил за границу,

На попеченье старой немки дом

С детьми покинув; и старушка в Ниццу

Писала аккуратно обо всем.

Порой от мамы нежную страницу

С отцовским кратким деловым письмом

И с ящиком конфет мы получали,

И забывал я о моей печали. 

XLIV

Бывало, с горстью лакомых конфет,

С растрепанным арабских сказок томом

Садился я туда, где ярче свет

Знакомой лампы на столе знакомом,

И большего, казалось, счастья нет,

Чем шоколад с благоуханным ромом.

Был сумерек уютный тихий час;

В стекле шумел голубоватый газ. 

XLV

Я до сих пор люблю, Шехеразада,

Твоих султанов, евнухов и жен,

Скитаньями волшебными Синдбада

И лампой Аладдиновой пленен.

Порой – увы! – среди чудес Багдада

Я, лакомством и книгой увлечен,

Мать забывал, как забывают дети, –

Как будто не было ее на свете, 

XLVI

И только в горе вспоминал опять.

Из Ревеля почтенная старушка

Умела так хозяйством управлять,

Чтоб лишняя не тратилась полушка:

Случится ль детям что-нибудь сломать,

В буфете ль чая пропадет осьмушка, –

Она весь дом бранила без конца,

Предвидя строгий выговор отца. 

XLVII

Я помню туфли, темные капоты,

Седые букли, круглые очки,

Чепец, морщины, полные заботы,

И ночью трепет старческой руки,

Когда она записывала счеты

И всё твердила: «Рубль за башмаки...

Картофель десять, масло три копейки...»

И цифру к цифре ставила в линейки. 

XLVIII

Старушки тень я видел на стене

Огромную, поднять не смея взгляда:

И магией порой казались мне

Все эти банки, шпильки и помада,

Щипцы на свечке в трепетном огне, –

От них знакомый едкий запах чада:

Она седую жиденькую прядь

Привыкла на ночь в букли завивать.

XLIX

До старости была она кокеткой:

И, сморщившись давно и пожелтев, –

Хотя у нас бывали гости редко, –

С лукавством трогательным старых дев

Шиньон свой древний, с новой черной сеткой,

На голову дрожащую надев,

Еще пришпилит красненькую ленту,

И как бедняжка рада комплименту!

L

Душа моя печальна и светла,

И жалко мне моей старушки дряхлой.

Священна жизнь, хотя бы то была

Невидимая жизнь былинки чахлой.

Мы любим, славя громкие дела,

Чтоб от людей великих кровью пахло, –

Но подвиг есть и в серых скучных днях,

В невидимых презренных мелочах. 

LI

Старушки взгляд всегда был жив и зорок:

К нам девушкой молоденькой вошла

И поседела, сгорбилась, лет сорок

С детьми возилась, жизнь им отдала.

Ей каждый грош чужой был свят и дорог...

Амалии Христьяновне – хвала:

Она свершила подвиг без награды,

Как мало в жизни было ей отрады! 

LII

Как много скуки, горестных минут,

Людских обид, и холода, и злости!

И вот она забыта, и гниют

В неведомой могиле на погосте,

Найдя последний отдых и приют,

Измученные старческие кости...

Как по земле – теней людских тьмы тем, –

И ты прошла, – Бог весть куда, зачем... 

LIII

Увы, что значит эта жизнь? Над нею,

Как над загадкой темною, стою,

Мучительней, чем над судьбой твоею,

Герой бессмертный, – душу предаю

Вопросам горьким, отвечать не смею...

Неведомых героев я пою.

Простых людей, о, Муза, помоги мне

Восславить миру в сладкозвучном гимне. 

LIV

Да будут же стихи мои полны

Гармонией спокойной и унылой.

Ничтожество могильной тишины

Мгновенный шум великих дел покрыло:

Последний будет первым, – все равны.

Как то поют, что в Древнем Риме было, –

В торжественных октавах я пою

Амалию Христьяновну мою. 

LV

Старушка Эмма у нее гостила

В очках и тоже в буклях, как сестра.

Я помню всех, кого взяла могила,

Как будто видел лица их вчера.

Амалия Христьяновна любила,

С ней наслаждаясь кофеем с утра

И ревельскими кильками в жестянках, –

Посплетничать о кухне и служанках. 

LVI

Был муж ее предобрый старичок

В ермолке, с трубкой; кофту, вместо шубы,

Он надевал и длинный сюртучок,

С улыбкой детской морщил рот беззубый.

Пусть мелочи ненужных этих строк

Осудит век наш деловой и грубый, –

Но я люблю на прозе давних лет

Поэзии вечерний полусвет... 

LVII

На Островах мы лето проводили:

Вокруг дворца я помню древний сад,

Куда гулять мы с нянею ходили, –

Оранжереи, клумбы и фасад

Двух флигелей в казенном важном стиле,

Дорических колонн высокий ряд,

Террасу, двор и палисадник тощий,

И жидкие елагинские рощи. 

LVIII

Там детскую почувствовал любовь

Я к нашей бедной северной природе.

Я с прошлогодней ласточкою вновь

Здоровался и бегал на свободе,

И с радостным волнением морковь

И огурцы сажал на огороде,

Ходил с тяжелой лейкою на пруд:

Блаженством новым мне казался труд. 

LIX

В двух грядках все заботы земледелья

Я находил, про целый мир забыв...

О, где же ты, безумного веселья

Давно уже неведомый порыв,

И суета, и хохот новоселья.

«Milch trinken, Kinder!» – форточку открыв,

За шалость детям погрозив сначала,

Амалия Христьяновна кричала. 

LX

И ласточек, летевших через двор,

Был вешний крик пронзителен и молод...

Я помню первый чай на даче, сор

Раскупоренных ящиков и холод

Сквозного ветра, длинный коридор

И после игр счастливый, детский голод,

И теплый хлеб с холодным молоком

В зеленых чашках с тонким ободком – 

LXI

Позолоченным: их любили дети, –

Особенная прелесть в них была.

В сосновом, пахнущем смолой, буфете

Стоял сервиз для дачного стола.

С тех пор забыл я многое на свете –

Любовь, обиды, важные дела,

Но, кажется, до смерти помнить буду

Ту милую зеленую посуду. 

LXII

И связан с ней был чудный летний сон,

Всегда один и тот же, мимолетней,

Чем облачные тени, озарен

Таинственным лучом, – и беззаботней

Я ничего не знаю: дальний звон,

Как будто тихий благовест субботний...

Большая комната, – где солнца нет,

Но внутренний прозрачно-мягкий свет. 

LXIII

Гляжу на свет, не удивляясь чуду,

И не могу насытить жадный взор...

На длинных полках вижу я посуду, –

Пронизанный сиянием фарфор,

И золотой, и разноцветный, всюду –

На чашках белых тоненьких – узор...

Я – как в раю, – такая в сердце сладость

И чистота, и неземная радость. 

LXIV

Той радостью душа еще полна,

Когда проснусь, бывало: я беспечен

И тих весь день под обаяньем сна.

Хотя для сердца памятен и вечен,

Как молодость, как первая весна, –

О, милый сон, ты был недолговечен

И в темные порочные года

Уже не повторялся никогда. 

LXV

Я полюбил Эмара, Жюля Верна,

И Робинзон в те дни был мой кумир.

Я темными колодцами – безмерна

Их глубина – сходил в подземный мир,

И быстрота была неимоверна,

Когда помчался в бомбе чрез эфир

Я на луну; мечтой любимой стали

Мне корабли подводные из стали. 

LXVI

Я находил в елагинских полях

Пустынные и дикие Пампасы;

Блуждал – в приюте воробьев – в кустах

Черемухи, как Немо, Гаттерасы

Иль Робинзоны в девственных лесах.

Я ждал порой меж тощих пальм террасы

Среди безумных и блаженных игр,

Что промелькнет гиппопотам иль тигр.

LXVII

Я не забуду в темном переплете

Разорванных библиотечных книг.

Фантазия в младенческом полете

Не ведала покоя ни на миг:

Я жил в волненье вечном и заботе, –

Мне в каждой яме чудился тайник

И ход подземный в глубине сарая.

Как я мечтал, дрожа и замирая, 

LXVIII

Как жаждал я открытья новых стран!

Готов принять был дачников семейных

За краснокожих, пруд – за океан,

И часто, полный грез благоговейных,

Заглядывал в таинственный чулан

С осколками горшков оранжерейных,

И, на чердак зайдя иль сеновал,

Америку, казалось, открывал. 

LXIX

Я с братьями ходить любил по крыше,

Чтоб сапогами не греметь, – в чулках.

Я в ужасе просил их: «Тише, тише, –

Амалия Христьяновна!..» В ушах

Был ветра свист, и мне хотелось выше.

У спутников на лицах видел страх, –

Но сам душою, страху недоступной,

Я наслаждался волею преступной. 

LXX

За погребом был гладкий, как стекло,

И сонный пруд; на нем плескались утки;

Плакучей ивы старое дупло,

Где свесились корнями незабудки,

Потопленное, мохом обросло;

Играют в тине желтые малютки –

Семья утят, и чертит легкий круг

По влаге быстрый водяной паук. 

LXXI

Я с книгой так садился меж ветвями,

Чтоб за спиной конюшни были, дом

И клумбы, мне противные, с цветами,

И, видя только чащу ив кругом

И дремлющую воду под ногами,

Воображал себя в лесу глухом:

Так страстно мне хотелось, чтобы диким

Был Божий мир, пустынным и великим. 

LXXII

И, каждой смелой веткой дорожа,

Я возмущался, что по глупой моде

Акации стригут или, служа

Казенному обычаю в природе, –

Метут в лесу тропинки сторожа.

Стремясь туда, где нет людей, к свободе, –

Прибив доску меж двух ветвей к сосне,

Я гнездышко устроил в вышине. 

LXXIII

И каждый день взлезал к нему, как белка.

За длинною просекою вдали

Виднелася Елагинская Стрелка,

На бледном тихом взморье корабли;

Нева желтела там, где было мелко...

Как по дорожкам дачники ползли,

Я наблюдал с презреньем, горд и весел,

И голый сук казался мягче кресел. 

LXXIV

Идет лакей придворный по пятам

Седой и чинной фрейлины-старушки...

Здесь модные духи приезжих дам –

И запах первых листьев на опушке,

И разговор французский – пополам

С таинственным пророчеством кукушки,

И смешанное с дымом папирос

Вечернее дыханье бледных роз... 

LXXV

В оранжереи, к плотничьей артели 

Я уходил: там острая пила

Визжала, стружки белые летели, 

И с дерева янтарная смола, 

Как будто кровь из раны в нежном теле,

Сияющими каплями текла; 

Мне нравился их ярославский говор, 

Когда шутил с работниками повар, 

LXXVI

Спеша на ледник с блюдом через двор;

И брал от них рукою неискусной

Я долото, рубанок иль топор,

Из котелка любил я запах вкусный,

И щи, и ложек липовых узор;

При звуке песни их живой и грустной

Кого-то вдруг мне становилось жаль:

Я сердцем чуял русскую печаль...

LXXVII

Мы под дворцом Елагинским в подвале

Однажды дверь открытую нашли:

Мышей летучих тени ужасали,

Когда мы в темный коридор вошли;

Казалось нам, что лабиринт едва ли

Ведет не к сердцу матери-земли.

Затрепетав, упал от спички серной

На плесень влажных сводов луч неверный. 

LXXVIII

Не долетает шум дневной сюда;

Столетним мохом кирпичи покрыты,

Сочится с низких потолков вода;

Сквозь щель, сияньем голубым облиты,

Роняя на пол слезы иногда,

Неровные белеют сталактиты

В могильном сне... Как солнцу я был рад,

Из глубины подземной выйдя в сад. 

LXXIX

Вдыхая запах влажный и тяжелый

Медовых трав, через гнилой забор

Перескочив, отважный и веселый,

В кустах малины крадусь я, как вор;

Над парником с жужжаньем вьются пчелы,

И, как рубин, висит, чаруя взор,

Под свежими пахучими листами

Смородина прозрачными кистями.

LXXX

С младенчества людей пленяет грех:

Я с жадностью незрелый ем крыжовник,

Затем что плод запретный слаще всех

Плодов земных; царапает шиповник

Лицо мое, и, возбуждая смех

Напрасно пугало твое, садовник,

Как символ добродетели, стоит,

Храня торжественный и глупый вид.

LXXXI

Елагин пуст, – вдали умолк коляски

Последний гул, и белой ночи свет

Там, над заливом, полон тихой ласки,

Как неземной таинственный привет, –

Всё мягкие болезненные краски...

Далекой тони черный силуэт,

Кой-где меж дач овес и тощий клевер...

Тебя я помню, бедный милый Север! 

LXXXII

Когда сквозь дым полуденных лучей

С утесов Капри вижу даль морскую,

О сумраке березовых аллей

Я с нежностью задумчивой тоскую:

Люблю унынье северных полей

И бледную природу городскую,

И сосен тень, и с милой кашкой луг,

Люблю тебя, Елагин, старый друг. 

LXXXIII

Но скоро дни забот пришли на смену

Веселым дням, и в мрачный старый дом

Вернулся вновь я к духоте и плену.

И в комнате перед моим окном

Неумолимую глухую стену

Доныне помню: вид ее знаком

До самых мелких трещинок и пятен,

Казенный желтый цвет был неприятен. 

LXXXIV

Разносчицы вдали я слышать мог

Певучий голос: «Ягода морошка».

Небес едва был виден уголок

Над крышами, где пробиралась кошка

И трубочист; со сливками горшок

Кухарка ставит в ящик за окошко;

И как воркует пара голубей,

Я слышу в тихой комнате моей. 

LXXXV

Когда же Летний сад увидел снова,

Я оценил свободу летних дней.

С презрением, не говоря ни слова,

Со злобою смотрел я на детей,

Играющих у дедушки-Крылова,

И, всем чужой, один в толпе людей,

Старался няню, гордый и пугливый,

Я увести к аллее молчаливой.

LXXXVI

В сквозной тени трепещущих берез

На мраморную нимфу или фавна

Смотрел я, полный нелюдимых грез;

И статуя Тиберия забавна, –

Меня смешил его отбитый нос,

Замазкою приклеенный недавно.

Сентябрь дубы и клены позлащал,

Крик ворона ненастье предвещал... 

LXXXVII

Стучится дождь однообразно в стекла.

К экзаменам готовлюсь я давно,

Зевая, год рожденья Фемистокла

Твержу уныло и смотрю в окно:

В грязи шагая, охтинка промокла...

И сердце скукой мертвою полно.

Решить не в силах трудную задачу,

Над грифельной доской едва не плачу. 

LXXXVIII

Но вот пришел великий грозный час:

Вступая в храм классической науки,

Чтобы держать экзамен в первый класс,

Я полон дикой робости и муки.

Смотрю в тетрадь, не подымая глаз,

Лицо в чернилах у меня и руки,

И под диктовку в слове «осенять»

Не знаю, что поставить – е иль ѣ.

LXXXIX

Я помню место на второй скамейке,

Под картою Австралии, для книг

Мой пыльный ящик, карандаш, линейки,

Казенной формы узкий воротник,

Мучительный для детской тонкой шейки.

Спряжение глаголов я постиг

С большим трудом; и вот я – в новом мире,

Где божество – директор в вицмундире.

XC

От слез дрожал неверный голосок,

Когда твердил я: lupus... conspicavit...

In rupe pascebatur... и не мог

Припомнить дальше; единицу ставит

Мне золотушный немец-педагог.

Томительная скука сердце давит:

Потратили мы чуть не целый год,

Чтобы понять отличье quin и quod; 

XCI

А говорить по-русски не умели.

И, в сокровенный смысл частицы ut

Стараясь вникнуть, с каждым днем глупели.

Гимнастика ума – полезный труд,

Направленный к одной великой цели:

Нам выправку казенную дадут

Для русского чиновничьего строя,

Бумаг, служебных дел и геморроя. 

XCII

Так укрощали в молодых сердцах

Вольнолюбивых мыслей дух зловредный;

Теперь уже о девственных лесах,

О странствиях далеких мальчик бедный 

Не помышлял: потухла жизнь в очах.

В мундир затянут, худенький и бледный,

По петербургской слякоти пешком

Я возвращался в наш холодный дом. 

XCIII

Манить ребенка воля перестала:

Царил над нами дух военных рот.

Как в тонких стенках твоего кристалла,

Гомункул, умный маленький урод,

Душа без жизни в детях жить устала...

Болезненный и худосочный род –

К молчанию, к терпенью предназначен,

Чуть не с пеленок деловит и мрачен. 

XCIV

В тот час, как темной грифельной доски

И словарей коснулся луч последний

Туманного заката, и тоски

Напев был полон в комнате соседней

Старухи няни, штопавшей чулки, –

Далекий шум послышался в передней...

Мне было скучно, и на груды книг

Я головой усталою поник... 

XCV

Вдруг голос мамы, шорох платья милый,

Ее шагов знакомый легкий звук...

Я побледнел и алгебры постылой

Учебник на пол выронил из рук.

Не от любви с неудержимой силой

Забилось сердце, – это был испуг;

Я в классицизме, в мертвом книжном хламе

Так одичал, что позабыл о маме 

XCVI

За год разлуки: как угрюмый зверь,

Со злобою смотрел на злые лица

Учителей; казалася теперь

Мне падежей неправильных таблица

Важней любви... От матери за дверь

Я спрятался; как пойманная птица,

Дрожал в углу, безмолвие храня, –

И вдруг она увидела меня...

XCVII

Но я уж сам к ней бросился в объятья,

Про всё забыв, – сестер не слышал крик

И не видал, как прибежали братья,

Закрыв глаза, к ее груди приник,

Вдыхая тонкий, нежный запах платья...

То был блаженства незабвенный миг.

Она меня ласкала: «Мальчик бедный,

Какой ты худенький, какой ты бледный!»

XCVIII

Под взорами возлюбленных очей

Я воскресал от холода и скуки,

От этих долгих безнадежных дней;

Пугливый, всё еще боясь разлуки,

Не веря счастью, прижимался к ней:

Она глаза мне целовала, руки

И волосы, и согревала вновь

Меня, как солнце, вечная любовь. 

XCIX

И, улыбаясь, плакали мы оба,

И всё, в чем сердце бедное могло

Окаменеть – ожесточенье, злоба

И мертвенная скука – всё прошло:

Так не боится зимнего сугроба,

Почуяв жизни первое тепло,

Когда ручей поет и блещет звонкий, –

На трепетном стебле подснежник тонкий. 

C

Не мог расторгнуть наших вольных уз

Дух строгости, порядок жизни чинный,

И тайно креп наш дружеский союз:

Ловил я звук шагов ее в гостиной;

Бывало, рода женского на us

Она со мной твердила список длинный,

И находил поэзию при ней

Я в правилах кубических корней.

CI

Под сладостной защитой и покровом,

Когда ласкался к маме при отце,

Я видел ревность на его суровом

Завистливо нахмуренном лице.

Я был пленен улыбкой, каждым словом,

И бриллиантом на ее кольце,

И шелестом одежды, и духами,

И девственными, юными руками. 

CII

На завтрак белый рябчика кусок,

Обсахаренный вкусный померанец,

Любимую конфету, пирожок

Она тихонько прятала мне в ранец;

Когда я в классе вынимал платок

С ее духами, вспыхивал румянец

Любви стыдливой на моих щеках,

Сияла гордость детская в очах. 

CIII

Я чувствовал ее очарованье

Среди учебных книг и словарей,

Как робкое весны благоуханье

В холодной мгле осенних мрачных дней,

И по ночам любимых уст дыханье

Над детскою кроваткою моей:

Так ласк ее недремлющая сила

Меня теплом и светом окружила. 

CIV

Коль в сердце, полном горечи и зла,

Доныне есть поэзия живая, –

Твоя любовь во мне ее зажгла.

Ты слышишь ли меня, о, тень родная?

Пусть не нужна тебе моя хвала,

Но счастлив я, о прошлом вспоминая, –

И вот неведомую песнь мою

Тебе, как эти слезы, отдаю. 

CV

Когда стремлюсь я к неземной отчизне,

Слабея, грешный, на земном пути,

Я внемлю тихой нежной укоризне...

Не отвергай меня, молю, прости, –

Как ты дитя свое хранила в жизни,

Так пред Судом Верховным защити,

Отчаяньем и долгою разлукой

Измученное сердце убаюкай. 

CVI

Слетаешь ты, незримая, ко мне,

Как сладкого покоя дуновенье,

Как дальний звук в полночной тишине...

Я чувствую твое благословенье

И к моему лицу, как бы во сне,

Твоих бесплотных рук прикосновенье...

О милая, над бездною храня,

Любовью вечною спаси меня! 

CVII

У волка есть нора, у птиц жилища, –

Лишь у тебя, служитель красоты, –

Нет на земле родного пепелища:

Один среди холодной пустоты,

Я собираю с тихого кладбища

Воспоминаний бледные цветы,

И в душу веет запахом могилы

Сквозь аромат их девственный и милый... 

CVIII

Давно привык я будущих скорбей 

Угадывать нелживые приметы; 

Жизнь с каждым днем становится мрачней…

Ни славою, ни дружбой не согреты, 

Лишь памятью невозвратимых дней 

Питаемся мы, жалкие поэты, 

Как собственною лапою медведь, 

Чтоб с голода зимой не умереть. 

CIX

Пою, свирель на тихий лад настроя:

До подвигов нам с Музой дела нет.

Я говорю, увидев тень героя:

«Не заслоняй мне солнца вечный свет!»

От мировых скорбей ищу покоя

И ухожу я в прозу давних лет,

Как Диоген – в циническую бочку...

Но здесь для рифмы я поставлю точку.

CX

Кто б ни был ты, о мой случайный друг, –

Студент ли в келье сумрачной и дымной,

Чиновник ли с бумагами вокруг,

Курсистка, барин ли гостеприимный,

Питомец ли классических наук, –

Не требую любви твоей взаимной, –

Но мне близка теперь душа твоя,

Но ты мне друг, ты человек, как я. 

CXI

Ты так же горьким опытом наказан...

Минутной благосклонности твоей

Я самой чистой радостью обязан:

Ты дальше всех, ты ближе всех друзей,

И я с тобой свободной дружбой связан.

Теперь, прощаясь с Музою моей,

Забудь вражду, прости, читатель, скуку:

Мы – люди, мы – несчастны – дай мне руку!

CXII

Тебе на суд я отдаю себя:

Один ли ты иль в многолюдном свете,

Хлопочешь ли, для славы жизнь губя

Или для денег, – вспомни о завете

Того, кто, детство милое любя,

Учил нас: «Будьте просты вы, как дети».

Как ни был бы ты зол и мудр, и стар, –

Подумай, жизнь – прекрасный Божий дар; 

CXIII

Смягчись на миг в борьбе ожесточенной,

На прошлое с улыбкою взгляни:

Не правда ли, там, солнцем озаренный,

Есть уголок родимый, есть они,

Мой брат, как я, познаньем отягченный,

Неведенья безоблачные дни!

От суеты и злобы на минуту

Вернись душою к тихому приюту, – 

CXIV

И пусть морщины скуки и труда

Разгладятся!.. Как сон недолговечный,

Те дни прошли... Ты лучше был тогда,

Доверчивый, свободный и беспечный.

Ужели больше нет от них следа,

От этих дум, от простоты сердечной?..

О, только бы ты пожалел о них, –

И дела нет мне до врагов моих. 

CXV

Пусть хмурит брови Аристарх журнальный:

В печальном сердце – тихо и светло;

Въезжаю в гавань, – кончен путь мой дальний...

О, друг, утешься, подыми чело

С улыбкою спокойной и печальной,

Прощая Богу смерть и людям зло:

В сиянье солнца есть еще отрада...

Ты улыбнулся, – вот моя награда! 

ПЕСНЯ ВТОРАЯ

I

Уже никто не вденет ногу в стремя, – 

Ты одряхлел, классический Пегас, 

Тебе подсекло крылья злое Время: 

Влачишься ты по улицам у нас, 

Где давит сердце вечной скуки бремя, 

Где в мутной снежной тьме чуть брезжит газ, 

Где нет ни воли, ни любви, ни солнца, – 

Хромою клячей бедного чухонца... 

II

От рифмы я отвык, и мне начать

Вторую песнь трудней, чем сдвинуть гору.

Но если час пришел – нельзя молчать:

Слетающих видений внемля хору,

Их голосам я должен отвечать;

И как цветник в полуденную пору –

Жужжаньем пчел, как берег – шумом волн,

Созвучьями недаром слух мой полн. 

III

Их музыка подобна поцелую:

И рифма с рифмой – нежная чета –

Сливаются в гармонию живую;

Так ищут уст влюбленные уста.

Я близость бога сладостного чую:

Когда душа уныла и пуста, –

Поэзия – от всех скорбей лекарство.

Уйдем же к ней мы в призрачное царство 

IV

Там нет ни зла людского, ни добра,

Там даже смерти не страшна угроза.

Луна порой в немые вечера

На стеклах бледные цветы мороза

Вдруг оживит: что значит их игра

Бесцельная?.. Холодной жизни проза,

Гори, гори и ты в стихе моем,

Как этот лед, таинственным огнем! 

V

О, юность бедная моя, как мало

Ты вольных игр и счастья мне дала:

Классической премудрости начало,

Словарь латинский, холод, скука, мгла...

Как часто я бранил тебя, бывало;

Но всё прошло, – теперь не помню зла:

Не до конца сумели в пыльной груде

Нелепых книг тебя испортить люди. 

VI

За сладостный, невинный жар в крови,

За первые неопытные грезы,

За детское предчувствие любви

Среди унынья, холода и прозы,

За маленькие радости твои,

За одинокие, немые слезы,

О, молодость, за красоту твою

Тебя люблю, тебе я гимн пою! 

VII

Врата несуществующего рая,

Ненаступивших радостей залог,

Благословлю обман твой, умирая.

Я никогда проклясть тебя не мог,

О горькая, о жалкая, святая,

Тебя непобедимой создал Бог:

В тебе есть холод, девственная нега

И чистота нетронутого снега... 

VIII

Однажды мы весною в первый раз

Открыли окна слишком рано, в марте;

Пахнул к нам свежий воздух в душный класс;

На стенах с пятнами чернил, на парте,

Изрезанной ножами в скучный час

Закона Божьего, на пестрой карте

Америки луч солнечный блестел,

В листах грамматик ветер шелестел.

IX

Я думаю, Армидин сад, и ты бы

Нам более счастливых не дал грез,

Чем грязный двор, где льда седого глыбы

Кололи дворники; не запах роз,

А москательных лавок, мяса, рыбы –

Зефир весенний с рынка нам принес...

А воробьи на крышах стаей шумной

Чирикали от радости безумной. 

X

Смотрели жадно мы на красный дом,

Влюбившись сразу в барышню-соседку.

К окну подходит – видно за стеклом, –

Чтобы крупы насыпать птице в клетку.

Тетради, книги наши под столом:

Как мотылек, попавший детям в сетку,

Трепещет сердце, и волнует кровь

Мне глупая и милая любовь. 

XI

Пусть наглухо опять окно закрыли:

Проснувшись вдруг от мертвенного сна,

Сквозь мутное стекло под слоем пыли,

Глядим, – душа надеждою полна,

Мгновенно всю грамматику забыли.

Ты победила, вечная весна!

Так молодость в тюрьме находит радость

И горечь жизни превращает в сладость...

XII

Мне эта улица мила с тех пор:

В галантерейной маленькой лавчонке

Доныне всё еще пленяет взор

И те же чувства будят, как в ребенке, –

Знакомых ситцев пестренький узор,

Духи, помада, зеркальца, гребенки

И волны подвенечной кисеи –

Соблазны юной прачки и швеи. 

XIII

Душа волненьем сладким вновь объята,

Когда по тем местам я прохожу;

Как тихий свет унылого заката,

Я в улице безмолвной нахожу

Следы тех дней, которым нет возврата...

И сам не знаю, чем в них дорожу;

Но жизнь кругом – холодная пустыня,

Лишь в прошлом всё – отрада и святыня. 

XIV

Люблю я запах елки в Рождество,

Когда она таинственно и жарко

Горит, и все мы ждем Бог весть чего...

Пускай беду пророчит злая Парка, –

Я верю в елку, верю в торжество,

По-прежнему от Бога жду подарка.

Как елка, ты – в огнях, ночная твердь.

Ужель подарок Бога – только смерть? 

XV

Всё мимолетно – радости и мука, 

Но вечное проклятие богов – 

Не смерть, не старость, не болезнь, а скука, 

Немая скука долгих вечеров, 

Скучать с приличным видом есть наука 

Важнейшая для умных и глупцов: 

Подруги наши – страсть, любовь иль злоба,

А скука – вечная жена до гроба. 

XVI

О, темная владычица людей,

Как рано я узнал твои морщины,

Недвижный взор твоих слепых очей,

Лицо мертвее серой паутины

И тихий лепет злых твоих речей!..

Но оживлять унылые картины

Не буду вновь: уж я сказал о том,

Чем был наш мрачный и холодный дом.

XVII

Всё важно в нем и сонно, и прилично.

Отец любил детей, но издали:

Он каждую субботу педантично,

Просматривая баллы, за нули

Нотации читать умел отлично.

Без дружбы, вечно ссорясь, мы росли

Все вместе, кучей, как в тени древесной

Семья грибов: нам было слишком тесно... 

XVIII

С Сергеем мы ходили в тот же класс.

Напоминая бойкую лисичку,

Зрачки зеленоватых быстрых глаз

Лукаво щурить он имел привычку;

Лицо в веснушках помню как сейчас,

Пронырливый и острый носик; кличку

Всему давал он метко; был актер

И дипломат, насмешлив и хитер. 

XIX

А неуклюжий Саша, молчаливый,

С лицом румяным и тупым, в очках, –

Как медвежонок, дикий и ленивый;

В монахи собирался он, в делах

Земных не видя толку; горделивый

Тот замысел погиб, и стал монах –

Немало в жизни всяких превращений –

Чиновником особых поручений. 

XX

Благоразумен, важен, как старик,

Был Коля гимназистом идеальным;

Премудрость всех учебников постиг.

С лицом худым, бескровным и печальным,

Питая страсть, как первый ученик,

К пятеркам с плюсом и листам похвальным,

Смиряться он умел, терпеть и ждать

И всякому начальству угождать. 

XXI

Но иногда, романтик добродушный,

Про всё забыв, каких-то ведьм и фей,

И рыцарей, и замок их воздушный

Чертил пером в тиши воскресных дней,

Воображенью странному послушный,

Он на полях латинских словарей,

Влюбленный в этот мир необычайный:

Он верил в сны, пророчества и тайны... 

XXII

У нас в крови – неугасимый жар

Мистического бреда; это – сходство

Семейное, опасный людям дар,

Наследственный недуг иль превосходство,

Под пеплом жизни тлеющий пожар, –

Не ведаю – талант или уродство...

Вольнолюбивый, непокорный дух,

Доныне в нас огонь твой не потух. 

XXIII

Обычный в жизни путь ему неведом,

Противен будничный и тесный круг.

Был Костя, старший брат мой, правоведом;

Но поступил он, возмутившись вдруг,

И полный нигилизма модным бредом,

На факультет естественных наук:

Не следуя отцовскому примеру,

Он погубил блестящую карьеру. 

XXIV

Самонадеян и умен, и горд,

Наш мертвый дом, чиновничий и серый,

Он презирал: настойчив, волей тверд,

В добре и зле без удержу, без меры,

От микроскопов ждал он и реторт

Неведомых чудес и новой веры.

Любила мать его; с отцом всегда

Была у Кости тайная вражда. 

XXV

Мне помнится под колбою стеклянной

Спиртовой лампочки дрожащий блеск

И жидкости опаловой, туманной

В прозрачных стенках легкий звон и плеск,

Волшебной искры голубой и странной

На гальванической машине треск...

В густой тени большого кабинета

Желтели кости пыльного скелета. 

XXVI

Мне объяснял фанатик молодой

Открытья, чудеса лабораторий,

Неясные мелькали предо мной

Отрывки дерзновеннейших теорий;

Показывал он в капле водяной

Друг друга пожиравших инфузорий,

И слушал я, потупив робкий взор,

Про Дарвинов естественный подбор. 

XXVII

Я чувствовал, что он не прав во многом:

Краснея, запинался я, дрожал,

Ребяческим и неумелым слогом

На доводы науки возражал,

Когда, смеясь над чертом и над Богом,

Он всё, во что я верил, разрушал...

Хотя и страшно было мне и больно, –

Запретный плод прельщал меня невольно. 

XXVIII

И любопытство жадное влекло

К опасности на крайние ступени,

И в первый раз на детское чело

Уже недетских дум ложились тени:

Пленяет душу человека зло.

Как некогда Адаму в райской сени –

«Вкуси и будешь Богом», – мудрый Змей

Коварный дал совет душе моей. 

XXIX

В столовой раз за чаем мы сидели;

Здесь маятник медлительных часов,

Влачившихся без отдыха, без цели,

Вкус тех же булок, звуки тех же слов

И тусклые обои надоели

Знакомым видом желтеньких цветов.

На ужин экономно разогреты

Унылые вчерашние котлеты.  

XXX

Из всех углов ползет ночная тень,

Цедится струйка жиденького чая

Сквозь ситечко; смотреть и думать – лень,

Царит безмолвье, мысли удручая...

У матери – всегдашняя мигрень.

И лампа бледная горит, скучая,

И силы нет дремоты превозмочь, –

Скорей бы сон бесчувственный и ночь.

  

XXXI

Вдруг настежь дверь, – и дрогнул воздух сонный,

И старший брат с улыбкой на устах 

Вошел и, нашей скукой изумленный, 

Тотчас притих; румянец на щеках 

Еще горит, морозом оживленный, 

Пылинки снега тают в волосах: 

Он с улицы принес душистый холод, 

Глаза блестят, – он радостен и молод. 

XXXII

Отец спросил: «Откуда?» – «Из суда, – 

Присяжные Засулич оправдали!» 

«Как? ту, что в Трепова стреляла?» – «Да». – 

«Не может быть!..» – «Такой восторг был в зале,

Какого не бывало никогда: 

Мы полную победу одержали!» 

Отец сердито молвил: «Что за вздор!» 

И вспыхнул вдруг ожесточенный спор. 

XXXIII

И шепотом беспомощных молений

Напрасно мама хочет их унять:

То спор был вечный, распря поколений, –

Не уступают оба ни на пядь,

Не слушают друг друга: «Убеждений

Вы права не имеете стеснять!» –

Кричит студент; они вскочили оба, –

В очах старинная слепая злоба. 

XXXIV

«Наука доказала...» – «Чушь и гиль – 

Твоя наука... Вечные основы 

Религии...» – «Основы ваши – гниль! 

Пред истиною все они готовы 

Рассыпаться, как мертвый прах и пыль... 

Нам Спенсер дал для жизни принцип новый!» – 

«А Бог?..» – «Нет Бога!» – «Спенсер твой – дурак!»

Дошли до Бога, – это скверный знак. 

XXXV

Теперь конец уж ясен бедной маме, –

Ей скажет муж: «Во всем – твоя вина.

Детей избаловала!» В этой драме

Немою жертвой быть обречена,

Печальными и кроткими глазами,

Беспомощного ужаса полна,

Глядит на них и вся мольбою дышит:

Никто ее не видит и не слышит.

XXXVI

«Прочь, негодяй, из дома моего!..» –

Кричит отец, бледнея. «Ради Бога,

Не будь к нему жесток, прости его,

Ну, хоть меня ты пожалей немного!» –

«Нет, не просите, мама, – ничего –

Не надо! – Костя ей кричит с порога, –

Я рад уйти: мне воля дорога,

Не будет больше здесь моя нога! 

XXXVII

Вам оскорблять себя я не позволю...»

И он дверями хлопнул. Мать жалел,

Но думал я, что Костя выбрал долю

Завидную: как был он горд и смел!

И за героем я рвался на волю,

Я сам дрожал от злобы и горел:

Душа была смятением объята;

Я разделить хотел бы участь брата. 

XXXVIII

И долго я в ту ночь не мог уснуть: 

Всё чудились мне тихие рыданья; 

Предчувствием беды сжималась грудь. 

Я встал; лишь уличных огней мерцанье

По комнате мне озаряло путь, 

Когда среди глубокого молчанья, 

Как вор, прокравшись в темный длинный зал, 

Я разговор из спальни услыхал: 

XXXIX

«Он может повредить моей карьере...

Каков щенок, мальчишка, нигилист!» –

«Ну, денег дай ему по крайней мере:

Он вспыльчив, сердцем же он добр и чист...»

Я ухо приложил к закрытой двери

И в темноте внимал, дрожа, как лист,

И страшно было мне, стучали зубы:

Слова отца безжалостны и грубы. 

XL

С тех пор прошли года, но помню то,

Что слышал там: осталось в сердце жало.

«Он – сын твой, не губи его, – за что?..» –

«Ведь я сказал: дам сорок в месяц». – «Мало». –

«А сколько ж?» – «Сто». – «Ну, пятьдесят...» – «Нет, сто...» 

Мольбою долгой, долгой и усталой,

Упрямой силою любви своей

Она боролась с ним из-за грошей. 

XLI

Я слов уже не слышал – только звуки

Всё тех же просьб: так падает вода

И точит твердый камень; лишь от скуки

Он делал ей уступку иногда.

Она ему в слезах целует руки,

Терпеньем побеждает, как всегда,

Смирением глубоким и притворством,

И жертв незримых медленным упорством.

XLII

Мы грешны все: я не сужу отца.

Но ужаса я полн и отвращенья

К семейной пытке, к битве без конца,

Без отдыха, где нет врагу прощенья,

Где только бледность кроткого лица

Иль вздох невольный выдает мученья:

Внутри – убийство, а извне хранит

Законный брак благопристойный вид. 

XLIII

Когда же утром мы при лампе встали

И за окном, сквозь мокрый снег и тень,

С предчувствием заботы и печали

Рождался вновь ненужный серый день,

За кофеем от няни мы узнали,

Что мать больна, что у нее мигрень:

И вещая тоска мне сердце сжала.

Три дня она в постели пролежала. 

XLIV

И может быть, то первый приступ был

Болезни тяжкой, длившейся годами,

Неисцелимой; всё же гневный пыл

Отца смягчен был долгими мольбами.

Хотя он ссоры с Костей не забыл,

Но поневоле, уступая маме,

Не одобряя баловства детей, –

Не сорок дал ему, а сто рублей. 

XLV

И жизнь пошла чредой однообразной: 

Зазубрины и пятнышки чернил 

Всё те же на моей скамейке грязной, 

Родной язык коверкая, долбил 

Я тот же вздор латыни безобразной, 

И года три под мышками теснил 

Всё в том же месте мне мундирчик узкий, 

На завтрак тот же сыр и хлеб французский. 

XLVI

Лимониус, директор, глух и стар,

Софокла нам читал и Одиссею,

Нас усыплять имея редкий дар;

Но до сих пор пред ним благоговею,

Лишь вспомню, с крепким запахом сигар,

Я вицмундир перед скамьей моею

И тонкий пух седых его волос,

И в голубых очках багровый нос. 

XLVII

Урок по спрятанной в рукав бумажке,

Бывало, всякий бойко отвечал.

При нем играли в карты мы и в шашки:

Нам добродушный немец всё прощал;

Но вдруг за белый воротник рубашки

Неформенной, за галстук он кричал

С нежданным пылом ярости безмерной

И тем внушал нам трепет суеверный. 

XLVIII

Честнейший немец Кесслер – латинист,

Заросший волосами, бородатый,

На вид угрюм, но сердцем добр и чист, –

Как древние Катоны, Цинциннаты

И Сцеволы; большой идеалист,

Из года в год, отчаяньем объятый,

Всем существом грамматику любя,

Он нас терзал и не жалел себя. 

XLIX

Ответов ждал со страхом и томленьем,

Краснея сам, смущаясь и дрожа:

Ему казалась личным оскорбленьем

Неправильная форма падежа,

Ему глагол с неверным удареньем

Из наших уст был как удар ножа.

Земному чуждый, пламенный фанатик,

Писал он ряд ученейших грамматик. 

L

Читал Платона Бюрик – не педант,

Напротив, весельчак, но злейший в мире,

Весь белый, бритый, выхоленный франт,

В обрызганном духами вицмундире;

К жестоким шуткам он имел талант:

Того, кто знал урок, оставив в мире,

Он робкого лентяя выбирал

И долго с ним, как с мышью кот, играл. 

LI

Несчастный мальчик, с мнимою отвагой,

К доске уже бледнея подходил;

Тот одобрял его, шутил с беднягой

И понемногу в дебри заводил,

Не торопясь; но покрывались влагой

Глаза его, он медленно цедил

Слова сквозь зубы и в дремоте сладкой

Ласкал тихонько подбородок гладкий.

LII

Как выступал на лбу ученика 

Холодный пот, с улыбкой сладострастной 

Следил, и мухой в лапках паука 

Тот бился всё еще в борьбе напрасной: 

Томила жертву смертная тоска; 

«Скорей бы нуль!» – мечтал уже несчастный, 

В схоластике блуждая без руля, 

А смерти нет, и нет ему нуля! 

LIII

Но в старших классах алгебры учитель

Был хуже немцев – русский буквоед,

Попов, родной казенщины блюститель;

Храня военной выправки завет,

Незлобивый старательный мучитель,

Он страшен был душе моей, как бред...

В лице – подобье бледной мертвой маски –

Мерцали хитрые свиные глазки. 

LIV

В нем было всё противно: глупый нос

И на челе торжественном и плоском

Начальственная важность, цвет волос

Прилизанных и редких с желтым лоском;

Он – неуклюж, горбат, и хром, и кос, –

Казался жалким странным недоноском.

Всегда покорен и застенчив, раз

Я дерзким бунтом удивил наш класс.

LV

Мне от Попова слушать надоело –

«Ровней держитесь, выпрямите грудь!»

Я на скамью – неслыханное дело –

Сел, опершись локтем, чтоб отдохнуть,

И пуговиц, ему ответив смело,

На сюртуке дерзнул не застегнуть;

Он закричал, но я решил упрямо:

Умру, не застегну, не сяду прямо! 

LVI

Лимониус с инспектором пришли,

И сторожа меня на новоселье

В сырой, холодный карцер повели

И заперли на ключ в позорной келье, –

Жилище крыс, но там, во тьме, в пыли,

Я чувствовал нежданное веселье:

Подвижником себя воображал

И в лихорадке сладостной дрожал. 

LVII

Как жаждал сердцем правды я и мщенья!

Не всё ль равно за что восстать – за мир

И все его обиды и мученья

Или за право расстегнуть мундир?

Тебя познал я, демон возмущенья:

Утратив сердца прежний детский мир,

Я чувствовал, – хотя был бунт напрасен, –

Что ты, Злой Дух, мой темный Бог – прекрасен!

LVIII

Тебе остался верен я с тех пор,

И, соблазненный ангелом суровым,

Не покорясь, всю жизнь веду я спор

Из-за несчастных пуговиц с Поповым:

Душа безумно рвется на простор.

За то, что я к мирам стремился новым,

За то, что рабства я терпеть не мог, –

Меня казнил Лимониус и Бог. 

LIX

В те дни уж я томился у преддверья

Сомнений горьких, и когда наш поп,

Находчивый и полный лицемерья,

Доказывал, наморщив умный лоб,

Чтоб истребить в нас плевелы неверья,

Научною теорией потоп

Иль логикой – существованье Бога, –

Рождалась в сердце вещая тревога. 

LX

И бес меня смущал: нас каждый день

Водили в церковь на Страстной неделе;

Напев дьячка внушал мне сон и лень:

Мы по казенным правилам говели;

И неуютною казалась тень,

Не дружески огни лампад блестели;

Рука творила знаменье креста,

Но мертвая душа была пуста. 

LXI

Кощунственная мысль была упряма;

И чистая святая белизна

Просвирки нежной, запах фимиама,

Вкус теплого церковного вина,

И голубь, Дух Святой, на своде храма,

За царскими вратами глубина

Не веют в душу прежней сладкой тайной:

Рождает всё лишь страх необычайный. 

LXII

Но по привычке давней перед сном

Я начинал молитву, умиленный:

С подарком няни – сахарным яйцом

На алой ленте, с вербой запыленной,

Был образок так родствен и знаком...

Когда же вновь опомнюсь, пробужденный,

Как будто вдруг в душе потухнет свет,

И ужасает мысль, что Бога нет. 

LXIII

Скребется мышь, страшат ночные звуки,

На улице умолк последний шум.

А я сижу во тьме, ломая руки,

И отогнать не в силах грешных дум:

С мятежным духом, дьяволом науки,

Изнемогая, борется мой ум,

И ангела-хранителя напрасно

На помощь я зову с надеждой страстной. 

LXIV

Что избавление должно прийти,

Я чувствую, не ведая откуда.

Целуя образ, я молил: «Прости!

Не верю я и знаю – это худо,

Но ведь Тебе легко меня спасти:

О, дай мне знак, о, только сделай чудо,

Теперь, сейчас, до наступленья дня, –

Хоть маленькое чудо для меня!» 

LXV

Миссионер для обращенья Кости,

Ученый поп, был приглашен отцом:

Он приходил к нам по субботам в гости;

В лиловой рясе с золотым крестом.

Пить чай умел, в беседах, чуждых злости,

Лоб вытирая шелковым платком,

С баранками и сливками так вкусно

И Дарвина опровергал искусно. 

LXVI

И спорам их о Боге без конца

Я с жадностью внимал, дохнуть не смея:

Доказывал он промысел Творца,

И, объясняя книги Моисея,

С приятной тихой важностью лица

Цитатами из книг ученых сея,

По поводу Адама говорил

Он о строенье черепа горилл.

LXVII

Но дерзкого неверья злое семя

В душе моей росло: я помню, раз

Наш батюшка в гимназии, в то время

К принятью Тайн Святых готовя класс,

Моих сомнений увеличил бремя:

Смутил меня о грешнике рассказ,

Вкусившем недостойно от Причастья:

Я слушал, полон жадного участья.

LXVIII

Как Тайнами Христовыми сожжен,

Язык его лукавый был раздвоен

И в трепетное жало превращен...

Я был, как этот грешник, недостоин;

В кощунственные мысли погружен,

Я ждал беды, угрюм и беспокоен,

И, веря, что меня накажет Бог,

Раскаяться хотел я и не мог. 

LXIX

С непобедимым трепетом боязни

Об исповеди думал, и тоска

Мне грызла сердце, холод неприязни

Внушал один лишь вид духовника:

Я представлял весь ужас этой казни

И чувствовал, как вместо языка

Во рту моем шипело и дрожало

Змеиное раздвоенное жало. 

LXX

Но вышло всё так просто, без чудес,

Что я почти жалел о том, и с шумом

Весенних вод напев «Христос воскрес»

Теперь в молчанье слушал я угрюмом:

Веселый праздник для меня исчез, –

Уже ни пасха белая с изюмом,

Ни с розаном, нежны и горячи,

Не радовали сердце куличи. 

LXXI

Я с нянею пошел на балаганы:

Здесь ныла флейта, и пищал фагот,

И с бубнами гудели барабаны.

До тошноты мне гадок был народ:

Фабричные с гармониками, пьяный

Их смех, яйцом пасхальным полный рот,

Самодовольство праздничного вида, –

Всё для меня – уродство и обида. 

LXXII

А в тучках – нежен золотой апрель.

Царицын Луг уж пылен был и жарок;

Скрипя колеса вертят карусель,

И к облакам ликующих кухарок

Возносит в небо пестрая качель:

В лазури цвет платков их желтых ярок...

И безобразье вечное людей

Рождает скорбь и злость в душе моей. 

LXXIII

И благовест колоколов победный,

Как приговор таинственный, гудел...

Я в эти дни, к прискорбью мамы бедной,

Как будто в злой болезни, похудел:

По комнатам, как тень, слонялся, бледный

И нелюдимый, плохо спал и ел,

И спрашивала мать меня порою

В отчаянье: «Мой мальчик, что с тобою?..» 

LXXIV

Но я молчал, стыдился дум моих,

Лишь изредка, не говоря ни слова,

К ней подходил, беспомощен и тих,

И маленьким, не думающим снова

Я делался от ласк ее простых,

Когда она, жалея, как больного,

И мудрое безмолвие храня,

С улыбкою баюкала меня. 

LXXV

Спасителем моим Елагин милый

Был, как всегда: экзамены прошли,

И, как покойник, вставший из могилы,

Я свежестью дышал сырой земли,

От солнца щурился, больной и хилый,

Но радовали в море корабли,

Знакомый пруд, и ледник, и дорожка

Меж грядками душистого горошка. 

LXXVI

Всё трогало меня почти до слез –

С полупрозрачной зеленью опушка

И первый шелест молодых берез,

И вещая унылая кукушка,

И дряхлая подруга детских грез –

Родная ива, милая старушка,

И дачный вкус парного молока,

И теплые живые облака. 

LXXVII

Катались мы на лодке с братом Сашей:

Покинув весла, зонтик дождевой

Мы ставили, как парус, в лодке нашей;

Казался купол неба над водой

Лазурной опрокинутою чашей,

И на пустынной отмели порой

С гниющим остовом ладьи рыбачьей

Картофель мы пекли в золе горячей. 

LXXVIII

Закусывая парой огурцов

И слушая великое молчанье

Зеркальных вод и медленных коров

Протяжное унылое мычанье,

И в стеблях желтых водяных цветов

Ленивых струек слабое журчанье, –

Я все мои грамматики забыл,

Не думал, есть ли Бог, и счастлив был. 

LXXIX

Скучать в домашней церкви за обедней

По праздникам в Елагинский дворец

Водили нас; я помню, в арке средней

Меж ангелами реял Бог Отец.

Но суетных мой ум был полон бредней,

Я думал: службе скоро ли конец?

Смотрел, как небо в перистых волокнах

Высоких туч блестит в открытых окнах.

LXXX

Крик ласточек сквозь пение псалмов,

Шумящие под свежим ветром клены,

Дыхание сиреневых кустов, –

Всё манит прочь из церкви в сад зеленый,

И кажется мне страшным лик Христов

Сквозь зарево свечей во мгле иконы:

Любовью, чуждой Богу, мир любя,

Язычником я чувствовал себя.

LXXXI

И в этой церкви раз в толпе воскресной,

Среди девиц уродливых и дам,

Увидел профиль девушки прелестной,

Смотрел я жадно, волю дав очам:

Мне было всё в ней тайною чудесной,

Подобной райским непонятным снам,

И я в благоговенье не заметил,

Цвет глаз ее был темен или светел. 

LXXXII

Лишь смутно помню, что она была

Вся в белом кружеве; глубокой тенью

Ресниц и томной бледностью чела

Я изумлен и предан был смятенью:

Казалась мне, воздушна и бела,

Она принцессой Белою Сиренью,

Окутанною в сказочный туман.

Тайком невинный начался роман. 

LXXXIII

И образ твой, елагинская фея,

Доныне сердцу памятен и мил;

Там, где к пруду спускается аллея,

За белым платьем иногда следил

И прятался я, подойти не смея;

Ни разу в жизни с ней не говорил,

Любви неопытную душу предал,

Хоть имени возлюбленной не ведал. 

LXXXIV

Когда в затишье знойных вечеров

Гармоника кухарок собирала

В конюшню – царство важных кучеров,

И в облаках был нежный цвет коралла,

С толпою неуклюжих юнкеров

В крокет моя владычица играла

И бегала, смеялась громче всех:

Доныне в сердце – этот милый смех. 

LXXXV

И, крадучись, как вор, в решетке сада

За дачей, где она жила, тайком

Я подходил, и было мне отрада

Смотреть на ветхий деревянный дом,

Хотя мешала пыльная ограда

Кустов колючих; к тем, кто с ней знаком,

Я завистью был жгучей пожираем,

И садик бедный мне казался раем. 

LXXXVI

Но холод жизни ранний цвет убил,

И всё, что было мне еще неясно,

Что я в душе лелеял и хранил,

Едва родившись, умерло безгласно, –

И никогда я больше не любил

Так пламенно, так нежно и напрасно,

Как в тех мечтах, погибших навсегда

Без имени, без звука, без следа... 

LXXXVII

Мы в сердце вечную таим измену:

Уж привлекал внимание мое

Иной предмет: однажды прачку Лену

Я увидал, стиравшую белье:

Я помню мыла тающую пену,

Когда сквозь пар смотрел я на нее,

Румяную, с веснушками, с глазами

Почти без мысли, с голыми руками. 

LXXXVIII

А в прачешной и в кухне был пожар

Сияния вечернего: блеснули

Ведро, кофейник, яркий самовар,

Зрачки кота, дремавшего на стуле,

И полымем объятые, как жар,

Кругом на полках медные кастрюли;

И Лена, вся здоровием дыша,

Была в огне заката хороша. 

LXXXIX

И весело мне было рядом с нею:

Под нежным солнцем в тонких завитках

Коротеньких волос я видел шею

И ямочки на розовых локтях.

Хотя любил я сказочную фею,

Но эта баба с утюгом в руках,

Богиня синьки, мыла и крахмала,

Мое воображенье занимала. 

XC

Зачем ты дал нам две души, Господь?

Друг друга ненавидя и страдая,

Напрасно в людях спорят дух и плоть,

Любовь небесная, любовь земная:

Одна другой не может побороть.

С Владыкой Тьмы враждует Ангел рая:

Кому из них я первенство отдам,

Кто победит меня, – не знаю сам. 

XCI

Не смейся же, читатель благосклонный,

Что мы с тобой нежданно перешли

От прачки Лены с барышней-Мадонной

К противоречьям неба и земли:

Один закон владеет непреклонный

Созвездьями, горящими вдали,

С их правильным восходом и закатом

И силой, движущей незримый атом. 

XCII

Так сразу я в двух женщин был влюблен:

Мне самому казалось это диким...

Уже тогда, с младенческих времен,

Лукавым духом, Янусом двуликим,

Неопытный мой ум был соблазнен,

И с этих пор я с ужасом великим

Всю жизнь внимал, как с Богом спорит бес,

Дух грешной плоти с ангелом небес. 

XCIII

Тот узел Гордиев чей меч разрубит?

О, если бы решить я только мог.

Кого душа моя сильнее любит,

Кто сердцу ближе: Демон или Бог!

Их двойственный соблазн меня погубит:

Я всё еще стою меж двух дорог,

И с прачкой Леной борется богиня –

С кощунством вечным – вечная святыня.

XCIV

Я осенью в тот год увидел Крым:

Казался край далекий сном волшебным.

Я не из тех, кому приятен дым

Отечества, и был всегда целебным

Мне путь далекий к небесам иным.

Отец мой ехал по делам служебным;

Его давно уже молила мать

Меня с собой на Южный берег взять. 

XCV

Из царства моха, кочек и рябины

Перелетел я в дремлющий аул

В уютной неге солнечной долины;

Мне яркий месяц в очи заглянул;

В тиши ночной таинственной пучины

Я полюбил многоголосый гул,

Смотрел, как в небе серебрится тополь

И при луне белеет Севастополь. 

XCVI

Там, где шумят немолчные валы,

Где вознеслись над морем великаны –

Из черного базальта две скалы,

И стелются над пропастью туманы,

Где реют с хищным клекотом орлы,

Был некогда великий храм Дианы, –

Там ныне мрачный и глухой пустырь,

А рядом – крест и бедный монастырь. 

XCVII

В обители Георгия Святого

Здесь иноки нашли себе приют,

Но по ночам на мысе диком снова

Колонны храма белого встают –

Языческие призраки былого,

И волны гимн торжественный поют...

Там я бродил, и сердце грустью ныло,

А колокол вдали звучал уныло. 

XCVIII

О, боги древности, я чуял вас, 

Когда в безмолвной и печальной тризне 

Сюда ваш рой слетал в предзвездный час:

Казалось мне, – в иной далекой жизни

Я с вами здесь бывал уже не раз

И ныне вновь пришел к моей отчизне;

С виденьями богов наедине

И сладостно, и страшно было мне...

XCIX

Обвеян прелестью твоей, Эллада,

В какие был я думы погружен,

Чему душа была безумно рада,

Когда горел полдневный небосклон

И волн дышала вечная прохлада

На высоте меж греческих колонн

Той полукруглой маленькой веранды

Над рощами тенистой Ореанды. 

C

Там я любил по целым дням мечтать:

В благоуханье мяты и шафрана

И в яркости твоей, морская гладь,

И в бледной дымке знойного тумана, –

Во всей природе южной – благодать

Великого языческого Пана.

О, древний бог, под сенью рощ твоих

Сложил я первый неумелый стих. 

CI

Но долго я скрывал подруги тайной,

Стыдливой Музы, нежные грехи:

Хромой сонет о бледной розе чайной

Восторженной был полон чепухи.

Но, музыкою рифм необычайной

Я упивался: глупые стихи

Казались мне пределом совершенства,

И я над ними плакал от блаженства. 

CII

Я Пушкину бесстыдно подражал,

Но, ослеплен туманом романтизма,

В «Онегине» я только рифм искал:

Нужна была мне сказочная призма –

Луна и пурпур зорь, и груды скал;

Мятежный Пушкин, полный байронизма

И пышных грез, мне нравился тогда,

Каким он был в двадцатые года. 

CIII

Я пел коварных дев, красы Эдема

И соловья над розой при луне,

И лучшую из тайных роз гарема,

Тебя, которой бредил я во сне

И наяву, о, милая Зарема.

Стихи журчали, и казалось мне,

Что мой напев был полон неги райской,

Как лепет твой, фонтан Бахчисарайский! 

CIV

Я не люблю родных моих, друзья

Мне чужды, брак – тяжелая обуза.

В томительной пустыне бытия

Гонимая отверженная Муза –

Единственная спутница моя.

И более надежного союза

Нет на земле: с младенчества храня,

Она, как мать, лелеяла меня. 

CV

Не ведали мы с нею шумной славы,

Но в дни унынья ты была со мной,

Богиня кроткая, в тени дубравы

Или у вод, объятых тишиной,

Где сонные благоухают травы,

Ждала меня с улыбкой неземной,

Таинственною прелестью дышала

И ласкою невинной утешала. 

CVI

И был в чертах прекрасного лица

Глубокий след божественной печали.

Лавровой тенью гордого венца

Твоей главы друзья не увенчали.

Ты слышала и брань и суд глупца,

Сообщников немногих мы встречали.

Но, совершая долг своим путем,

Всегда мы шли и до конца пойдем. 

CVII

С тобой не страшен ночи мрак беззвездный: 

Направь мои неверные стопы. 

Над пропастью цветы тебе любезны, 

Растущие не на путях толпы, 

И ты ведешь меня по краю бездны 

На узкие необщие тропы, 

Откуда виден отблеск на вершинах 

Зари, еще неведомой в долинах. 

CVIII

Пусть годы память обо мне сотрут,

Слезой умильной юноши и девы

Не осветят мой незаметный труд,

Пусть не дано взошедшие посевы

Очам моим увидеть и замрут

Без отклика негромкие напевы:

Я сердцем чист, я делал всё, что мог, –

Тебя, о, Муза, оправдает Бог. 

CIX

Мы не нашли в сердцах людей ответа,

Но только бы он до конца горел,

Огонь, которым жизнь моя согрета, –

Недаром я любил, страдал и пел.

Благословен святой удел поэта,

Благословен изгнанников удел,

Мой угол бедный, тихая лампада –

Моих ночей и тайных слез отрада. 

CX

Когда я с Музой начинал мой путь

И ждал победы, дерзостен и молод,

Как страшно было в Лете потонуть,

Как мучил славы ненасытный голод!

Но в тридцать лет ровнее дышит грудь,

Сулит покой нам Леты вечный холод:

Отрада есть в ее ночной волне, –

В молчании, в забвенье, в тишине...

CXI

А может быть и то: под слоем пыли

Меж тех, чьи книги только мышь грызет,

Кого давно на чердаке забыли,

Историк важный и меня найдет

И песнь мою о стародавней были

С улыбкою внимательной прочтет,

И гордую в изгнании суровом

Помянет Музу нашу добрым словом. 

CXII

Теперь с тобой прощаясь, мы почтим,

Богиня, ту, что тихо спит во гробе,

Кто ангелом-хранителем твоим

Была во мраке, холоде и злобе.

Возлюбленную тень благословим:

Вы были мне заступницами обе,

И верую, что в час последний вновь

Меня спасет великая любовь. 

CXIII

Ты в горестный и страшный час, родная,

Придешь ко мне не с горестным лицом,

Не слабая, не жалкая, больная,

Такой, как ты была перед концом,

Но с девственной улыбкой, молодая,

С торжественно сияющим венцом,

Меня в преддверье новой жизни встретишь

И радостно на мой призыв ответишь. 

CXIV

Сотрешь с чела в предсмертной тишине

Холодный пот моей последней муки.

Чтоб слаще мне спалось в могильном сне,

Баюкая, на любящие руки

Возьмешь меня и тихо скажешь мне:

«Не бойся же, – нет смерти, нет разлуки.

Тебе я песню прежнюю спою, –

Усни, мой мальчик, баюшки-баю».

CXV

Великого обета не нарушу:

О, мама, скоро я к тебе приду!

Как погибающий пловец – на сушу,

Стремлюсь к тебе и радуюсь, и жду:

Душа обнимет родственную душу,

В твоих чертах любимых я найду, –

Как разрешишь ты все земные узы, –

Черты моей богини – вечной Музы. 

Середина – конец 1890-х годов   

Печатается по: Мережковский Д. С. Стихотворения и поэмы. – СПб.: Академический проект, 2000.

СКАЧАТЬ СБОРНИК