Сергей Соловьев. МАСЛИНА ГАЛИЛЕИ (СБ. ЦВЕТЫ И ЛАДАН. 1907)




Благоухай Сионе!
Декемврий, кг день,
стихира на стиховне


ИАКОВ


1

Покинул я родные нивы,
Бежал от отческих полей,
Где жил я – баловень счастливый
Ревекки, матери моей.

Темнеет вечер; голос стада
Звучит в померкнувших горах.
Струится тихая прохлада;
Вечерний ветер гонит прах.

Горит заря огнем багровым.
Слетает пыль с горячих губ…
Накрой меня зеленым кровом
Ты, широковетвистый дуб!

Изгнанник отческого дома,
Я на дороге изнемог.
Кругом не вижу водоема,
Где утолить бы жажду мог.

Вдали край неба стал туманен.
Смешались мысли, как в бреду.
В одежде рваной, весь изранен,
На камень голову кладу.


2

Я знал: меня ты не оставишь,
И на дороге, беглецу,
И мне свой вечный голос явишь,
Как Аврааму и отцу!

Я видел въяве подтвержденье
Отцам дарованных надежд,
И с неба ангелов схожденье,
И блеск серебряных одежд.

В былых утешенный печалях,
Я внял пророчеству о Ней,
И реял духом в светлых далях,
Над рядом белых ступеней.

Я утром вновь пошел в дорогу,
К иным краям, к иной стране,
И жертвенник поставил Богу,
В Вефиле явльшемуся мне.



СВЯТОЙ ПУТЬ

М. И. Сизову


Вот кувшин последний выпит,
Хлеб давно иссяк в кульке.
Дряхлый тайнами Египет
Смутно брезжит вдалеке.

Села – реже, горы – диче.
Ослик зыблет колыбель.
С грудью матери девичьей
Слил уста Иммануэль.

Смотрит девушка любовно
Сыну в сонное лицо.
Зверь под ней ступает ровно;
Тает звездное кольцо.

Тихий мальчик, сон лелея,
Пьет святое молоко.
Край, вскормивший Моисея,
Твой рубеж – недалеко.

А за дальними горами
Брызги крови кормят пыль.
Над детьми стенает в Раме
Матерь древняя Рахиль.

И солдаты в селах рыщут,
Все пороги обагря.
Ненасытно, жадно ищут
Иудейского царя.

Села – реже, горы – диче
Ослик зыблет колыбель.
С грудью матери девичьей
Слил уста Иммануэль.

Солнце. Мрак лучами выпит.
Сын, проснись! потом – дремать.
Дряхлый тайнами Египет
Принял девственную мать.



МАРИЯ МАГДАЛИНА

Sur quels pieds tombez-vous,
parfums de Madeleine?
A. Musset*


Чья это песня во мраке доносится,
Чьи это, чьи это слышны рыдания?
К гробу Христову несет Мироносица
Благоухания.

Там горизонта туманная линия.
Скоро засветит заря Магдалине.
Плавают сумерки, сумерки синие
В тихой долине.

К гробу приходит, никем не замечена.
Там, в глубине кипарисного сада,
В камне пещерном гробница иссечена.
Вот и ограда.

«Вижу зари задрожавшие пятна я,
Серые камни пещеры зардели.
Там погребенный лежит, ароматные
Ткани на теле.

Нашим рыданьям не внемлет,
Скрытый в могильные недра…
Пальмы чернеют, и дремлют
Стройные кедры.

Долами, мраком объятыми,
В страхе пошла я сегодня.
Шла умастить ароматами
Тело Господне».

Чья это жалоба носится,
Сумрак предутренний гонит?
К камню припав, Мироносица
Плачет и стонет.

__________
*Миро Марии, чьи ступни будут
помазаны тобой? (франц.)
А. Мюссе



ПЕРЕД ИЕРУСАЛИМОМ


Уж город царственный воздвигся перед Ним.
Он шел, не преступив положенного срока;
В последний раз теперь Он шел в Иерусалим:
Он шел, да сбудется писание пророка.

Дрожали на песке отливы багреца;
Был запад облечен в торжественную ризу,
И отблеск заревой с высокого зубца
Спускался медленно по белому карнизу.

И Он опять прошел по дорогим местам,
Опять увидел стен высокие уступы,
Громады мрамора, дворцы и, здесь и там,
Детей пустыни, пальм разбросанные купы.

Опять привычный взор слепила пестрота
Семьею тесною столпившихся строений
И горделивых стен немая высота.
Он знал, что придут дни последних запустений,
И город рушится, как пепел, как мечта.

А ночь всё медлила, и тихо вечер гас,
Сгущая по стенам причудливые тени.
Он шел в Иерусалим. Он шел в последний раз,
Покорный голосу отеческих велений.

Вспомнил он, вспомнил тогда
Детства забытого лета:
Милые сердцу года,
Домик родной Назарета.

Звезды тихонько горят.
Синяя, звездная тишь…
Там убегающий ряд
Плоских, белеющих крыш.

Дети давно уже спят,
Мальчику только не спится.
Звезды ему говорят,
Что-то далекое снится.

Мать с кувшином поутру
Тихо идет от колодца.
Дети заводят игру,
Говор и смех раздается.

Плавно ступает она,
Легкою тканью одета.
В косы ее вплетена,
Яркая блещет монета.

К матери мальчик бежит,
На спину влез к ней украдкой,
Звонко смеется, шалит
Платья широкого складкой.

Где он ни кинет свой взор,
Всё ему – радость, игрушки.
Звякнул отцовский топор,
Валятся легкие стружки.

Вспомнил, как в детстве сюда
Шли они на богомолье
Всею семьей: вот когда
Детям простор и раздолье.

Старый Иосиф идет,
Важно опершись на посох.
Сына Мария несет,
Солнце играет на косах.

Спят, погруженные в лень,
Возле дороги оливы.
Вьются в древесную тень
Темных дорожек извивы.

Фиг зеленеют плоды,
Скрытые лиственной кущей.
Рощи, холмы и сады –
Радостный мир и цветущий.

Странники дальше идут
Той же дорогой привычной.
Вот – Самария, и тут
Мерзкий народ, злоязычный.

Яркие блекнут поля,
Скрылись веселые рощи.
То – Иудеи земля,
Всё здесь – беднее и проще.

Здесь виноградников нет,
Тянутся горы, белея.
Где ты, родной Назарет?
Где же ты, где, Галилея?

В зное небесном сгорев,
Мертвы поля Иудеи.
Ветви засохших дерев
Вьются как черные змеи.

Синие спят небеса
В дымке молочной тумана.
Блещет вдали полоса
Волн голубых Иордана.

Вот показались вдали
Башен зубчатые кольца.
В рваных одеждах, в пыли
К храму текут богомольцы.

Сколько увидишь здесь лиц,
Как любопытны картины:
Гости с сидонских границ,
С дальних концов Палестины!

Движется шумно народ,
Пестрыми толпами скучен.
В круглую арку ворот
Ослик вступает, навьючен.

Важный, богатый купец
Едет на праздник всем домом.
Встретясь, болтает отец
С плотником, старым знакомым.

С матерью входит во храм,
В сумрак священных преддверий.
Деньги звенят по столам,
Воют и мечутся звери.

С робостью мальчик вошел.
Вид алтаря ему страшен:
Бык издыхает, и пол
Красною кровью окрашен.

Ноги беспомощно бьют,
В луже купаяся алой.
Голубь воркует; снуют,
Деньги считая, меняла.

Все онемели сердца.
Слово б им грозное кинуть!
«Это ль обитель отца!»
Крикнуть, столы опрокинуть!

Прошедшее с меня, грядущее встает:
Вот прокуратора огромная палата:
Одежду на себе Каиафа злобно рвет,
И подымают бич прислужники Пилата.

На место лобное Он крест свой понесет
Дорогой той, где шел теперь в Иерусалим Он;
Бессильно свалится, и крест Его возьмет
На плечи крепкие могучий телом Симон.

Меркнут далекие гор очертания.
В город пора бы войти.
Гаснешь, темнеешь… прости
Ты, дорогая Вифания!

Ворота города уж были перед Ним,
На белом мраморе погасла позолота.
Он мерной поступью вошел в Иерусалим,
Неслышно миновав раскрытые ворота.



ВЕЧЕРЯ


Ex Illo pectore in secreto bibebat.
Augustinus*


Окруженный толпой, на одре
Он в таинственной думе лежал.
Догорая, светильник дрожал…
Ночь была на дворе.

Говорить не решался никто,
И для битвы не чувствовал сил.
Я, прильнув к Его груди, спросил:
Кто предаст Тебя, Господи, кто?

И прильнув к Его груди, я креп.
Синий сумрак гляделся в окно.
Он мне подал вино
И разломленный хлеб.

Я с другими прошел на крыльцо,
Не теряя из виду Его.
Разобрать я не мог ничего;
Лишь луною пахнуло в лицо.

Вся дорога была в серебре.
Мы пошли по знакомым садам.
Смутный шепот ходил по рядам…
Ночь была на дворе.

______
*От сей груди он вкушал втайне (лат.).
Св. Августин



ОТРЕЧЕНИЕ


К костру подсел он, руки грея.
Лицо зажег багровый свет.
«И ты – сопутник Назарея?
И ты – из галилеян?» – «Нет».

Ночь холодна, и месяц светел.
Первосвященнический двор
Вдруг огласил рассветный петел.
Прислуга спит. Сгорел костер.

«Где Иоанн и где Иаков?
Где все?» Он вышел. Даль пуста.
И вспомнил, горестно заплакав,
О предсказании Христа.



СЕСТРЕ

Н. И. С.


В рассветный час пошли мы двое,
Росу стряхая с сонных трав,
Неся из смирны и алоя
Благоухающий состав.

Мы шли, не думая о чуде,
В холодном, розовом луче.
Ты миро в глиняном сосуде,
Склонясь, держала на плече.

И так нам страшно вспомнить было
Его позор, и смерть, и боль…
Как раны знойные омыла
Твоих волос ночная смоль.

Как из Его ладоней гвозди
Ты, тихо плача, извлекла,
Смотря на кровь, что, как из гроздей,
Густыми каплями текла.

Мария мать и ты – вы обе –
Его приняли от солдат
И положили в новом гробе,
Возлив на тело аромат.

Смотри: минула ночь субботы,
И новый день сменяет мрак.
Сестра, скажи мне, отчего ты
Нежданно ускоряешь шаг?

Уж близок сад. Вот лилий чаши
Сверкнули из рассветной мглы.
Сестра, зачем одежды наши
Так неестественно белы?

Как ветви здесь нависли густо.
Давай сосуд. Пришли. Пора.
Вот и пещера. Где Он? Пусто!
Кто взял Его? О, кто, сестра?

Кем вход в пещеру отгорожен?
Что совершилося в ночи?
Пустой покров белеет, сложен.
В пещере – белые лучи.

Где труп? где стража? где ограда?
Всё – только белые цветы.
Бегу навстречу! Нет… не надо:
Ты возлюбила – встретишь ты!



ВИДЕНИЕ СВЯТОГО БЕРНАРДА


На окне раздернуты шторы.
Тонкие кустики гнутся.
Белей и белей
В даль уходящие горы.
Полей
Зеленые полосы вьются.

Заходящего солнца лучами
Кельи свод позлащен.
Монах сидит. За плечами,
Откинут, лежит капюшон.

Догорающий луч скользнул,
Задрожав на оконной раме.
Он последний раз блеснул,
Осветив окрестность с горами.

Поднял глаза монах
От священной страницы.
Незабудки в Ее глазах
Сияли под тенью ресницы.

Легки одежды воскрылия…
Ты ль, долго жданная?
Смотрит: в руках Ее лилия
Благоуханная.

Матерь Божию встретил святой
Чуть заметным всплеском рук.
На Ее голове золотой
Трепетал и светился круг.

Над овалом лица легли
Золотые косы в порядке.
Голубыми струями текли,
Расплывались одежды складки.

Тихо став пред святым,
С лаской Она глядела.
Одежды – легки как дым –
Ее овеяли тело.

Ни слова тогда не сказал
Марии блаженный инок.
Ворвавшийся луч пронизал
Закружившийся столб пылинок.

Он остался, поверить виденью
Робкой душой не дерзающий,
А Она отплыла легкой тенью,
Ускользающей.



РОДНЫЕ СТРАНЫ


Видел ты эти блаженные долы?
Бледных фиалок луга,
Дымные сосны, янтарные смолы,
В горних пределах снега?

Нежные розы – закатные светы,
Серые камни, раздолья пещер,
Там, где ласкают святые аскеты
Руки им лижущих кротких пантер.

Всех лучезарные светы залили,
Всех их питает Господня роса.
Тонут в лазури торжественных лилий,
Девственных, стройных и белых, леса.

О, этих стран неподвижные блески!
Вечно взлетают к вам грезы земли.
Мучениц-дев исступленные всплески…
Светлый жених в озаренной дали.

Рыцарей латы, златые поножи,
Копья, щиты мелодично звенят.
Там, на цветами украшенном ложе,
Львы возлежат возле белых ягнят.

Остров. Закат. Шелестящие ласки.
Юноши в девах лобзают сестер.
Волны кудрей, золотые повязки…
Ангел над ними крыла распростер.

Любят, сгорают. Восторги – взаимны.
Бледные руки, скользящие сны.
Гимны Христу, непостижные гимны!
Звезды. Моления. Шепот волны.



СВЯТАЯ ЦЕЦИЛИЯ


Возле органа
                              Святая Цецилия,
– Вся осиянна –
Божия лилия!

Струны взывают.
Белые руки
С клавишей зыбких срывают
Тихие звуки.

Звуки – нежны и сладки.
В сиянье воздушного диска,
Волосы – черны и гладки –
На лоб опущены низко.

К груди приколота,
Роза вздыхает.
Искра золота
На стене потухает.

Бледного света
Тени – неверней.
Благовест где-то…
Звон вечерний.



ПРЕСВЯТАЯ ДЕВА И БЕРНАРД

И. С. Щукину


Он за город ушел, где дороги
Был крутой поворот.
Взоры монаха – молитвенно строги.
Медленно солнце спадало с прозрачных высот,

И молиться он стал, на колени упал, и в фигуре
Были смиренье, молитва. А воздух – прозрачен и пуст.
Лишь над обрывом скалы в побледневшей лазури
Зыбкой листвой трепетал засыпающий куст.

Воздух пронзали деревьев сребристые прутья.
Горы волнами терялись, и вечер, вздыхая, сгорал.
Знал он, что встретит сегодня Ее на распутье…
Благовест дальний в прозрачной тиши умирал.

Шагом неспешным прошла, и задумчиво кротки
Были глаза голубые, и уст улыбался коралл.
Пав на колени, он замер, и старые четки
Всё еще бледной рукой своей перебирал.

Осененная цветом миндальным,
Стояла одна у холма.
Замер благовест в городе дальнем…
Ты ль – Мария, Мария сама?

Никого. Только золотом блещет
На закате пустая даль.
Веет ветер, и дерево плещет,
Беззвучно роняя миндаль.

1906



СВЕТЕ ТИХИЙ!


В кротких лучей вечереющем блеске,
Мнится, тебя я уж видел когда-то.
Где, я не помню. Быть может, на фреске,
Там, где блаженных рисует Беато.

Ласковый образ, являвшийся в детстве,
Кроткая весть о кончине безбурной
И о могиле – приюте от бедствий –
Там, где мой ангел склонится над урной.

Образ, пред коим молились монахи,
Где под секирою острой солдата
С тихой молитвой почила на плахе
Чистая дева, святая Агата.

Праведных взор говорит терпеливый:
Да, исполняем Господний глагол мы.
Келья ютится под синей оливой,
В небо уходят волнистые холмы.

Перед святыми дрожат василиски,
Злые ехидны ползут за утесы.
Дев непорочных отчетливы диски,
Вьются под золотом темные косы.

Страсти земной непричастные лица.
Свет золотистый сияние сыпет.
В мраке провозит святая ослица
Божию Матерь с младенцем в Египет.

Круглые пальмы синеют по скалам;
Реют пернатые, пестрые птицы.
Дева, хитоном одетая алым,
Смотрит на небо, поднявши ресницы.

Рыцарь – монах, что закован в железо;
Узкий ручей, меж холмами текущий.
Иноков ясных святая трапеза,
Праздник любви под зеленою кущей.

В кротких лучей вечереющем блеске,
Мнится, тебя я уж видел когда-то.
Где, я не помню. Быть может, на фреске,
Там, где блаженных рисует Беато.



ВЕЧЕРНЯЯ МОЛИТВА


Три дня подряд господствовала вьюга,
И всё утихло в предвечерний час.
Теплом повеяло приветно с юга,

И голубой и ласковый атлас
Мне улыбнулся там, за леса краем,
Как взор лазурный серафимских глаз.

И я стою перед разверстым раем,
Где скорби все навек разрешены.
Стою один, овеян и лобзаем

Незримыми крылами тишины.
Леса синеют, уходя в безбрежность,
Сияют мне с вечерней вышины

И кроткий мир и женственная нежность.
Моя душа – младенчески чиста,
Забыв страстей безумную мятежность

И для молитв очистивши уста.
Недвижны ели, в небо поднимая
Ряды вершин – подобия креста;

И, небесам таинственно внимая,
Перед зари зажженным алтарем,
Лежит земля, безлюдная, немая.

Окрашена вечерним янтарем
Эмаль небес за белыми стволами.
Над тишиной передвечерних дрем

Закатный храм поет колоколами,
И гаснет там, за синею чертой,
Последний раз сверкнувши куполами.

Окончен день, морозно-золотой.
Вечерний час! вечернее моленье!
Вечерний час, заветный и святой!

Пора. Огни затеплило селенье;
Ложится тень на белые снега,
И легкий дым клубится в отдаленье,

Приветный дым родного очага.
Как чувства все таинственно окрепли!
Господь! Господь! к Тебе зовет слуга:

Огонь любви в моей душе затепли!



ХРАМ


Прими меня, родной, убогий храм,
Где я искал и находил спасенье.
Куда ребенком бегал по утрам

К заутрене, в святое воскресенье.
Все в доме спят. Я тихо выйду вон,
Взволнован весь, и полон опасенья,

Не опоздать бы. На призывный звон
Спешу чрез лес, весенний и зеленый.
Крестясь, всхожу на сумрачный амвон,

Едва лучом янтарным окропленный.
Глядят в окно и шепчут меж собой,
Прильнув к стеклу, березы, липы, клены.

Иконостас с золоченой резьбой
Давно потуск. Как небеса синея,
Венчает своды купол голубой.

Мерцают свечи, кротко пламенея
Колеблющимся желтым язычком.
Истлевшая, тяжелая Минея

На клиросе лежит перед дьячком,
И староста обходит по приделам,
Звеня о блюдо медным пятачком.

Растаял ладан. В дыме поределом
Блистает медь закрытых царских врат;
Алтарь сияет радостным пределом,

Где нет скорбей: сомнений и утрат.
Мой старый храм! Как сердцу вожделенен
В твой темный рай замедленный возврат!

Всё то, чем мир для сердца многоценен
Я приношу к ступеням алтаря,
И мой восторг, как золото, нетленен

Моей весны ненастная заря!
Как быстро ты достигла половины,
Огнями зол, бушуя и горя.

Как с высей гор бегущие лавины,
Так громы бед гремели надо мной.
Но детство вдруг, с улыбкою невинной,

Как весть, как зов отчизны неземной,
Ко мне сошло из чистых поднебесий,
Чтоб утолить кровавой язвы зной.

В душе поет, поет «Христос воскресе»,
И предо мною, как забытый сон,
Алтарь, врата в задернутой завесе,

– Сквозь золото краснеющий виссон.



РАБА ХРИСТОВА


Хоть я с тобой беседовал немного,
Но мне твои запомнились черты,
Смиренная служительница Бога!

Ясна душой, весь мир любила ты:
Твои глаза так ласково смотрели
На небеса, деревья, на цветы,

В родных лугах расцветшие в апреле.
Когда, прозябший, зеленел листок,
Когда лучи что день теплее грели,

И под окном разлившийся поток
Бежал, шумел, блистая в мутной пене,
Синела даль, и искрился восток, –

Бывало, ты на ветхие ступени
Присядешь, рада солнышку весны,
На жребий свой без жалобы, без пени;

А небеса – прозрачны и ясны,
И облаков блуждающие лодки
По ним бегут, как золотые сны.

Я помню лик твой, старческий и кроткий,
И белизну смиренного чепца.
Ты мать была для всякого сиротки:

И из гнезда упавшего птенца,
И бедную ободранную кошку,
У твоего бродящую крыльца,

Равно жалела. К твоему окошку
Все бедняки окрестных деревень
Протаптывали верную дорожку.

В раю теперь твоя святая тень.
Как твердо ты твоей служила вере,
Полна любви Христовой. В летний день,

Бывало, стукну я у низкой двери,
И в бедный дом войду. Как ангел ты;
Вокруг ютятся страждущие звери,

Горят лампадки, и цветут цветы,
И ты – живой символ долготерпенья –
Струишь на всех сиянье доброты.

Среди страстей окружного кипенья
Ты пребыла младенчески чиста.
Вся жизнь твоя – молитвенное пенье;

Ты – фимиам перед лицом Христа.
Твоя весна текла под сводом храма,
В горниле бед, молитвы и поста;

И горькой жизни тягостная драма
Спокойною зарей завершена.
Ты умерла, как облак фимиама;

Над гробом – мир, покой и тишина.
И каждый год трава могилы малой
Родной любви слезой орошена.

Над насыпью, вовеки не увялый,
Цветет венок из полевых цветов.
Фиалка синяя и розан алый

Сквозь изумруд березовых листов
Благоухают вечерами мая.
И дремлет ряд разрушенных крестов,

Словам небес задумчиво внимая.