ПЕРВАЯ ПЕСНЬ
I
Анакреон подняв свой
кубок,
Склонив на грудь румяный
лик,
Бывало пел любовь
голубок,
Венчанный розами старик.
И ты в приюте муз и
гpaций,
Беспечно дни провел,
Гораций:
Певцы, не ведая забот,
Свой мед, как пчелы,
собирали.
И был отраден их восход,
Закат блаженный – без
печали.
Так жил, вдали от всех
тревог,
Художник древности, как
бог.
II
Бывало, в мирном
кабинете,
И наши лирики могли
Хвалить, забыв про все
на свете,
Красоты неба и земли...
Теперь совсем иное
время:
Поэтов ветреное племя
Железный век поработил
Царит над нами муза
гнева,
И стих унылый сердцу
мил.
Веселья прежнего напева,
Друзья, не требуйте от
нас...
Но с Богом в путь: начну
рассказ...
III
Наш город скучный и
холодный
В стихах задумчивых пою,
Наш Север мрачный и
бесплодный
Отчизну бедную мою.
В огромном Невском и
Литейной,
В их красоте
прямолинейной,
В Неве, закованной в
гранит, –
Есть дух суровый. Город
бедный,
Не даром над тобой царит
На глыбе камня Всадник
Медный:
Ты полон страха и тоски
–
Под грозным манием руки
IV
Петровой! В городе
туманном,
В громадах улиц – мысль
одна,
Как луч в кристалле
многогранном,
Кругом везде отражена,
В холодном бледном
небосводе,
И в этой северной
природе
Таится кроткая печаль:
Когда гляжу на мрачный
Heвский,
На отуманенную даль, –
Твоих героев,
Достоевский,
Припоминаю. Русский дух
И здесь, быть может, не
потух.
V
И здесь не дремлет в
людях совесть,
И здесь на лицах молодых
Я иногда читаю повесть
Страданий гордых и
немых.
Люблю смотреть, как
негодует
Нева, лишь с запада
подует
Могучий ветер. Синий лед
Лучами теплыми расколот;
К морям волна его
несет...
Зато зимой в столице –
холод,
И неподвижна, и мертва
Под снежным саваном
Нева...
VI
Был час, когда сквозь
дым душистый
Сигар, меж фруктов, на
столе,
Под лампой блещет
золотистый
Ликер в граненом
хрустале,
Когда, минут не тратя
даром,
Сидит за третьим
самоваром
Чиновник бедный на
Песках,
Зовет соперников для
винта
Хозяин с картами в
руках,
Когда в проходах
лабиринта
У мрачных театральных
касс
Шумит толпа и блещет
газ.
VII
А за Невою, сном
объятый,
Огромный ряд домов
почил;
На крышах снег
голубоватый
Холодный месяц озарил.
И он печальным, робким
взором
Сквозь окна с ледяным
узором
В большую комнату
проник,
И бледный луч упал на
стклянки,
На груды атласов и книг,
На микроскоп, реторты,
банки...
И романтичная луна
Глядит на все, удивлена:
VIII
Не лепестки цветущих
лилий,
Не розы, – тихий, лунный
свет
Посеребрил под слоем
пыли
Анатомический скелет.
Сидит хозяин в креслах. Рядом
С лицом румяным, с умным
взглядом
Холодных глаз – веселый
гость.
Он зажигает папиросу
И говорит: «Послушай,
злость
Бесцельна. Глупому
вопросу
Ты придаешь трагизм.
Поверь,
Гони природу нашу в
дверь –
IX
Она в окно войдет. Мой
милый,
Ты жил в ученой келье,
страх
Пред миром чувствуя,
унылый
И нелюдимый, как монах.
Но первый пыл девичьей
ласки,
Лукавый смех, живые
глазки, –
И как Борис мой ни умен,
Он – слеп, он потерял
рассудок,
Готов, Бог весть в кого
– влюблен,
Писать в гирлянде
незабудок,
В альбоме, полном
чепухи,
Сентиментальные стихи!
X
Отдайся чувствам
мимолетным,
Пока не поздно, и живи
Эпикурейцем беззаботным,
Как я, не ведая любви,
Меняя женщин для забавы:
Они – капризны и лукавы.
Слегка внимательно ко
всем,
Пусть сердце, прихоти
послушно,
Для них не жертвуя
ничем,
Им изменяет равнодушно:
Тогда, без тягостных
оков,
Ты будешь весел и
здоров!..»
XI
Но наш герой с улыбкой
грустной
Сказал товарищу в ответ:
«В делах любви – ты врач
искусный,
Я принимаю твой совет.
Со мною делай что угодно!..
О, только б вновь дышать
свободно.
И быть здоровым!..
Сознаю,
Что страсть комична и
нелепа,
Стыжусь, и все-таки
люблю,
Я против логики и слепо,
Не знаю, сам за что!..»
Он встал
И гневом взор его
блистал.
XII
«Нет, власть любви
должна наука
В сердцах людей
искоренить!..
Когда б ты знал, какая
мука
Быть вечно в рабств:
погубить
Нас может первая
девчонка...
В руках неопытных
ребенка –
Судьба моя!.. О, сколько
раз,
Когда мне знанье
открывало
Свой мир в полночный,
тихий час,
И пламя спирта согревало
Стекло звенящее реторт,
–
Я был так радостен и
горд!
XIII
Меж книг и банок
запыленных,
В лаборатории – один,
Стихий, умом
порабощенных,
Я был в то время
властелин.
Теперь – я раб! Какая
сила
Мой ум и волю победила?
Любовь!.. От предков
дикарей
Я получил ее в
наследство, –
Для размножения людей
Природы выгодное
средство...
Слепая, глупая
любовь!..»
Но гость его утешил
вновь:
XIV
«Исполни мой совет
разумный.
С тобою вместе проведем
Мы эту ночь»... В Орфеум
шумный
Они поехали вдвоем,
Пока вдоль сумрачной
Фонтанки
Влачатся медленные
санки,
И в блеске звезд глубок
и тих,
Над ними неба синий
полог, –
Позвольте вам
представить их:
Борис Каменский –
физиолог,
Веселый друг его –
Петров –
Один из модных докторов,
XV
Печально люстры в душном
зале
Кутил полночных сквозь
туман
И лица женщин озаряли
Под слоем пудры и
румян...
Табачный дым и запах
пива...
Мелькают слуги
торопливо;
Скучая, медленно вокруг
Гуляют пары. Здесь не
редки
Скандалы... Монотонный
звук
Какой-то глупой
шансонетки,
Разгул и смех... Порой
бокал
В азарте пьяный
разбивал.
XVI
Стыдливый мальчик, тих и
робок,
Сюда идет в шестнадцать
лет,
В чаду вина, под звуки
пробок
Он узнает любовь и свет.
Сюда идет старик
почтенный,
Под ношей долгих лет
согбенный...
Петров наш весел и умен,
Как на пиру горацианском.
Его приятель возмущен:
Не много прелести в
шампанском
Он находил. Покинув зал,
На вольный воздух он
бежал.
XVII
Нет! Идеал эпикурейский
Его тоски не победить:
Забыв о пошлости
житейской,
Он в небо вечное глядит.
Там, в синеве морозной
ночи,
Мерцают звезд живые
очи...
Хотя насмешливо он звал
Свою любовь
сентиментальной,
Все ж имя Ольги повторял
С улыбкой нежной и
печальной;
Как робкой девушки
мечта,
Была любовь его чиста.
XVIII
Познанья жаждою томимый,
Читал он с детства груды
книг,
Позитивист неумолимый,
Огюста Конта ученик,
Старался быть вполне
свободным
От чувств, научным и
холодным.
Как равнодушно он внимал
Людскому ропоту и
стонам!
Порывы сердца подчинял
Математическим законам.
Пред ним весь мир был
мертв и нем,
Как ряд бездушных теорем.
XIX
В неуловимых переходах
Мы подражаем без труда
Европе в галстуках и
модах,
И даже в мыслях иногда:
Боготворим чужое мненье,
И, в благородном
увлеченье,
Не отделив от правды
ложь,
Мы верим выводам
заранее,
Так в наше время
молодежь
Пленяет Спенсер.
Англичане
Над нею властвуют: закон
Твоя наука, Альбион!
ХХ
Наш юный друг – в
стремленьях вечных,
В живых созданиях веков,
В порывах духа
бесконечных –
Самонадеян и суров –
Старался видеть только
бредни
Пустых мечтателей:
последний
Он вывод знанья принимал.
От всех покровов и
загадок
Природу смело обнажал,
Смотрел на мировой
порядок
В одну из самых мрачных
призм –
Сквозь безнадежный
фатализм.
XXI
Меж тем в очах его не
даром
Порою вспыхивала
страсть:
Напрасно, полн сердечным
жаром,
Он отрицал над нами
власть
Того, что ум понять не
может,
Что сердце мучит и
тревожит,
Он знал поэтов, говорил,
Что их читает от
безделья,
А втайне искренне любил;
И много милого веселья,
И много нежной доброты
Таили гордые черты.
XXII
Есть домик бедный и
старинный
На Петербургской стороне
–
Дворец Петра. Теперь,
пустынный,
Он дремлет в грустной
тишине.
Там образ Спаса
чудотворный:
Лик Bизaнтийcкий, –
древний, черный...
Тарелку с деньгами
дьячок
В часовне держит. Поп
усталый
Поет молебны – старичок
Седой, под ризой обветшалой.
Огни таинственных лампад
И свечи яркие горят...
XXIII
Полно страданья
неземного,
Чело Христа еще темней –
Среди оклада золотого,
Среди блистающих камней,
–
Остался Он таким же
строгим,
Простым и бедным, и
убогим.
Мужик, и дама в соболях,
И баба с Охты отдаленной
Здесь рядом молятся. В
очах
У многих слезы.
Благовонный
Струится ладан. Лик
Христа
Лобзают грешные уста.
XXIV
Под длинной, черною
вуалью
В толпе, прекрасна и
бледна,
Стояла девушка, печалью
И умилением полна.
Покорно сложенные руки,
Еще слеза недавней муки
В очах смиренных... взор
глубок,
И просты темные одежды,
Кидают тень на мрамор
щек
Ее опущенные вежды.
И пред иконой золотой
Она склоняется с
мольбой.
XXV
Пока Борис, в тоске
мятежной,
Пытался тщетно позабыть
Свою любовь и первый,
нежный
Ее росток в душе убить,
Чтоб как-нибудь
насмешкой злобной
От этой страсти
неудобной
Освободиться поскорей,
Ей не пожертвовав ученой
Карьерой будущей своей,
–
В то время Ольга пред
иконой
В толпе молилась за
него;
И, зная друга своего,
XXVI
Предвидела борьбу,
мученья
И много жертв, и много
слез...
Полна глубокого
смиренья,
Она пришла к тебе,
Христос,
Чтоб укрепить свой дух
молитвой
Пред этим подвигом и
битвой:
Ее на труд благослови!
Она у грозного
преддверья
Своей безрадостной
любви,
Страданья ждет, полна
доверья,
И только молит силы дать
Его любить и с ним
страдать...
XXVII
Но я уж слышу, критик
строгий,
Твой недоверчивый
вопрос:
Зачем, свернув с прямой
дороги,
В свою поэму автор внес
Нежданно стиль
религиозный?
О, наших муз диктатор
грозный,
Ты хмуришь брови. Милый
друг,
И я, как ты, в сомненьях
грешен,
Я разделяю твой недуг,
И я безверьем не утешен,
Богов неведомых ищу
И верить в старых не
хочу.
XXVIII
Как ты, я шел в огонь
сражений
За мыслью гордою вослед.
Познал всю горечь поражений
И все величие побудь!
Как ты, я маски
ненавижу...
Но тех презреньем не
унижу,
Кто верит с доской
простотой...
Свою скептическую шутку
Оставь, читатель
дорогой,
И будь добрее к
предрассудку,
Чуждая слабости пойми:
Не смейся, брать мой,
над людьми!
XXIX
О, я завидую глубоко
Тому, кто верит всей
душой:
Не так в нем сердце
одиноко,
Не так измучено тоской
Пред неизбежной тайной
смерти:
Друзья, кто может
верить, верьте!..
Нет, не стыдитесь ваших
слез,
Святых молитв и
откровений:
Кто бремя жизни с верой
нес,
Тот счастлив был среди
мучений.
А мы... во всех дарах
земли
Как мало счастья мы
нашли!
XXX
Жила у тетки старой Оля.
Их дом – над царственной
Невой.
Там – скука, роскошь и
неволя,
И вечный холод ледяной.
Там тетка – в платьях
черных, длинных,
В покоях важных и
пустынных.
Пред нею – в страхе
целый дом.
Но с умиленными очами
И бледным, набожным
лицом
Неслышно тихими шагами
По мрачным комнатам весь
день
Старуха бродит, словно
тень.
XXXI
Едва услышит имя Бога,
Подымет взор свой,
полный слезь...
Она курила очень много
Душистых, тонких
пахитос:
Редсток любил ее,
конечно.
Всегда жалея бесконечно
Овец заблудших и слепых,
В своих палатах в
воскресенье
Она устроила для них
Душеспасительное чтенье;
И чай носил в кругу
гостей
Во фраке сумрачный
лакей.
XXXII
И томно тетушка
вздыхала.
Каких-то светских
дураков
И старых дев она сбирала
Для этих модных вечеров;
Но до меня дошли
известья:
У тетки два больших
поместья.
Она в имении родном,
Полна глубокого
искусства,
Была практическим
дельцом, –
Забыв евангельские
чувства;
И обирала мужика
Порой не хуже кулака.
XXXIII
Отвергнув ложные
мечтанья,
Ценила в подданных своих
Консервативные преданья
Времен блаженных,
крепостных.
Но становилась
либеральней,
Вернувшись из деревни
дальней.
Порой умела тонко
льстить
И обладала редким даром
Особам важным угодить
Филантропическим
базаром.
Но ты, читатель, видел
сам
В столице много этих
дам.
XXXIV
Казалась Оленька
послушной,
Немного скрытной иногда;
В красе холодной,
равнодушной
В лице спокойном – ни
следа
Мучений тайных и
стыдливых.
Беседам лиц
благочестивых
Она, головку наклонив,
Внимать с улыбкой
безответной
Привыкла, злобу затаив.
Ей носит книги – плод
запретный –
Угрюмый гимназист-кузен
В ее печальный, душный
плен.
XXXV
Она их с жадностью
читала
В своей постели по
ночам,
Она молилась и мечтала
Идти в деревню к
беднякам.
И, что с ней будет там –
неясно,
Темно и все-таки
прекрасно.
Великодушные мечты,
Вы так младенчески
наивны
И все же полны красоты!
Она тоскует: ей противны
Весь этот мир холодной
лжи, –
Великосветские ханжи...
XXXVI
Но завтра Ольга встанет
рано, –
И снова английский урок,
Унылый lunch*, и
фортепьяно,
И Летний сад. Враждебный
рок
Стесняет в узкие
границы,
О, дивы северной
столицы,
Всю вашу жизнь!..
Холодный свет
Увидит Ольгу
безмятежной,
Опять затянутой в
корсет,
Чай разливающей небрежно
В прозрачный, матовый
фарфор
Гостям, под легкий
разговор.
__________
*Ланч, обед (англ.).
XXXVII
«Красива, но горда без
меры», –
О ней девицы говорят,
Находят мертвым кавалеры
Ее очей глубокий взгляд
Она, бесчувственней и
строже
Кумира мраморного, в
ложе
Внимает Фигнеру порой.
Ах, если б знали,
сколько боли
Под этой гордой красотой
Таится в бедном сердце
Оли,
Как ненавидит, гордый
свет,
Она твой мертвый
этикет!..
XXXVIII
Мгновенья отдыха так
сладки:
У Ольги есть знакомый
дом.
Одной столичной
меценатки
С изящным вкусом и умом
–
Салон немного
эксцентричный,
Своеобразный, но
приличный;
В нем – хаотический
музей
Профессоров
неинтересных,
И государственных мужей,
И литераторов известных,
И светских женщин, и
актрис:
Там с Ольгой встретился
Борис.
XXXIX
Любимец солнца, житель
юга,
Тебе привычная весна
Мила, как старая подруга
Или законная жена.
А мы... минуты неги
краткой,
Как у любовницы,
украдкой
Спешим похитить у
весны!..
Нам полдень заменяют
свечи,
И мы шесть месяцев
должны
Топить усердно наши
печи.
И вдруг – лучи, тепло,
лазурь,
И дождь, и гром весенних
бурь!..
XL
О, только мы благоговеем
Пред каждой почкою
лесной,
О, только мы ценить
умеем
Лучи Авроры золотой!
На шумной улице
столичной,
Прислонена к стене
кирпичной,
Листвой пахучею шумит
Березка северная! Боже,
Ведь этот листик, что
дрожит
Под ветром пыльным, нам
дороже,
Чем все лавровые леса
И стран далеких чудеса!
XLI
Уж в рощи прилетели
птицы,
Зазеленели острова;
Из ледяной своей темницы
Освобожденная Нева
На солнце блещет!..
Франт веселый,
Найдя, что душен мех
тяжелый,
В ломбарде шубу заложил
И, моды ветреный
любовник,
Костюм весенний обновил;
Но ходит опытный
чиновник,
Не веря небесам родным,
В калошах, с зонтиком
большим.
XLII
И даже ты улыбкой неба,
Лучом божественным
согрет,
О, пасынок угрюмый Феба,
Пессимистический поэт!
Уже по Неве на пароходе,
Хотя б в елагинской
природе
Взглянуть на первый
вешний лист
Поехал и кассир из
банка,
И офицер, и гимназист,
И в старой шляпке
гувернантка:
Стремятся все поближе к
ней,
К богине песен и лучей –
XLIII
К Весне!.. Тогда на
«Стрелку» тайно
С подругой едет Ольга.
Ждет
Ее Борис. Как бы
случайно,
Они встречаются, и вот,
Назло благочестивой
тетке,
Одни поехали на лодке...
Одни!.. Как сердце в ней
дрожит
От чувства нового
свободы,
Как дорог Ольге бедный
вид
Родимой северной
природы:
На взморье – Лахта,
корабли,
Кронштадт, дымящийся
вдали,
XLIV
На горизонте – пароходы,
Тростник, желтеющая мель
Сквозь бледно-голубые
воды,
А на Крестовском мох да
ель
И сосен пни в болоте
плоском...
Чрез воды слабым
отголоском
Летят удары молотка
И чей-то крик с далекой
топи,
И взмахи весел рыбака:
От этих звуков в
небосклоне,
В лесах и водах – тишина
Еще яснее... Чуть волна
XLV
Плеснет... Полетом
быстрой птицы
Встревожен воздух, и
суров,
Как шум прибоя, гул
столицы,
Вечерний звон
колоколов...
А там, вдали – Елагин
узкий,
Где – смехе и разговор
французский
И в бледном небе –
силуэт
Ограды с тонкими
столбами,
Ряды колясок и карет
На солнце блещут
фонарями.
Их лодка, веслами шурша,
Скользить по стеблям
камыша...
XLVI, XLVII
Он говорил: «Мой друг,
отлично
Я понял женщин: в них
всегда
К тому, что ясно и
логично,
Непримиримая вражда!
Не факт, не опытное
знанье –
Для них незыблемо
преданье
И увлекательный обман:
Им нужно тайн!.. Дороже
света –
Метафизический туман!
Но спорю тщетно; без
ответа,
Вы, веру прежнюю храня,
Молчите, слушая меня!»
XLVIII
Она промолвила стыдливо:
«Простите, споров я
боюсь!
И чем страдаю молчаливо,
Чему я сердцем отдаюсь,
–
О том я говорить не
смею,
Стыжусь и как-то не
умею...
Вы побеждаете мой ум,
Не победив сердечной
муки
И жажды вперить»... Он
угрюм
И злобен: «предпочесть
науке –
Нелепость, сказки
дикарей,
Заветы тетушки своей!..»
XLIX
Она в ответе: «Как вы
неправы!
Да разве жизнь моя – не
ад?..
О, эти речи, эти нравы,
Благочестивый маскарад!
У них в душе – ни капли
веры,
Они – лгуны и
лицемеры!..
Для них религия –
ступень
К чинам, к богатству!..
Я их вижу
И знаю, мучусь каждый
день...
Я больше вас их
ненавижу!..» –
Чему ж вы верите?..» –
«Чему?..
Я верю сердцу моему!
L
Когда я в небо голубое
Смотрю с доверием как
сейчас, –
Я знаю – что-то есть
родное
И что-то любящее нас.
Я верю с простотой, как
дети, –
Мы не совсем одни на
свете:
Молитвы наши долетят
К тому, кто сострадает
горю!..
Вот – все. А догматы,
обряд...
Мне все равно, о них не
спорю:
О, друг мой, жалки все
слова, –
Не мысль, любовь моя
права!
LI
Того, что мне во мраке
светит,
Не отнимай, не
прекословь:
Я знаю, – кто-то мы
ответит
Любовью на мою любовь...
Я знаю, – кто-то в мире
слышит,
Как сердце бьется,
травка дышит...
Он – там, в далеких
небесах,
Он – здесь и на земле,
меж нами,
В моей любви, в моих
очах,
Моими грешными устами
С тобой Он говорит
теперь:
«Будь проще, полюби,
поверь!»»
LII
И очи, полные слезами,
Горят, и все, чего она
Не может выразить
словами,
Договорила тишина.
Скользит их медленная
лодка...
И вопросительно, и
кротко –
Молчанье неба и земли.
Заря, тростник над
влагой спящей,
Волна, плеснувшая вдали,
И первый луч звезды
дрожащей –
Все шепчет нежные слова:
«Будь проще, верь, – она
права!»
LIII
И Ольга, взяв тихонько
руку
Бориса, ждать... Но
тщетно: скрыв
В своей душе любовь и
муку,
Он не ответит на
призыв...
И вместо счастья – в
сердце злоба.
О, как они страдали оба!
Великой, детской веры
пыль
Он только мыслью гордой
мерил,
Он сердца сердцу не
открыл,
Не полюбил и не поверил.
Тот миг умчался без
следа:
Он не вернется никогда.
ПЕСНЬ
ВТОРАЯ
I
О Смерть, тебя пою!
Ликует
Мучитель слабых; бич – в
руках.
А жертва плачет и
тоскует:
И люди мнят: на небесах
–
Возмездья нет. Но ты
предстанешь,
Освободительница,
взглянешь
Ты в час возмездья
роковой
Злодею в очи строгим
взором, –
И как он жалок пред
тобой,
Как полон страхом и
позором!
II
Пусть тлеет, что
достойно тленья!
От твоего прикосновенья
Народы, как цветы долин
Под вихрем снежным,
увядают;
Но вечно молод дух один:
Когда все листья
опадают,
Зеленый лавр еще свежей
–
В холодном блеске зимних
дней!
III
Блажен, кто смерть
улыбкой встретит,
Как воин – доблестную
брань,
Кто на призыв ее
ответит,
Подав ей дружескую
длань.
Так, выпив яд, учитель
строгий,
Сократ, без горя и
тревоги,
Благословив учеников,
Одежду на главу накинул
С последним звуком
мудрых слов,
И мир наш радостно
покинул,
И для него была светлый
И легче смерть, чем сон
детей...
IV
Но мы – без веры в
человека,
Без веры в Бога мудрецы,
Вполне практического
века
Благоразумные дельцы, –
С каким лицом, с какой
душою
Пред неподкупным Судиею
Предстанем мы? Иль, как
роса,
Исчезнет весь наш род
мгновенный, –
Лишь ты взойдешь на
небеса,
О солнце правды, Бог
вселенной...
И проклянет наш поздний
внук
Сей век насилья, полный
мук.
V
А ты, слепой
законодатель
Литературных, пошлых
мод,
Всегда насмешливый
читатель,
Ты чужд сомнений и
забот:
О смерти думать – вот
охота!..
Ты полон мелкого
расчета,
Ты полон глупой суеты.
Но мы должны о тьме
могильной,
Чтоб, наконец, проснулся
ты,
Напоминать тебе
насильно,
Пока для правды не утих
В устах певца свободный
стих!
VI
Нам смерть, как в тучах
– проблеск неба,
Издалека приносить
весть,
Что, кроме денег, кроме
хлеба,
Иное в мире что-то есть.
Когда б не грозная
могила,
Как самовластно бы
царила
Несправедливость без
конца,
Насилье, рабство и
гордыня,
Как зачерствели бы
сердца!..
Тебе, о грозная богиня,
Тебе несу к подножью ног
Сплетенный музою венок!
VII
Вернемся к повести. Все
лето
В деревне Ольга провела.
В глуши лесов, вдали от
света
Любовь печальная росла
И крепла. Ей Борис
сначала
Писал; потом не получала
Она ни строчки и от мук,
От слез едва не
заболела;
Вернулась в Петербург...
и вдруг –
Письмо!.. Взяла его
несмело,
Решиться долго не могла
Порвать конверт... Потом
прочла:
VIII
«Простите мне мое
молчанье.
Не мало дней прошло с
тех пор,
Как в длинных письмах о
свиданье
Я вел беспечный
разговор.
Все изменилось: я был
болен...
Никто в судьбе своей не волен.
Я жалких слов не выношу
И ненавижу стиль
любовный, –
Все ж именем любви
прошу,
Прошу вас – будьте
хладнокровны!
Расстаться мы должны
навек:
Вам пишет мертвый
человек.
IX
Люблю вас, но мой ум,
как прежде,
Правдив, логичен и
суров:
Не верю никакой надежде
И знаю лучше докторов,
Что смерть – недалеко.
Спокойно
Я жду, и, право,
недостойно –
Себя обманывать: к чему?
Смиренье облегчает муки,
Я верю знанью моему
И, предан до конца
науке,
Умру я в мирной тишине:
Не приходите же ко мне.
X
Не нужно. Меньше я
страдаю
В уединенье. С жизнью
связь
Порвав, я тихо умираю,
От всех надежд
освободясь.
Что делать? Оба мы –
несчастны!
Но утешения напрасны.
Спокойных, одиноких мук
Не увеличивайте бремя.
Как я, смиритесь: ваш
недуг
Излечит молодость и
время,
Любовь исчезнет без
следа.
Прощайте, Ольга,
навсегда».
XI
Рецепты, стклянки из
аптеки,
Под лампой ряд забытых
книг...
Больной с усильем поднял
веки;
Его усталый, бледный лик
Хранил печальную
суровость.
Газетную, пустую новость
Ему рассказывал Петров,
Беспечный друг. Врачу
неловко:
Он сам так весел и
здоров.
С обычной докторской
уловкой,
Приняв интимный, важный
вид,
О пустяках он говорит.
XII
Но этот смех, но взор
холодный,
Невозмутимое лицо,
И даже брюки, галстук
модный,
На пальце розовом кольцо
Борис глубоко ненавидел,
Как будто в первый раз
увидел
И понял друга своего.
Он, отвращенья не
скрывая,
Смотрел угрюмо на него.
Петров пощупал пульс,
вставая:
«Ну, до свиданья, милый
мой».
Тогда не выдержал
больной:
XIII
«Я умереть хочу
спокойно!
Мне надоела болтовня...
Игрой в участье
недостойной
Зачем вы мучите меня?..»
Больного взор жесток и
светел.
Но умный доктор не
ответил:
Скорей в прихожую
спешит,
Прервав неловкую беседу.
«Давно пора мне на
визит...
Я завтра вечерком
заеду».
И, подавив притворный вздох,
Шепнул прислуге: «Очень
плох».
XIV
Безмолвье комнату
объемлет,
И близкие предметы вдаль
Уходят. За стеной – он
внемлет –
Порой чуть слышится
рояль.
Как странны, чужды эти
звуки!..
Он взял с усильем книгу
в руки,
Прочел две строчки...
Все равно, –
Читать теперь уже не
стоить:
Он книги разлюбил давно.
Его ничто не
беспокоит...
Сквозь дымку смотрит он
на все,
Впадая тихо в забытье...
XV
Но вдруг – звонок. Он
встрепенулся.
Блеснула мысль: ужель
она?
И сразу к жизни он
вернулся,
Душа смятением полна...
Вошла, обвив его руками,
Еще холодными устами
Припала к трепетным
устам...
Борис шептал: «Что это
значит?..
Ты – здесь... Не верю я
глазам!..
Ты, Ольга!..» Он
смеется, плачет.
И смерти нет, недуг
исчез,
И он здоров, и он
воскрес!
XVI
Сидел в гостиной тетки
важно,
В кругу внимательных
гостей,
И говорил на «о»
протяжно
Седой старик apxиepeй.
Когда племянница
вернулась,
Старуха, молча,
оглянулась
В свой черепаховый
лорнет
И, бледность Ольги
замечая,
Промолвила: «В мой
кабинет
Прошу, зайдите после чая».
С флаконом спирта и
платком,
С многозначительным
лицом
XVII
Она ждала ее: «Вы смели
Уйти: признайтесь же –
куда?»
– «К Каменскому. Не вижу
цели
Скрывать...» – «Как, вы
решились?..» – «Да».
– «Одна, без
горничной!.. Прекрасно!..»
– «Меня удерживать
напрасно:
Он болен, при смерти...»
Но здесь
Покину сцену мелодрамы
И в двух словах открою
весь
Расчет глубокий умной
дамы:
Ей нужен Ольгин капитал,
Ее давно он привлекал.
XVIII
Старуха говорила много,
Упомянула этикет
И честь родной семьи, и
Бога,
И «votre pauvre mère»* ,
и свет;
Была вполне
красноречива,
Но, холодна и молчалива,
Ей внемлет Ольга:
прежний страх
Исчез в душе ее
бесследно.
Решимость строгая в
очах,
Хотя лицо немного
бледно,
Тиха, спокойна и светла,
Она в ответ произнесла:
__________
*Ваша бедная матушка (франц.).
XIX
«Мa tante*, я ложный
стыд забуду,
Себя, быть может,
погублю,
Пускай! К нему ходить я
буду,
Так нужно: я его люблю!»
Старуха поднялась со
стула
И с удивлением
взглянула:
«Вы оскорбляете мой
дом!..
Sortez!..**» – указывает
двери
Она с трагическим лицом,
Решась прибегнуть к
строгой мере.
«Страшитесь Божьего
суда!
Вы мне чужая навсегда.
__________
*Тетушка (франц.).
**Вон! (франц.).
XX
Я с вами больше
незнакома;
Молиться буду я за вас,
Чтоб вам Господь
простил... Из дома
Прошу вас выехать
тотчас».
Она уходить, шлейфом
длинным
Шурша по комнатам
пустынным.
И Ольга собралась
скорей:
Пошла к себе наверх
украдкой,
Простилась с комнаткой
своей,
С девичьей, старою
кроваткой,
Связала в бедный узелок
Белье, две книги,
образок
XXI
И вышла. К прежней
гувернантке
Она извозчика взяла,
К старушке доброй,
англичанке,
Что на Васильевском
жила.
Во мраке улицы холодной,
Одна, в бобровой шубке
модной,
Под белым шелковым
платком
Она казалась очень
странной
С своим несчастным
узелком.
Печален ряд домов
туманный
И фонарей дрожащий
свет...
Но в сердце Ольги страха
нет.
XXII
И шла к тому, кого
любила,
Она, все прошлое забыв.
Откуда в ней – такая
сила?
Откуда в ней – такой
порыв?
Она ли не росла в
теплице!
В благовоспитанной
девице
Сказалась вдруг иная
кровь,
Демократична и сурова.
О, русской девушки
любовь,
Всегда на подвиг ты
готова!..
Так силы девственной
души
Уже давно росли в
тиши...
XXIII
С больным сестрою
милосердья,
Служанкой барышня была,
Сама, смеясь, полна
усердья,
Варила суп и пол мела,
Все делала легко и смело
И с нежной строгостью
умела
Улыбкой побеждать
каприз;
Ее, не говоря ни слова,
Покорно слушался
Борис...
В обитель мрачную
больного,
Как утро вешнее, светла,
Она поэзию внесла.
XXIV
Теперь порядок в книгах,
в целой
Фаланге стклянок, в
чистоте
Подушки с наволочкой
белой...
Следя за супом на плите,
Она с кухаркой
подружилась,
И та в нее почти
влюбилась.
Меняет Ольга простыни
Больного нежными руками,
А руки те в былые дни
Лишь в пяльцах тонкими
шелками
Умели шить, и нет при
ней
Непоэтичных мелочей.
XXV
Борис не лгал, не
лицемерил,
Он смерть предвидел; но,
любя,
Как будто чуда ждал, не
верил,
Еще обманывал себя:
В нем страх в борьбе с
надеждой тайной...
Оставшись раз один
случайно,
Держась рукой за шкаф,
за стол
И стены, к зеркалу,
пугливо
Он, озираясь, подошел,
И долго с жадностью
пытливой
Смотрел, и сам себе
чужим
Казался. Все, что было с
ним, –
XXVI
Он понял вдруг, и, от
испуга
Похолодев, с тоской в
очах,
Печать смертельного
недуга
Он узнавал в своих
чертах...
Вдруг Ольга... «Что с
тобой?..» В смущеньи
Остановилась на
мгновенье.
Он отвернулся,
покраснел.
Она прочла в лице
больного
Весь ужас смерти.
Посмотрел
Он с недоверием сурово,
К постели подошел и лег.
Но все ж в очах – немой
упрек...
XXVII
Смутясь, они молчали
оба.
Она не подымала глаз...
Дыханье смерти, – холод
гроба
Меж них повеял в первый
раз.
Он с непонятным
раздраженьем
За каждым взором и
движеньем
Смущенной Ольги
наблюдал,
Но близость смерти
неизбежной
Ловил намеки, избегал
Порывов искренности
нежной.
Был рад, когда нашел
предлог
И начал ссору, и не мог
XXVIII
Он победить в душе
волненье:
«Я от людей давно ушел,
Чтоб умереть в
уединенье...
Вы сами видите: я зол,
Жесток и мелочен... Вы
правы, –
Вы трудитесь для Божьей
славы!
Я понимаю вашу цель:
Вам хочется меня
заставить
Поверить в Бога. Но
ужель
И полумертвого оставить
Нельзя в покое? Даром
сил
Не тратьте: я умру, как
жил –
XXIX
Лишь с верой в разум!..
Вы молчите,
Но вам притворство не к
лицу:
Я знаю, к Богу вы хотите
Вернуть заблудшую овцу.
Подумайте, какая мука,
Когда порой вы даже
звука
Не произносите, – в
глазах
У вас я мысль о Боге
вижу.
О, этот детский глупый
страх
От всей души я
ненавижу!..
Прошу вас, уходите
прочь, –
Вы мне не можете
помочь!..»
XXX
Ее в порыве злобы бурной
Он с наслажденьем мучил,
мстил,
Бог весть, за что:
«Уйди, мне дурно...» –
Он слабым голосом молил.
Она в отчаянье уходит,
По городу без цели
бродит;
Светло; но в тусклых
фонарях
Вечерний газ давно
желтеет
В прозрачном небе. На
ветвях
Деревьев гроздьями
белеет
Пушистый иней: он везде
–
И у прохожих в бороде,
XXXI
И на косматой лошаденке,
На белокурых волосах
Бегущей в лавочку
девчонки,
На меховых воротниках...
Скрипят полозья, мчатся
санки.
Кипящий сбитень и
баранки
Разносит мужичок с лицом
Замерзшим, в теплых
рукавицах.
Веселье бодрое кругом –
И в звонком воздухе, и в
лицах,
И в блеск розовых снегов
На кровлях сумрачных
домов.
XXXII
Уж в освещенных
магазинах
И в окнах лавок овощных
Мороз играет на витринах
Цветами радуг ледяных.
Там – масла сливочного
глыба
И замороженная рыба,
Там зайцы жирные висят.
Хозяек опытные взоры
Пленяют дичи, поросят
И овощей зеленых горы.
Лазурь вечерняя
темней...
И снежных искр, живых
огней
XXXIII
Как будто полон воздух
синий...
А в сердце Ольги –
тишина.
Как посреди немой пустыни
–
Она в толпе совсем одна,
Мертва, бесчувственна...
Читает
Спокойно вывески, не
знает,
Куда идет. Казалось ей
Такою призрачной,
далекой
И непонятной жизнь
людей.
Душа, затихнув, спит
глубоко...
Но скоро бедная домой
Вернулась с прежнею
тоской
XXXIV
И робко подошла к
постели:
Он бредил, на его щеках
Слезинки жалкие
блестели...
Он с тихою мольбой в
устах
И с выраженьем детской
муки
К груди прижал худые
руки:
«Да где ж она?.. Ведь я
люблю...
О, как я мог!.. За что
обидел
Голубку бедную мою...
Теперь она ушла... я
видел, –
Ей было горько... не
придет!..»
– «Я здесь! – она его
зовет, –
XXXV
Я здесь, мой милый!..»
Он не слышит,
Напрасно Ольга обняла
Больного; он с усильем
дышит...
«Она ушла, совсем
ушла»...
И плачет тихими слезами
И долго мутными глазами,
Ее не видя, смотрит
вдаль.
В лице – покорная, немая
И безнадежная печаль...
Полоска бледно-голубая
Светлеет в окнах: первый
гул
Столицы слышен... Он
уснул.
XXXVI
И видел сон: идет
куда-то
По длинным комнатам,
пустым
И мрачным... Сердце в
нем объято
Тревогой смутной. А над
ним
По темным лестницам и
сводам,
По бесконечным
переходам,
Как будто шум от
сквозняка,
Был слышен свист
однообразный,
Пронзительный. В груди –
тоска,
Мечты унылы и
несвязны...
Уж он устал, но все
вперед,
Вперед по комнатам идет.
XXXVII
И громче ветра шум
пустынный;
И сквозь таинственную
мглу
Он видит – кто-то
темный, длинный
Стоить, не двигаясь, в
углу.
И с головы до ног упало,
Его закутав, покрывало.
Порой лишь складки
черных риз
Дыханье ветра подымает,
–
Они колеблются, и вниз
Одежда медленно
сползает...
Он чувствует – последний
час
Пришел... И не отводит
глаз,
XXXVIII
И смотрит в ужасе
смертельном.
Напрасно хочет он
бежать...
В его томленье
беспредельном
Есть жажда наконец
узнать,
Проникнуть в страшный
смысл загадки.
Он видит: трепетные
складки
Сейчас лицо откроют...
Вот –
Все ниже, ниже
покрывало.
Еще мгновенье – и
падет...
Вдруг ветер зашумел, –
упало,
Он понял: это –
смерть!.. И вдруг
Проснулся. В комнате
вокруг
XXXIX
Все было ярко в зимнем
блеске.
Сидела Ольга у окна...
И луч играл на
занавеске.
Борис почти не помнил
сна,
Но поглядел кругом
бесстрастно...
И он почувствовал так
ясно
И понял смерть, как
никогда.
От всех порывов,
колебаний
И от надежды – ни следа.
И нет любви, и нет
желаний!
В его душе, в его очах –
Теперь один безмолвный
страх.
XL
Больной о смерти думал
прежде
По книгам, по чужим
словам.
Он умирал в слепой
надежде,
Что смерть еще далеко,
там,
В грядущем где-то. Он
сумеет
С ней помириться, он
успеет
Вопрос обдумать и решить
И приготовиться заране...
И – вот он понял: жизни
нить
Сейчас порвется. Не в
тумане,
Не в дымке – подойдя к
концу,
Он видел смерть лицом к
лицу.
XLI
И стоицизм его
притворный,
И все теории, как дым,
Исчезли вдруг пред
бездной черной,
Пред этим ужасом немым.
И жизнь он мерит новой
мерой.
Свой ум напрасно прежней
верой
В науку хочет усыпить.
Он в ней опоры не
находить.
Нет! Страха смерти
победить
Умом нельзя... А жизнь
уходит...
От всех познаний, дум и
книг
Какая польза в страшный
миг?
XLII
Как физиолог, поневоле
Он наблюдает за собой
И ждет, прислушиваясь к
боли
Однообразный и тупой,
Растущей медленно,
зловещей.
Что это – смерти признак
вещий,
Он понял; Ольге не
сказал
Ни слова. Робок и
послушен,
Он только жалобно
стонал,
К словам участья
равнодушен:
Он разлюбил ее давно,
Терпел и думал: «Вот
оно!»
XLIII
Плыло, сходило,
приближалось,
Над ним уж веяло оно
И снова тихо
расплывалось,
Как мутно-cеpoe пятно.
«Что это, что?»... в
недоуменье
Он напрягает ум и
зренье,
Он хочет знать: ответа
нет,
Молчит в бессилье ум тревожный...
Быть может, это – глупый
бред,
Быть может, это –
призрак ложный?..
Но сердце, ужасом полно,
Не даром чует: «Вот
оно!»
XLIV
Покинуть мир в былое
время,
Не зная смерти, он
решил,
Чтоб сбросить сразу
жизни бремя,
Когда терпеть не хватит
сил.
И что ж? он смерть
узнал, увидел,
Но эту мысль
возненавидел.
Теперь несчастного томит
Одна боязнь, что
искушенья
Он наконец не победит,
И будут так сильны
мученья,
Что преждевременный
исход
Он добровольно изберет.
XLV
А пузырек заветный с
ядом
Так близко. Ночь.
Недолгим сном
Забылась Ольга. Ящик
рядом
С постелью в столике
ночном.
Борис открыл и стклянку
вынул,
На Ольгу взор пугливый
кинул,
И, еле двигаясь, тайком
К окну замерзшему
подкрался,
Привстал и форточку с
трудом
Открыл: холодный вихрь
ворвался...
В окно он бросил пузырек
И отошел, и снова лег.
XLVI
Прошло два дня – сильней
страданья.
Уж он не помнил ничего.
И Ольга, слушая
стенанья,
Порою голоса его
Не узнавала: были звуки
Чужие в нем. Все хуже
муки,
Непобедимей и страшней.
Несчастный целыми ночами
Молил: «Убей меня,
убей!..»
В слезах подушку рвал
зубами,
И был ужасен вечный
крик,
Не умолкавший ни на миг.
XLVII
Исчезли дни, исчезли
ночи.
За темной шторой на
столе,
Когда уж солнце блещет в
очи,
Краснеет лампе в
полумгле
И длится время
бесконечно...
Казалось Ольге, был уж
вечно
И вечно будет этот крик,
Очей открытых взор
блестящий
И в душном мраке бледный
лик,
И робко жалости молящий
Его руки безумный жест.
Она не спит, почти не
ест;
XLVIII
Очнется бедная порою
Случайно в кухне где-нибудь,
И на мгновенье за стеною
Утихнет крик, но
отдохнуть
Стыдится Ольга и не
смеет;
Кухарка барышню жалеет,
Тарелку супа принесет...
И съест она две ложки,
стоя,
И хлеба корочку возьмет,
–
Но уж пора: ей нет
покоя...
Она спешит на казнь, и
вновь
Со смертью борется
любовь!
XLIX
Подымет очи со слезами
И на коленях в уголке
Стоит, закрыв лицо
руками.
Порой, в безвыходной
тоске
Молиться бедная
пыталась...
Но вся душа в ней
возмущалась:
«Ты благ и милостив,
Господь, –
Зачем, зачем же эти
муки?..»
Негодованье побороть
Не может и ломает руки.
Потух в душе последний
свет,
И шепчет Ольга: «Бога
нет».
L
Теперь Борис лежал
безмолвный.
Затих усталый, слабый
крик...
Но он не мог, тревоги
полный,
Остановиться ни на миг,
–
Уже с закрытыми глазами,
Все время шевелил руками
И то к лицу их подымал,
То снова, молча без
сознанья
К груди с тоскою
прижимал.
«Ах, лучше б прежние
стенанья
И крик, чем эта тишина!»
–
Невольно думает она.
LI
Но четырех ночей
усталость
Ее сломила. В глубине
Души беспомощная жалость
Еще томительней во сне:
Чрез полчаса в слезах
проснулась,
Открыла очи,
встрепенулась
И посмотрела на него...
И что ж? Ни боли, ни
испуга –
Не оставалось ничего
От побежденного недуга:
И тих, и светел бледный
лик;
Покой в нем – ясен и
велик.
LII
Она почувствовала
радость...
Он пробужденья Ольги
ждал;
В нем дух неведомую
сладость
Отдохновения вкушал.
В смиренье Ольга
преклонилась:
Любовь со смертью
примирилась:
И бесконечно далеко
От прежних ужасов и
муки,
Он дышит ровно и легко,
Глядит, сложив покорно
руки,
На Ольгу пристально, в
упор;
И новой мыслью полон
взор.
LIII
Он тихо шевелил губами:
Для слов уж не хватало
сил,
Но детски ясными глазами
О чем-то Ольгу он
просил.
Она приникла к изголовью
И сразу поняла любовью,
Чего пред смертью он
хотел:
Взяла Евангелье,
открыла, –
И взор больного
заблестел.
Тогда весь мир она
забыла
И, вдохновенна и светла,
Слова великие прочла:
LIV
«Я жизни хлеб, сходящий
с неба.
И возалкавший человек,
Вкушая истинного хлеба,
Лишь Мной насытится
навек.
Я жизнь даю: возжаждет
снова
Кто пил из родника
земного, –
Но утоляет навсегда
Лишь Мой источник тех,
кто страждет.
Я жизни вечная вода, –
Иди ко Мне и пей, кто
жаждет!»
Она умолкла, и полна –
Великой тайны тишина.
LV
И то, чему не верил
разум,
Что не могла она в словах
Ему сказать, – он понял
разом:
Она прочла в его глазах,
Что он уж знает все. А
тело
В ее руках похолодело.
И долго ни одна слеза
Земного горя не упала,
И друга мертвые глаза
Спокойно Ольга
закрывала.
В ее душе – любовь и
свет,
И нет разлуки, смерти нет.
LVI
Когда же в окна
посмотрела
На тусклый день, на
мокрый снег,
Внезапно Ольга
побледнела
И одиночество навек
Тогда лишь поняла,
проснулась...
Но вместе с жизнью
смерть вернулась...
Как будто вспомнила она,
Что нет его... И вдруг
сознаньем –
Ее душа озарена.
Без слез, убитая
страданьем,
Упала, обнимая труп,
Касаясь мертвых бледных
губ...
LVII,
LVIII, LIX, LX, LXI
О век могучий, век
суровый
Железа, денег и машин,
Твой дух
промышленно-торговый
Царит, как полный
властелин.
Ты начертал рукой
кровавой
На всех знаменах: «В
силе – право!»
И скорбь пророков и
певцов,
Святую жажду новой веры
Ты осмеял, как бред
глупцов,
О, век наш будничный и
серый!
Расчет и польза – твой
кумир,
Тобою властвует банкир,
LXII
Газет, реклам бумажный
ворох,
Недуг безверья и тоски,
И к людям ненависть, и
порох,
И броненосцы, и штыки.
Но вождь не пушки, не
твердыни,
Не крик газет тебя
доныне
Спасает, русская земля!
Спасают те, кто в наше
время
В родные, бедные поля
Кидает вечной правды
семя,
Чье сердце жалостью
полно, –
Без них бы мир погиб
давно!..
LXIII
Кладите рельсы, шахты
ройте,
Смирите ярость волн
морских,
Пустыни вечные покройте
Сетями проволок
стальных,
И дерзко вешайте над
бездной
Дугою легкий мост
железный,
Зажгите в ваших городах
Молниеносные лампады, –
Но если нет любви в
сердцах –
Ни в чем не будет вам
отрады!
Но если в людях Бога
нет, –
Настанет ночь, померкнет
свет...
LXIV
Как в древних стенах
Колизея
Теперь шумит лишь ветер,
вея,
Растет репейник и
полынь, –
Так наши гордые столицы
И мрамор сумрачных твердынь
–
Исчезнет все, как луч
зарницы,
Чуть озарившей
небосклон,
Пройдет – как звук, как
тень, как сон!
LXV
О, трудно жить во тьме
могильной,
Среди безвыходной тоски!
За пессимизм, за плачь
бессильный
Нас укоряют старики:
Но в прошлом есть у вас
родное,
Навеки сердцу дорогое,
Мы – дети горестных
времен,
Мы – дети мрака и
безверья!
Хоть на мгновенье озарен
Ваш лик был солнцем у
преддверья
Счастливых дней... Но
свет погас –
Нет даже прошлого у нас!
LXVI
Вы жили, вы стремились к
цели,
А мы томимся, не живем,
Не видя солнца с
колыбели!..
Paзyвеpeние во всем
Вы нам оставили в
наследство,
И было горько наше
детство!
Мы гибнем, и стремимся к
ней,
К земле родимой, на
свободу, –
Цветы, лишенные корней,
Цветы, опущенные в воду,
Объяты сумраком ночным,
Мы умираем и молчим!..
LXVII
Мы бесконечно одиноки,
Богов покинутых жрецы.
Грядите, новые пророки!
Грядите, вещие певцы,
Еще неведомые миру!
И отдадим мы нашу лиру
Тебе, божественный
поэт...
На глас твой первые
ответим,
Улыбкой первой твой
рассвет,
О, Солнце будущего,
встретим
И в блеске утреннем
твоем,
Тебя приветствуя, умрем!
LXVIII
«Salutant, Caesar Imperator,
Те morituri!*» Весь наш род,
Как на арене гладиатор,
Пред новым веком смерти
ждет.
Мы гибнем жертвой
искупленья.
Придут иные поколенья,
Но в оный день, пред их
судом
Да не падут на нас
проклятья:
Вы только вспомните о
том,
Как много мы страдали,
братья!
Грядущей веры новый
свет,
Тебе – от гибнущих
привет!
__________
*Идущие на смерть тебя
приветствуют,
Император Цезарь! (лат.)
Лето 1890 – зима 1891