Jours de travail! seuls jours où
j’ai vécu!
A. Musset
__________
Дни
творчества! Единственные дни, когда я жил! (франц.)
А. Мюссе
ИСТРЕ
По тебе не рыщут флаги,
Ты не носишь корабли.
Ты лелеешь в синей влаге
Юных нимф моей земли.
Волны резвы, волны
быстры,
И сверкуч студеный вал.
Золотое имя Истры
Кто тебе, родная, дал!
Словно радуясь свободе
От разрушенного льда,
В дни весенних половодий
Как гремит твоя вода!
И, взревев, как зверь
огромный,
Мирно катишься потом
Там, где Павловск
многохолмный
Блещет пламенным
крестом.
Огороды огибая,
Холмы кругом оплетя,
Золотая, голубая,
Ты смеешься как дитя.
То струишься гордо,
плавно,
То взволнуешься, и вновь
–
Своевольна, своенравна,
Словно девичья любовь!
Ты трепещешь, мечешь
искры,
Завиваешься кольцом;
И глядится в лоно Истры
Нимфа с розовым лицом.
Отливаешься червонцем,
И в кристалле синих
струй
Ослепителен под солнцем
Блеск серебряных чешуй.
Но, от буйств уставши
диких,
Ты в зерцале отдала
И обителей великих
Золотые купола.
Истра! Богом ты хранима.
Знак тебе священный дан:
Возле рощ Иерусалима
Ты зовешься Иордан.
ВАЛЕРИЮ
БРЮСОВУ
1
Ты, Брюсов, не был бы
унижен
Среди поэзии царей,
И к ямбу Пушкина
приближен
Твой новоявленный хорей.
Я женской, медленной
цезуре
Послушным был рабом, и
вот
Твоих созвучий ярой бури
Меня схватил водоворот.
То вещим магом, то
ученым,
Ты встал: безжалостно
греметь.
В твоем стихе
озолоченном
Звенит Виргилиева медь.
Твой стих, что конь, в
кипящей злобе
Уздою сдержанный едва,
И как удары мелкой дроби
–
Твои короткие слова.
Чредой подъемов и
падений
Твой стих бежит, как вал
в реке.
Ты замыкаешь вихрь
видений
В одной стремительной
строке.
Ты тлеющего манускрипта
Разжечь угасший дух
сумел.
Поешь ты о богах Египта,
Как будто их когда-то
зрел.
Равно ко всем явленьям
чуток,
Передаешь в напевах ты
И ласки грешных
проституток,
И чистых мучениц мечты.
Всегда иной, всегда
притворный,
Ты созерцаешь снег
вершин,
Вдыхая чистый воздух
горный,
Сам – в тине илистых
низин.
2
Ты, Валерий, Пушкина
лиру поднял.
Долго в прахе звонкая
лира тлела.
В пальцах ловких вновь
рассыпает лира
Сладкие звуки.
Дал ты метко в речи
созвучной образ
В шлеме медном воина
Рима. Равен
Стиль искусный медному
звону речи
Римских поэтов.
Ты Эллады нежные понял
песни.
Ты рисуешь девы
стыдливой ласки.
Песни льются Аттики
синим небом,
Медом Гимета.
Властно, крепко стих с
меднозвонной рифмой
Ты чеканишь; образы –
ярки; краски –
Сочны, свежи; цельною
жизнью строфы
Полные дышат.
Вечно, вечно памятны
будут, Брюсов,
Всем поэтам сон Ариадны
нежной,
В мире мертвых стоны
Орфея; вечны
Вопли Медеи!
В ОТВЕТ НА
«ОЗИМЯ»
Прах, вспоенный влагой
снега,
Режет гения соха.
Звука Пушкинского нега!
Пушкин – альфа, ты –
омега
В книге русского стиха.
В ОТВЕТ НА
«СТЕФАНОС»
Нет, наших песен не
иссякла
Когда-то мощная струя:
В тебе поэзии Геракла
Встречают русские края.
Эллада, вновь из праха вырой
Кумиров мертвых телеса;
Воскрес Орфей с
волшебной лирой,
Чтоб двигать камни и
леса.
Но жребий царственный
поэта
Язвящим тернием остер:
Тебя зовет вторая Эта
И очистительный костер.
Свиваясь, сохнут листья
лавра
В пожаре яростных
страстей,
И ядовитый плащ кентавра
Сжигает тело до костей.
Но – полубог – ты прянул
в небо,
И нектар, сладкий и
густой,
Тебе улыбчивая Геба
Подносит в чаше золотой.
АНДРЕЮ
БЕЛОМУ
1
Старинный
лозунг «Sanctus amor».
А. Белый
Нет, недаром мы с тобой
Время долгое без сна
Зимней ночью голубой
Проводили у окна.
Помню, помню странно
вдруг
Измененные черты,
Как, заслышав голос
вьюг,
Притаился ты.
Свет лампады из угла
Таял на лице.
За окном луна взошла
В трепетном кольце.
Этой ночью голубой
Будем вместе ждать зарю.
Этот лозунг за тобой
Вещим сердцем повторю.
2
Если ж
умершие смертные память теряют в Аиде,
Буду я
помнить и там моего благородного друга!
Ноm. Il. XXII, 389–390
Тебе привет мой с
бедных, болотных мхов,
Где топи вяжет первый
осенний лед,
Я шлю на дальнюю чужбину
–
Родины ласку и ласку
друга.
Пустеют, глохнут рощ
золотых дворцы,
Ароматичен мертвый,
истлевший лист.
Сверкает сталью пруд
студеный –
Рыб омертвелых глухая
урна.
Услышь мой голос в
пышном раю искусств,
Патрокл мой кроткий, мой
дорогой Орест,
С времен беспомощного
детства
Брат мне по сердцу и
брат по лире.
Давно уж муза черных
твоих кудрей
Венчала россыпь
гроздьями чермных роз,
Когда некрепкими
перстами
До золотых я коснулся
вервий.
Согласно жили наших
богини лир:
В один вплетались
запечатленный хор
Твоя роскошная царица
С бедною музой моей
деревни.
Почто развел нас
неумолимый Рок?
Святой оракул вновь не
постиг Парис:
Ладья фригийская
проникла
К Спарте святой, в
тростники Эврота.
Ах! сколько сирых
всплачется матерей
И овдовелых сколько
воскликнет жен:
О, если б, красная
Елена,
Ты не срывала фиалок
Иды!
Кому оплакать наш
злополучный рок?
И твой Менетий прежде
тебя угас,
У струй скамандровых
Фетида
Плакать не будет о милом
сыне.
Но цвесть весною будет
мой дикий сад,
Кусты прозябнут, что
насадил отец,
И снова яблони-невесты
Грудь нам овеют душистым
снегом.
И настежь окна синей
весне открыв,
Я буду гостя с чаяньем
тихим ждать,
И первых жаворонков
трели
Будут мне вестью о
дальнем друге.
МАКСУ
ВОЛОШИНУ
(Сонет)
Ты говорил, а я тебе
внимал.
Элладу ты явил в словах
немногих:
И тишину ее холмов
отлогих,
И рощ, где фавн под
дубом задремал.
Когда б ты знал, как в
сердце принимал
Я благостную нежность
линий строгих.
Ты оживил напевы
козлоногих
И спящих нимф, в тени,
без покрывал.
И понял я, что там
безвластно горе,
Что там пойму я все без
дум и слов,
Где ласково соединяет
море
Брега мостом фиалковых
валов,
В которых отразился свод
лазурный,
Где реет тень сестры над
братской урной.
А. Г.
КОВАЛЕНСКОЙ
Эринний грозных горький,
безлирный вопль
Затмил внезапно дня
твоего закат;
Как древле старица
Гекуба,
Урны несла ты с любезным
пеплом.
Но не подрезан Скейский
высокий дуб,
И синь как прежде твой
заповедный Ксанф,
И веют в древней, дикой
роще
Тень Поликсены и тень
Кассандры.
С каменьев храма стерта
родная кровь;
Ахейской меди смолк
смертоносный гул.
Целят твое больное
сердце
Тихие лиры, полей
свирели.
Благоуханен жизни твоей
отцвет,
Как зыбколистных лип
золотой хитон,
И свежи девственные розы
В древнем раю твоего
наследства.
Твоей осенней, давней
печали тишь
Лелеет чутко вешний
младенца смех,
И при тебе цветет пышнее
Рдяный румянец веселой
нимфы.
Г. А.
РАЧИНСКОМУ
Обет не ложен: царства
любви ключарь
Тебя помазал тайн
расточать дары,
И на твоих одежд ометы
Пала воня золотого мира.
Кого наведал полночью
Никодим,
И кто под древом
Нафанаила зрел?
Он возложил тебе на рамо
Крест страстотерпный и
вожделенный.
Давно скудеет древний
Петра алтарь,
И не увидит гордый,
безумный мир
На сединах твоих
маститых
Розы и терния Аарона.
Глушит молитвы пышных
блудниц кимвал,
Над прахом храмов черный
возник Содом,
И полн фиал святого
гнева
Сирых слезами, младенцев
кровью.
Блюди же втайне Симона
древний ключ,
Который выпал из
оскверненных рук.
Да облегчит ярем любови
В гору спасенья раба
воззвавший!
С. Н.
ВЕЛИЧКИНУ
(Стансы)
Мой друг, единый из
немногих
Еще не отнятых судьбой!
В родных полях, в полях
убогих
Мы снова встретились с
тобой.
Был майский вечер.
Быстро тая,
Тускнела красная гряда.
Над темным парком
золотая
Горела трепетно звезда.
Ты помнишь трав
благоуханье,
Зарю в теченье ночи всей
И на рассвете трепыханье
Золотоперых карасей?
С удой, над аиром
зеленым,
Ты, как сейчас, в глазах
стоишь.
Ползет туман; субботним
звоном
Полна задумчивая тишь.
Идя родною Комарихой,
Ты песню вольную запел.
Дышала зелень; вечер
тихий
Благоуханьями кипел.
Твоя душа всегда уныла,
Тебе в глаза глядится
тьма;
И мне угрозы затаила
Уже нависшая зима.
Но будет май, и мы
воскреснем.
Тогда на родину причаль,
Чтоб вместе слиться
нашим песням
В одну старинную печаль.
И. С.
ЩУКИНУ
1
Вспомни о нашем
последнем свидании,
Под небом печальным
Зеленеющей Дании,
Где разносятся чайки
рыдания,
Споря с оркестром
купальным.
Вечером дали
Станут неверней,
туманней.
В окнах рояли
Нежно сольются с словами
простого романса
О ранней
Смерти влюбленного
Ганса.
В Дании горе
Станет прозрачней и
тише:
Между зеленых каштанов
сверкает так ласково море;
Мягко звонят колокольни
и высятся острые крыши.
Вечером сядь под
плакучей, развесистой ивой,
И Андерсена
Вспомнишь рассказ ты
тоскливый –
О том, как измена
Бедного, доброго Ганса убила.
Бедного, доброго Ганса убила.
Под ивой,
Там, где ребенком он с
нею бывал на свидании,
Да, под зеленою ивой
задумчивой Дании
Бедного парня могила.
Дания!
Помнит ли ныне твое
вечно серое море
Про всемирное, вечное
горе,
Про глухие страдания
Принца печального, в
черном берете, со шпагой?
Или уснуло оно,
погребенное влагой
Волн, что сереют и в
небо уходят, спокойные?
Всё неподвижно; пестреют
домов черепицы,
В лазури плескаются
флаги,
Льются оркестра созвучия
стройные,
И проносятся серые
птицы.
Да, но когда океан свою
даль затуманит,
Смолкнет тревога
докучная жизни вседневной,
Образ печального принца
под месяцем встанет –
Призрак тоскующий,
жаждущий мести и гневный.
Да, золотые предания
Ты сохранила, страна
безысходной неволи!
Небо неясное, воздух
больных меланхолий –
Зеленая Дания!
2
Помнишь ночь? Зари
дрожало пламя,
Летний день и холодел, и
гас.
По дороге пыльной, меж
полями,
Дребезжал наш ветхий
тарантас.
Ветер выл, холодный и
зловещий;
Над болотом зыблился
туман.
Там, в задке, позвякивали
вещи,
Кувыркался серый
чемодан.
Помнишь, как «должно
быть, опоздали»,
Выехав из леса, ты
сказал.
Перед нами в темно-синей
дали
Огоньком едва мерцал
вокзал.
И, со всех сторон
объятый мраком,
Озаряя сумрачный
простор,
В вышине надежным,
верным знаком
Загорелся грустный
семафор.
Помнишь, как в вагоне
полутемном
Мы предались неземной
мечте.
Жизни смысл
таинственно-огромным
Представал в вагонной
темноте.
И стучали яростно
колеса,
И баюкал равномерный
звук…
И к нестройным голосам
хаоса
Чутко ты прислушивался,
друг.
Этот миг не может быть
случаен…
Помнишь, как, перелезая
рвы,
Ночью мы скитались у
окраин
Тьмой огней мерцающей
Москвы?
Этой ночью, светлой и
прощальной,
Наш союз навеки
заключен.
И, премудрый, строгий и
печальный,
Ты в душе моей запечатлен.
ИЗ
ЭПИФАЛАМЫ
Всё улыбается светло
Вам:
Цвести природа начала;
Кружится в сумраке
еловом,
Над мохом, первая пчела.
Шумят разлившиеся воды,
И на закате хороводы
Тревожат песнью сон
дерев.
Под звонкий смех веселых
дев
Летают легкие качели.
Под искрометной синевой
Светлеет ярко зелень
хвой,
И Primavera Ботичелли,
Под говор птичьих
голосов,
Скользит меж нимф, в
глуши лесов.
И, терем льда разбив
хрустальный,
Ревет ручей, как дикий
скимн;
И шум воды, и звон
пасхальный
Сливают звуки в общий
гимн.
И гром воды, и пенье
меди –
Всё, все вещает о
победе,
И грудь земли открыла
всем
Восторгов праздничный
эдем.
Гуляет ветер вольно,
шумно
Над первой зеленью
листов.
В короне полевых цветов,
В объятья милого
Вертумна
Помона юная спешит;
И ветер травами шуршит.
В саду вечернем,
благовонном,
Поет скрипучее ведро.
И солнце прячет, внемля
звонам,
Багрянозлатное ядро.
Поля овеял сумрак мирный
И – светоч области
эфирной –
Один, на синеве густой,
Выходит Геспер золотой,
И соловей – любовник
томный –
Когда забрезжила звезда,
Поет, порхнувши из
гнезда,
Над сонным прудом, в
роще темной.
Цветы – священный
фимиам,
И звезды – клир, и роща
– храм.
МОСКВА
Виктору Гофману
1
И этих лет я с сердца не
сотру:
Воспоминания тем
явственней, чем старе.
Как помню я прогулки поутру
И радость игр на
Зубовском бульваре!
Я ростом был тогда почти
что клоп,
Но помню яркость первых
созерцаний,
Как я испуганно порою
жался к няне,
Увидев желтый,
деревянный гроб…
Как я всегда любил весну
в Москве:
Побег ручьев, детей
веселых визги
И одуванчики в густой
траве,
Как золота
расплавленного брызги.
Пролеток яростно
грохочет колесо;
Листы берез благоуханно
клейки.
Ребенок катит желтое
серсо,
Болтают няни, сидя на
скамейке.
Вот мальчуган, одетый
как матрос,
Прошел с зеленым,
глянцевитым шаром.
И небеса синеют над
бульваром,
И ветер шелестит
вершинами берез.
Лужайки, влажным светом
залитые,
Костюмов свежих
разноцветный драп,
И девочек головки
золотые,
И ленты их весенних,
легких шляп!
Порой случалось забрести
на рынок,
Где пахли рыб обмерзлые
хвосты.
Там находил я пищу для
мечты
Средь грубо
размалеванных картинок,
Повешенных в порядке
вдоль стены.
Меня пугала тел
греховных груда,
Летящих в бездну ада, и
Иуда
На огненных коленях
сатаны.
Я помню вывеску с
надтреснутою буквой,
Капусты запах, грязные
столы,
И кадки, мерзлою
наполненные клюквой,
И много мокрой, красной
пастилы.
Как я любил осматривать
киоски,
Читать названия дешевых
книг,
И в колокола нежном
отголоске
Подслушивать знакомый
мне язык.
Я меж Остоженкою и
Арбатом вырос,
И помню в смутном,
детском полусне
Приходский храм, и
полный певчих клирос,
Иконостас, сияющий в
огне.
Я помню тихий Штатный
переулок
И в небе знаки первые
весны:
Просохли камни, шум
пролеток гулок,
И облаков бегут
причудливые сны.
Как ярки трав зеленые
побеги!
Всё омывается волнами
янтаря…
И гаснет память о
недавнем снеге,
И гаснет медленно
вечерняя заря.
2
Веселый вечер майский.
Все от жара
Выходят отдохнуть,
садятся у крыльца,
И грохот музыки
доносится е бульвара…
Меж листьями горят
отливы багреца.
Вкруг храма белого, в
пыли, уснули скверы,
На клумбах зыблются
спаленные цветы,
И еще дышит зной от
каменной плиты.
Роями вывелись на улицах
гетеры.
И, тросточкой махая,
кавалеры
Им шепчут на ухо
развратные слова.
Бульвар стоит теперь, и
густ, и пылен…
Уже детьми истоптана трава,
И против шалунов
городовой бессилен.
Всегда знакомых
встретишь в этот час.
На пыльном небе
звездочка мерцает,
И где-то мертвый
вспыхивает газ…
И незаметно ночь горячий
день сменяет.
А в переулках, у
Москвы-реки,
Фабричные толпятся,
дети, бабы…
Здесь замирает гул
пролеток слабый;
Отражены в воде, мерцают
огоньки;
А запад меркнет, тусклый
и кровавый.
В сиянии лучистых,
крупных звезд
Блестят Кремля золоченые
главы
И обрисованный узором
четким крест.
Далеко сад раскинулся
тенистый,
А там, за ним – несметные
огни.
Приятно сесть под
деревом, в тени,
Где веет ветер чистый.
Люблю Никольскую
полночною порой;
Здесь экипажей шум и
заглушен, и ровен;
Люблю я двери запертых
часовен
И огонек лампадки
золотой.
Я, шляпу сняв, крещусь
благоговейно…
Вдруг – белый свет из
верхнего окна,
И вижу вывеску нарядную
Феррейна,
Где до утра не знают
сна.
Закрыты окна лавки
синодальной.
Вот у дверей,
затворенных пока,
Молебна ждет народ
многострадальный:
В нем вера в чудо
глубока.
О, ночи синие! притихший
гул пролеток!
Душа, восторг
невыразимый пей.
Луна, скиталица
заоблачных степей,
О, как твой взор – и
благостен и кроток!
В ВАГОНЕ
За окном блестят поляны
При серебряном серпе.
Опустелые диваны…
Я – один в моем купе.
Где ты, счастье? где ты,
горе?
Где друзья и где враги?
Там, за дверью, в
коридоре
Чьи-то мерные шаги.
Где ты, жизни сон
тяжелый?
Отчего бегу, куда?
Пролетают мимо села,
Города.
Задремал в вагоне
душном.
Стены давят, словно
гроб.
Гаснет в сумраке
воздушном
Искр мгновенных яркий
сноп.
Мчится поезд с легким треском.
В край далекий повлекло…
Лунный серп холодным
блеском
Ударяет о стекло.
Озаренные диваны
В отделенье без огня.
Как родные, чемоданы
С полки смотрят на меня.
НА
ПОБЕРЕЖЬЕ
Берег, дикий и песчаный,
Волн пространство
голубое;
Шум немолчный, неустанный
Набежавшего прибоя.
Чайка белая взлетела,
Закружилась, и упала,
И исчезла в пене белой
Набегающего вала.
Взволновавшаяся пена,
Разбиваясь, исчезает;
Но из бездны неизменно
Ропот новый возникает.
Берег, дикий и песчаный,
Волн пространство
голубое;
Шум немолчный,
неустанный
Набежавшего прибоя.
БЕЛИЦА
«Горе мне душу томит,
Скучно мне в келье
дощатой.
Плотно обставлен наш
скит
Елей стеною зубчатой.
В кельях душистой
смолой,
Маслом и ладаном пахнет.
Тяжко мне жить, молодой:
Жизнь моя девичья чахнет.
Сестры протяжно поют,
Платья убоги и грубы.
Взглянешь кругом: лишь
встают
Келий дубовые срубы.
Пахнет, синеет весна.
Голос кукушечий слышен.
Иль я лицом не красна?
Стан мой – не строен, не
пышен?
В горы пойду погулять
(Вся истомилась я за
год),
Песни попеть, посбирать
Диких цветочков и ягод».
С криком над тихой рекой
Носится вольная птица.
Сходит по горке крутой,
В белом платочке,
белица.
Полны глаза ее слез…
Белые речки извивы,
Тонкие прутья берез,
Дымно-прозрачные ивы.
С горки неслышно скользя,
Тихо минует тропинку,
К алым губам поднеся
Хилую травку – былинку.
Плачет она, и платок
Сжала дрожащая ручка.
Камень летит из-под ног…
На небе – серая тучка.
РОМЕО И
ДЖУЛЬЕТА
Мой фонарь затеплен. Где
ты?
В небе – таянье светил.
Сладким именем Джульеты
Я бужу покой могил.
Путь мой верен. Вот
ограда.
Места нет мольбам,
слезам.
Ты со мною, стклянка яда
–
Исцеляющий бальзам.
Поцелуям, ласкам,
вздохам
Говорю «прости». С тобой
Лягу я под черным мохом
Зарастающей плитой.
Вижу лик – снегов бескровней.
В волосах увял венок.
Перед образом, в
часовне,
Рдеет красный огонек.
Жизни тягостные цепи
Что мешает мне совлечь?
Никого – в фамильном
склепе,
У бедра – мой верный
меч.
Помню вечер первой
встречи;
Ряд высоких, длинных
зал,
Зеркала, портреты, свечи
–
Беззаботный, шумный бал.
Помню бешеные пляски,
Музыку с высоких хор.
Из-под черной полумаски
Незнакомый, нежный взор.
Шпаги, пестрые камзолы,
Прелесть игр на все
лады.
Шум разгульный, шум
веселый.
В вазах – красные плоды.
«На рассвете, на рассвете
Дверь балкона отвори!»
Над садами Капулетти
Первый робкий луч зари.
Жду: вот раскроются
двери балкона;
Светится милой окно в
вышине.
Там, далеко, за садами,
Верона
Спит в голубой тишине.
О, дорогая, прости.
Слышу: в поле
Жавронок трелью о дне возвестил.
Нет, не могу оставаться
я доле;
Тает сиянье светил.
– О, погоди: нет, не
жавронок это:
Мирно полнощный поет
соловей.
Сонно в полях. Далеко до
рассвета.
Страх свой напрасный
развей.
Ты ль это, ты ль на
холодном граните?
Ты ль, чьи уста были так
горячи!
Плавно на кудрей
златистые нити
Льются лампады лучи.
Вот он, в холодном,
стеклянном сосуде
Мутный, страданья
кончающий яд.
Грудью к твоей припадаю
я груди,
Холодом смерти объят.
UM DIE
LINDE*
…над этой
сладкой прозой…
В. Брюсов
Малый и старый
Сошлися у липки.
Кружатся пары
Под пение скрипки
Старые, трубки куря,
Пиво баварское пили.
Там зажигала заря
Церкви готической шпили.
Девушке нравится парень
один:
Щечки зардели, и смотрит
в передник.
Парень – соседнего
фермера сын,
С виду хорош и богатый
наследник.
Нравится Генриху пухлая
Минна,
Только ее выбирает для
пляски.
Робко прильнула к нему,
и невинно
Смотрят на юношу синие
глазки.
Слышится смех, болтовня,
комплименты…
Блещет помада на черных
усах.
Желтые, алые, синие
ленты
Прыгают в русых и черных
косах.
Что за красавицы! сочные
губки,
Щечки – что розы и
вздернутый нос!
Старые курят задумчиво
трубки,
Пьют, обсуждая серьезный
вопрос.
Парни танцуют умело и
браво;
Кружатся, вертятся –
целый их полк.
Девушки носятся влево и
вправо,
Только шуршит,
развевается шелк.
Малый и старый
Сошлися у липки.
Кружатся пары
Под пение скрипки.
__________
*Возле лип (нем.).
ГЕРКУЛЕС НА
РАСПУТЬЕ
Старая картина
В тонах потухших
Сюжет нарисован классический:
Под листвой,
Не живой,
Как бы металлической,
Темно-зеленых древес,
В душевной борьбе роковой,
На мраморной, гладкой скамейке сидит Геркулес.
В женственной прелести всей,
У ног его – Афродита.
В золоте пояс ее, в жемчугах, изумруде.
Вуалью прозрачных кисей
Нежное тело повито.
Чашами круглыми высятся полные груди.
Тело богини, цветка полевого стройнее и гибче ты,
Над красками дивными немощны долгие лета.
Желтые кудри богини – всё так же рассыпчаты,
Белы, как встарь, жемчуговые зерна браслета.
Жизнию дышат потусклые краски холста.
Правда, прошло по нем время, кой-где отверстьем пятная…
Но красота
Юной богини для смертного зрима.
В волосах роскошных – цветная
Диадима.
Диадима.
Полураскрыты уста.
Сладкое шепчет герою могучему слово.
На ногу мощную юноши нежно ступила нога.
Слезою перловой
Под розовым ухом сияет серьга.
Глаза – изумрудно-янтарные,
Речей убийствен мед.
Лепечет ласки коварные…
А сзади сверкают дворцы лучезарные
И пенный журчит водомет.
Из белого мрамора лестница
Ведет в роскошный покой.
Гибкою рукой,
Белеющей резко на коже героя, коричневой, смуглой,
Прелестница
Розан дает ему круглый.
Она – порока эмблема.
Против женщины первой,
С горгоной на стали шлема,
Стоит сурово Минерва.
Черты лица ее – строги,
И дышат мудростью взоры.
В даль Геркулеса она призывает и кажет властительным пальцем
Кремнистые, скудные горы.
Бесплодные всходят отроги,
Без травки, без рощи,
Одною украшены пальмой тощей.
Туда
Велит Геркулесу идти неустанным скитальцем.
Путем лишений, труда
Герою следовать надо:
Всходить на обрывистый склон.
Там, на вершине, из мраморно-белых колонн
Гордо стоит колоннада.
Раздумия полн Геркулес.
Напряжение видно в чертах величавых.
Блестит запутанный лес
Волос, умащенных, курчавых.
Хочет решение он оттянуть проволочкой,
Минуты выбора тяжки.
Плащ с золотой оторочкой,
Конец багряной хламиды,
Накрыл железные ляжки,
Упав с коленей Киприды.
Тело громадное вздули упругие мускулы.
Как бесконечно ласкаете взоры вы,
Краски картины потусклые
Бледным и сумрачным тоном.
О, лепестки этой розы фарфоровой
С полураскрытым бутоном.
АЛТАРЬ
ДИОНИСА
В небо синее глядит
Темный конус кипариса.
Старый жертвенник стоит
Бога Диониса.
Замкнут сад стеной
сырой.
Влажный сумрак и
прохлада.
Только там и здесь порой
Промелькнет дриада.
Где лесные божества
Потешались на свирелях,
Всё умолкло, и трава
Прорастает в щелях.
Долетел ручья напев
Из-за мраморной колонны.
Остро пахнут, перепрев,
Мертвые лимоны.
Скоро ночь большую тень
На алтарь накинет.
Тишина. Горячий день
Понемногу стынет.
Люди здесь молились
встарь
У подножья кипариса.
Это – брошенный алтарь
Бога Диониса.
ВОСПОМИНАНИЕ
Нет, не забыть мне
Ривьеры;
Детских годов,
Свежих садов
Сердцу родной Бордигеры.
Помню я горные склоны…
Как по утрам
Я по горам
Шел собирать анемоны.
Желтая вьется дорога.
Вот фиалок ковер,
Разбегается взор:
Как душисты, как много
их, много.
Помню, как виды далеки,
как широки
С берегов.
И богов
Первые помню уроки.
Бордигера! Ты – матери
нежное лоно –
Первых дней колыбель –
Тихий отель
Лазерона!
МУНЭ СЮЛЛИ
И АЙСЕДОРА ДЕНКАН
Вы – две иконы в храме
моей души:
Слепец безумный, ярый Мунэ
Сюлли
И ты, весенняя улыбка,
Нимфа Ионии, Айседора.
Я помню толпы, павшие с
плачем ниц,
С масличной ветвью,
возле колонн дворца.
О, что вам, дети? что
вам, дети,
Племя несчастное старца
Кадма?
Склонилось солнце,
кровель верхи златя.
Страдальцу шепчет девушек
легкий хор:
Поверь улыбчивой
надежде,
Кто была матерь твоя,
младенец?
Не Аполлон ли,
розоланитных нимф
Любовник тайный, зачал
тебя, дитя,
И нимфы грудью
сладкомлечной
Был ты взлелеян в глухой
дубраве?
Нет, брось надежды!
отцеубийца – ты,
На Кифероне твой
отзовется стон:
Кто осквернил преступным
браком
Матери, матери вдовье
ложе?
Ты с воплем вежды
кованым бьешь ремнем,
И червленеет кровью
слепой зрачок.
Ты пресмыкаешься во
прахе,
Зверь, уязвленный
стрелою Рока.
Но что остудит яростных
мук костер?
Ах! кто осушит раны
горячей кровь?
Прохладный ветр любви
дочерней:
Посохом старцу – плечо
Исмены.
Я помню пляску нимфы
Диркейских струй
О, Айседора, рощ
Эриманфских цвет!
В покрове из цветов
весенних
Ты устремлялась к
родному солнцу!
То резвым фавном, ствол
приложив к губам,
Топтала стебли диких,
лесных цветов;
То, наклоняясь к белой
влаге,
Изнемогала в истоме
сладкой.
То, позабывши шелест
родных дубрав,
Хитоном красным нежную
скрывши грудь,
Сменяла ты напев
свирельный
Новыми гимнами арф
небесных.
Ты заменяла родины
злачный луг
Садами кринов и золотых
плодов,
И полевые розы Мосха
Райскою лилией Фра
Беато.
То нисходила в бледный
загробный мир,
Чаруя лирой страждущий
хор теней.
Услышь мой голос,
Евридика,
Голос любви за печальным
Орком!
Вы – две иконы в храме
моей души.
Вы – два фиала горьких и
сладких грез:
Вы дали пить мне на
Голгофе
Оцет Софокла и мед
Гомера.