ГОЛУБОЙ
ЦВЕТОК
Лидии Т.
Как своенравный мотылек,
я здесь, всегда перед тобой
и от тебя всегда далек;
я – голубой
цветок!
Едва ты приотворишь дверь
туда, во мглу былых веков,
я говорить с тобой готов!
Ты верил прежде – и теперь
царю цветов
поверь!
Я – весь лазурь, лазурь небес,
очей и первых васильков;
я в сад зову чрез темный лес,
где след людей давно исчез,
под вечный кров
чудес!
Два голубых крыла моих
над временем парят:
одно – надежда дней иных,
другое – мгла веков седых;
я – нежный взгляд,
я – миг!
Ты знаешь: только я везде,
ты знаешь: я, ведь, ложь!
Ищи меня в огне, в воде,
и не найдешь
нигде!
Когда померкнет все вокруг,
и этот мир так мал,
перед тобой возникнет вдруг
далекий идеал,
как нежный цвет, как легкий звук.
Но миг – и легким всплеском рук
меня мой друг
сорвал…
Но снова между пыльных строк,
увлажненных слезой,
я свой дрожащий лепесток
раскрою пред тобой,
чтоб ты в тоске не изнемог:
я – голубой
цветок!
В час утренний, в прохладной дали,
смеясь над пламенем свечи,
как взор, подъятый ввысь, сияли
в мгле утренней, в прохладной дали,
доверчиво твои лучи, –
и я шептал, молясь: «Гори,
моя звезда, роса зари!»
В вечерний час, в холодной дали,
сливаясь с пламенем свечи,
как взор поникший, трепетали
в вечерний час, в холодной дали,
задумчиво твои лучи, –
и я шептал, молясь: «Гори,
моя звезда, слеза зари!»
Вы руки моей коснулись
в полумраке, невзначай;
миг – и звезды улыбнулись,
двери Рая разомкнулись,
и благоухает Рай.
Здесь неверны все желанья,
словно тучки и пески;
здесь одно очарованье –
мимолетное касанье
тайно дрогнувшей руки!
Ты кубок золотой, где нет ни капли
влаги,
где только мгла;
ты траурный корабль, где с мачты
сняты флаги
и вымпела.
В дни детства нежного твой венчик
ярко-пестрый
отторгнут от земли;
ты городской букет, где проволокой
острой
изрезаны стебли.
Ты грот бесчувственный, где эхо в
тьме пещеры
забылось в забытьи;
поля пустынные, безжизненные сферы –
владения твои.
Как арфы порванной, как флейты
бездыханной,
твой хрупкий голос слаб;
прикованный к тебе печалью
несказанной
я твой певец и раб!
Ах, то моя слеза в пустой сверкает
чаше,
мой тихий плач…
Но в час, когда ты вновь проснешься
к жизни нашей,
я вновь палач!
И звезды сказали им «Да!»,
и люди сказали им «Нет!»,
и был навсегда, навсегда
меж ними положен запрет.
И долго томились они,
и лгали всю жизнь до конца,
и мертвые ночи и дни
давили уста и сердца.
И Смерть им открыла Врата,
и, плача, они обнялись,
и, вспыхнув, сердца и уста
единой звездою зажглись.
В. Нилендеру
О эти тихие прогулки!
Вдали еще гудит трамвай,
но затихают переулки,
и потухает неба край.
Бродить, читая безучастно
ночные цифры фонарей,
на миг бесцельно и напрасно
помедлить у чужих дверей;
и, тишину поняв ночную,
смирившись с нею потужить,
и из одной руки в другую
лениво трость переложить.
Один, один, никто не ранит,
никто не рвет за нитью нить.
Один… Но сердце не устанет,
и нелюбимое любить.
И тихий голос отпевает
все, что навек похоронил…
Один… Но сердце уповает
на верность тихую могил.
Каждый миг отдавая себя,
как струна отдается смычку,
милый друг, я любил не тебя,
а свою молодую тоску!
И рассудок и сердце губя,
в светлых снах неразлучен с тобой,
милый друг, я любил не тебя,
а венок на тебе голубой!
Я любил в тебе вешний апрель,
тишину необсохших полей,
на закате пастушью свирель,
дымку дня и прозрачность ночей.
Я любил в тебе радостный май,
что на легкой спине облаков
прилетает напомнить нам Рай
бесконечным узором цветов.
В мгле осенней твой горестный взгляд
я любил, как старинный портрет,
и с портрета столетья глядят.
в нем раздумий означился след.
Я в тебе полюбил первый снег
и пушистых снежинок игру,
и на льду обжигающий бег,
и морозный узор поутру.
Я в тебе полюбил первый бал,
тихой люстры торжественный свет,
и в кругах убегающий зал,
и на всем бледно-розовый цвет.
Кто же отнял у сердца тебя,
кто насмешливо тайну раскрыл,
что, в тебе целый мир полюбя,
я тебя никогда не любил?
А. Блоку
Я власти горьких вдохновений
свой дух и крылья предаю,
как лебедь, песнь благословений
я, отходя от вас, пою!
Всему, что тает, облетает,
всему, на чем печать греха,
что уплывает, убывает,
я расточаю боль стиха!
Тебе, о серп едва зачатый
и блекнущий от взоров дня,
и вам, больные ароматы,
вам, отравившие меня!
Люблю я пены переливы
в песках потерянной волны
и недопетые мотивы
и недосказанные сны!
И вас, нежданные невзгода,
и горестная тишина!
Ах, слезы сердца слаще меда
и упоительней вина!
Люблю я кротость увяданья
и воск покорного лица,
люблю страданье для страданья
и безнадежность без конца!
Все, что безропотно и кротко
исходит от незримых слез,
но в чьей судьбе смешно-короткой
неисчерпаемый вопрос!
И вас, иссякнувшие реки,
сердца, закованные в лед,
вас горемыки, вас калеки
мое безумие поет!
Но нет душе испепеленной
святей, как все отнимет даль,
тебя, любви неразделенной
неизреченная печаль!
Ты, как чайка, в лазурь уплыла,
ты, как тучка, в дали замерла,
ты, рыдая, закат обняла.
Ветер утра живит небосвод,
дышит сумраком зеркало вод,
под тобою закат и восход.
Над тобой глубока вышина,
под тобою чутка глубина,
безмятежна твоя тишина.
Ты паришь над своею судьбой:
под тобой полог струй голубой,
никого, ничего над тобой.
Чуть дыша в голубом забытьи,
чуть колышат эфира струи
распростертые крылья твои.
Твой полет беспредельно-высок,
я покинут, забыт, одинок,
бесприютен мой бедный челнок.
Преклони же свой взор, преклони,
грезы ночи от крыл отжени,
с белых крыльев перо урони!
Урони и в лазурь улети,
чтобы мог в бесприютном пути
я от радостных слез изойти.
Воздушно-облачный, неверный, как
мечтанья,
над грязным городом, где вечен смрад
и гул,
легко-телесные он принял очертания
и, в синеву небес вливаясь, утонул.
Он уплывает ввысь, туда, навстречу
снегу,
чтоб с ним соткать одну серебряную
нить,
и землю белую и снежных тучек негу
в один серебряный напев соединить.
Он каждый миг иной, он бледное
дыхание
под тяжким саваном затихнувшей
земли,
его излучины, порывы, колыханье
возводят новый мир в лазоревой дали;
как жизнь богата их и как их смерть богата!
Смотри, как мчатся вдаль крылатые
ладьи
за далью золотой, туда, в страну
заката…
Вот снова замерли в бессильном
забытьи.
Им нет нигде пути, им нет нигде
запрета,
они печаль земли возносят до луны,
то удлиняются, как призрак минарета,
то развеваются, как утренние сны.
Им свят один закон – безбрежный мир
свободы,
нет их причудливей, нет в мире их
вольней:
едва протянуты готические своды,
уж мир классических воздвигся
ступеней,
дым ластится к земле волнистый,
оживленный,
то увядает вдруг, как вянут паруса,
растет над лесом крыш воздушною
колонной,
но умирать уходит в небеса!
Он весь – прозрачное слиянье
чистейшей влаги и сиянья,
он жаждет выси, и до дна
его печаль озарена.
Над ним струя залепетала
песнь без конца и без начала,
к его ногам покорно лег
легко порхнувший лепесток.
Лучом во мгле хрустальный зачат,
он не хохочет, он не плачет,
но в водоем недвижных вод
он никогда не упадет.
Рожден мерцаньем эфемерным
он льнет, как тень, к теням
неверным,
но каждый миг горит огнем,
безумья радуга на нем.
Он весь – порыв и колыханье,
он весь – росы благоуханье,
он весь – безумью обречен,
весь в саван светлый облечен.
Он дышит болью затаенной,
встает прозрачною колонной,
плывет к созвездьям золотым,
как легкий сон, как светлый дым.
И там он видит, слышит снова
созвездье Лебедя родного,
и он возможного предел
туда, к нему, перелетел.
Он молит светлый и печальный,
чтоб с неба перстень обручальный
ему вручила навсегда
его хрустальная звезда.
Он каждый час грустней и тише,
он каждый миг стройней и выше,
и верится, что столп воды
коснется радужной звезды.
А если, дрогнув, он прольется,
с ним вместе сердце разобьется,
но будет в этот миг до дна
его печаль озарена!
Я видел облако. Оно влекло мой взор,
как мощное крыло владыки-серафима.
О, почему тогда в пылающий простор
оно уплыло вдруг, оно скользнуло
мимо?
И мне почудилось, что Ангел мой
тогда
ко мне склоняется, крыло
распростирая,
и пело облако, что нет на небе Рая,
и с песней тихою исчезло без следа…
Тогда не ведал я, какие струны пели,
мой бедный дух подъяв за облака,
но все мне чудился напев виолончели
и трепетание незримого смычка.
chanson d'hiver
Не потупляй в испуге взоры,
нас Мертвый Сад зовет, пока
из-за тяжелой, черной шторы
грозит нам мертвая рука.
Горят на люстре сталактиты,
как иней – тюль, меха – как снег;
и наши взоры строго слиты
в предчувствии холодных нег.
Потух камин, чуть пепел тлеет,
оборван яркий плющ огня,
так что ж?.. Кто призывал меня,
пусть холодно благоговеет!
Еще на улицах движенье,
полозьев визг и стук копыт, –
здесь с тишиной изнеможенья
забвенья шепот мерный слит!
Соединим покорно руки!
Забудем все! Туда! Вперед!
Зовут нас гаснущие звуки,
нас Мертвый Сад к себе зовет!
В окне холодном и хрустальном,
в игре слепого фонаря
возник он призраком печальным,
погас, как мертвая заря.
И мы скользим стезею бледной,
вдали растет за рядом ряд
и тает позади бесследно
деревьев строй, как ряд аркад!
И мы, как дети, суеверны,
и как нам сладок каждый шаг,
и как твои шаги неверны
в твоих хрустальных башмачках!
Но ни одной звезды над нами,
и если взглянем мы назад,
два сердца изойдут слезами,
и вдруг растает Мертвый Сад!
Ее безумный крик извилистый и гибкий
вдруг срезал серп смычка…
Мне ветерок донес издалека
твое дыханье, Ангел скрипки,
и расцвела в твоей улыбке
моя тоска.
Она, как женщина, со мной
заговорила,
как Ангел, душу обняла
и мне на сердце положила
два грустные крыла,
заворожила
и вознесла.
«В последний раз, – она
шепнула, –
я на твоей груди дрожу,
в последний раз к тебе прильнула
и отхожу, и отхожу.
В моем саду поющих лилий,
где мы бродили краткий час,
я зыблю взмахи белых крылий
в последний раз, в последний раз.
Я слишком трепетно запела,
и я ниспасть осуждена,
облечь свой дух в покровы тела,
я женщиною стать должна.
И потому тебя, оплакав,
я ослепляю на лету,
храни же тайну вечных знаков
и белых крылий теплоту».
Андрею Белому
Надо мною нежно, сладко
три луча затрепетали,
то зеленая лампадка
«Утоли моя печали».
Я брожу, ломая руки,
я один в пустом вагоне,
бред безумья в каждом звуке,
в каждом вздохе, в каждом стоне.
Сквозь окно, в лицо природы
здесь не смею посмотреть я,
мчусь не дни я и не годы,
мчусь я целые столетья.
Но как сладкая загадка,
как надежда в черной дали,
надо мной горит лампадка
«Утоли моя печали».
Для погибших нет свиданья,
для безумных нет разлуки,
буду я, тая рыданья,
мчаться век, ломая руки!
Мой двойник из тьмы оконца
мне насмешливо кивает,
«Мы летим в страну без Солнца»,
и, кивая, уплывает.
Но со мной моя загадка,
грезы сердце укачали,
плачь, зеленая лампадка
«Утоли моя печали».