I
Я
рано проснулся, так рано, что свет в комнате был неясный, неуверенный, – и
я успел услышать шорох удалявшихся ночных теней.
Я не
выношу этих молчаливых серых фигур, которые всегда шелестят складками своих
покровов. Но они постоянно попадаются мне на глаза то ранним утром, как
сегодня, – то в сумерках, когда человеческая душа раскалывается на
множество зеркальных кусочков и когда каждый осколок колет мозг и сердце.
Я
знал, что сегодня со мной должно случиться что-то неприятное, что-то похожее на
укол отравленной иголки.
На дворе
стояла осень, ежегодная странная болезнь, которая заставляет природу, эту
роскошную женщину, плакать в истерике раздражающими слезами.
Ах,
эти осенние дни с их непонятными тонами, написанными сепией и желтовато-зеленой
краской! Куда девалась сочная медянка и горячее золото?
Идешь
по улице, а кругом увяданье и слезы и эта чувственно-податливая осенняя
влажность. Еще немного осеннего солнца – и ты уже не уйдешь от этой пьяной
слабости, тоски и невольного, но тягучего сочетания с природой, когда ты
отдаешься сладкому томлению, замирая весь, как звучащая струна.
И
чудится, что везде, во всех этих огромных домах, в которых – должно быть –
много комнат с ласковыми коврами и тяжелыми молчаливыми портьерами, совершается
что-нибудь тайное и соблазнительное.
Однако,
что мне до этих соблазнительных тайн? Мои нервы танцуют какой-то бесовский
танец. Вероятно, они все спутались и бегут беспорядочно к моему мозгу с визгом
и стоном. Немудрено, что во мне такой хаос и каждый звук вызывает ряд нелепых
красочных впечатлений, а каждый красочный тон влечет за собою особое сочетание
запахов.
Внутри
меня рождается какой-то зеленовато-коричневый осенний крик.
Я шел
по улице мимо большого зловещего здания, кажется, биржи. Помню влажную стену,
эти огромные, серые камни, а под ногами мокрый асфальт.
Сердце
мое стучало неравномерно и пугливо и напряженно ожидало чего-то неизбежного.
И это
ожидание перешло предельную черту, превратилось в какую-то странную лихорадку.
Я не
мог сидеть дома, где все было полно воспоминанием об этих шуршащих существах, и
я целый день бродил по городу и ездил на трамвае, жадно прислушиваясь к
нестройному хору камней.
Обедал
в маленьком ресторане на набережной и видел из окна вереницу белых пароходов,
которые ждали с нетерпением полночи, когда разведут мост и позволят им плыть
дальше под торжественную музыку звезд.
Я пил
пиво, золотое пиво, от которого у меня по сердцу пробегает тень. И пока пиво
шумело у меня в голове, я не чувствовал тревоги, но часов в шесть речной воздух
отрезвил меня и тревога опять заколола мне грудь.
Потом
на маленьком пароходике я переправился на тот берег и там до восьми часов ходил
по пассажам, разглядывая пеструю публику в надежде встретить кого-то знакомого.
Около
витрины японского магазина стоял молодой человек в поношенной куртке и смятой
шляпе. Этот юноша был удивительно похож на меня, когда мне было лет двадцать
пять и я учился в университете.
Мне
хотелось подойти к нему и предложить золотого пива, потому что я вспомнил свою
молодость, но он ушел куда-то и я не знал, куда он ушел.
Тогда
я пошел один в пивную и пил там до тех пор, пока мысли не устроили в моем мозгу
хоровода. А потом на улице все было непохоже на будни, все было очень
интересно: и огни фонарей, которые кое-что знают; и бледная дама в черной шляпе
со страусовым пером; и лиловый гранит, холодный гранит лилового цвета…
Шли
торопливо люди, закутанные в черное, и казалось, что у всех скрыты под полою
предательские ножи с жадным лезвием.
И я
крикнул громко:
– Скорей
же, скорей!
И
вздрогнули карнизы и луна. Все закружилось. Мой крик был дерзок и вызывающ. Ко
мне бежали какие-то люди, махая длинными темными руками, но я быстро перелез
через перила и стал спускаться по скату к реке, где над водою мелькали огни –
красные, голубые и лиловые…
Мои
ноги скользили по смятой траве, а наверху, прямо перед моими глазами, сверкали
зигзагами странные полосы яркого света.
Внизу
вздыхала вода и что-то упрямо стучало о деревянные сваи. Это – лодка, темная,
как ночь, и сильно пахнущая смолой.
Около
сваи на берегу, в грязи сидела маленькая девочка в лохмотьях.
И на
правом плече у нее было большое зеленовато-белое пятно; должно быть, луна
случайно мазнула эту жалкую фигурку своим лучом.
А
далеко наверху слышались голоса тех темных, которые махали руками и бежали ко
мне.
– Направо
он пошел, говорю я тебе! – ворчал сердитый сиплый голос.
И
кто-то злобно отвечал:
– Молчи,
Адам! Идем за угол. Сам видел.
И
тогда я засмеялся:
– Ха-ха-ха!
Вода
вздыхала по-прежнему и было видно, что ей все равно, кто я и зачем стою здесь,
раздавленный тяжелым мраком.
Вот я
опустился на землю и сел рядом с девочкой, с маленькой, худенькой девочкой, у
которой дрожали плечи. И у меня на левом плече появилась зеленовато-белое
пятно.
Не
знаю, задремал я или нет; не знаю, был ли то сон; мне казалось, что все
отделилось от меня и ушло и я остался один и только тоненькая ниточка
привязывала еще меня к этому большому и тяжелому миру, на который можно
опереться. И вдруг, как ракета, взвилась и вспыхнула у меня в мозгу мысль: и
весь мир держится на ниточке!
И
тотчас ужас, холодный и влажный, подполз ко мне и обнял мои ноги.
Было
так, как будто я стою в черной амбразуре на высокой башне, а внизу у ее
фундамента плавает густой, липкий мрак. Кто-то вынул у меня из груди сердце и
вложил в меня маленькую летучую мышь.
Я
сделал страшное усилие и у меня из глаз брызнули слезы; я пополз кверху по
скользкой траве. А когда дотронулся, наконец, своей дрожащей рукой до холодных
перил, из груди моей с шумом вылетела летучая мышь и кто-то снова торопливо
вдвинул мне в истерзанную грудь теплое трепещущее сердце.
Я
стремглав бросился бежать вдоль узкой улицы, – и высокие здания справа и
слева шатались и сдвигались, стараясь меня раздавить, но я выскользнул из их
каменных лап, повернул за угол и очутился рядом с моим домом.
II
В
темных сенях я сразу почувствовал запах человеческого тела. Но никого не было
внизу, рядом со мной. Я тщательно ощупал рукой все углы и стены: очевидно, он
стоял на верхней площадке. Тогда пришлось подняться кверху по железной
лестнице, которая всегда гремит и гнется под ногами, как крыша. Дверь квартиры
была отперта. На полу в передней валялось платье квартирной хозяйки.
Тогда
я крикнул:
– Эй,
хозяйка! Что это у вас тут? Кто здесь был?
Она
выбежала, косматая, в ночной коротенькой и грязной юбке и захныкала над
платьем.
В
самом деле, какой ужас. Был вор и украл пальто ее сына, новое теплое пальто.
Я
засмеялся:
– Ха-ха-ха!
Я видел вора. Он стоял на верхней площадке и дрожал от страха. Я слышал запах
человеческого тела и чувствовал чью-то дрожь.
Тогда
хозяйка неистово закричала и замахала костлявой рукой.
– И
вы не задержали его? Ступайте, ступайте скорей…
– Ловить
вора? Ну что ж, я готов. Я люблю травлю. Сейчас травили меня, а теперь побегу я
и буду свистать.
И я
побежал, задыхаясь от смеха. В сенях я наткнулся на какой-то узел и чиркнул
спячкой. Это вор оставил свою куртку. Где я видал эту куртку?
Я
бросился направо за угол и наткнулся на маленького человека, который, очевидно,
направлялся к нашей квартире, чтобы захватить куртку, которую он, бедняга,
забыл. Я сразу узнал его по запаху.
Тогда
я схватил за рукав мою добычу.
– Ха-ха-ха!
Куда ты девал пальто, любезный? Куда?
И я
корчился от смеха и непонятные ненужные слезы ползли по моим щекам.
Вор
не бежал от меня, но как-то странно топтался на месте, топорщил руки и
пожимался от сырости, потому что на нем был надет один только рваный, тоненький
пиджак.
– Ба,
да это тот самый молодой человек, который стоял у витрины японского магазина!
Я
опять хотел предложить ему золотого пива. Как бы славно мы с ним выпили, поели
бы раков, согрелись бы в уютной пивной… Как он похож на меня!
Но
уже было поздно. Двое мужчин, огромных мужчин с бляхами, вынырнули из мрака и
схватили вора за шиворот.
– Куда
ты девал пальто? – хрипел один низким раздавленным голосом.
И
другой лающий голос вторил ему:
– Куда?
Га-га-га… Куда?
– Да
ей-Богу же не брал! Ей-Богу не брал. Я вот сам потерял куртку… Там, в сенях.
И
воришка показал рукой на нашу дверь.
А из
двери выскочила хозяйка и протягивала его куртку.
– Вот
она! Вот… Твоя?
– Моя,
моя!
И
глупый малый схватил куртку и стад напяливать ее на плечи.
– Ну,
вот видишь, – сказал я с веселым смехом, – ну, вот видишь, ты и
попался теперь. Я тебя видел в сенях. Признавайся лучше, где пальто. Мы тебя
помилуем и отпустим. Ведь отпустим? Да?
– Конечно,
отпустим, – прохрипел бас.
– Отпустим,
отпустим, – залаял тенор.
Вор
посмотрел мне прямо в глаза и поверил мне, как честному человеку.
И я
не лгал. И даже для верности спросил хозяйку:
– Вы
ничего не имеете против?
Она
затормошилась.
– Ничего,
ничего! Только бы пальто отдал…
Тогда
вор повел нас к решетке, через которую я перелезал. Мы шли с ним рядом, так что
наши локти касались, и я чувствовал его дрожь, а он мою. И я не знал, где
кончаюсь я и где начинается он.
Пальто
лежало смирно и бессмысленно на смятой траве.
– Ага! –
сказал властно человек с бляхой.
И
тотчас я понял его восклицание: эти люди обманули и меня и вора; они потащат
куда-нибудь несчастного человека и будут бить его и топтать ногами, обутыми в
тяжелые сапоги.
И я
визгливо крикнул:
– Отпустите
его! Слышите? Отпустите… Ведь вот пальто.
– На
кой его нам, – сказал презрительно человек с бляхой и убежденно прибавил: –
Нам человека надо.
– Человека!
Ха-ха-ха! Человека!
Это я
смеялся и пытался вырвать вора из рук этих грубых людей, от которых пахло
кислой дубленой кожей.
Но
меня отпихнули и я упал на мокрые камни.
И мне
казалось, что все отделилось от меня и ушло и я остался один и не было даже
тоненькой ниточки, за которую я прежде держался. И опять ужас немой, холодный и
влажный, подполз ко мне и обнял мои ноги.
И было
все непонятно: и темные камни, и вздохи реки, и шепот собственного сердца…
Я с
трудом поднялся. Но куда идти? Везде будут шататься стены, везде будут шуршать
тени и пьяный месяц зря будет пачкать зеленым светом все, что встретит на своем
пути.