I
Я
живу на берегу маленькой, грустной реки. Живу я один, и только изредка с того
берега приезжают ко мне люди, обыкновенные, серые люди.
Рано
утром, часов в пять, я выхожу из дому, захватив с собою ботаническую коробку, и
потом все брожу, брожу вплоть до обеда. Возвращаюсь домой усталый, черный от
солнца, нагруженный растениями…
Молодая
девушка приносит мне из деревни яиц, масла, молока, ржаного хлеба. Я отдаю ей
деньги и говорю:
– Какая
жара сегодня!
Она
смеется почему-то, перебирает на полу босыми ногами и не знает, что сказать.
Я
молчу, и мы расстаемся.
Я
обедаю, потом сортирую растения по ящикам и папкам. Вечереет. Тогда я иду к
реке и слушаю, как шелестит трава, как протяжно на своем гортанном языке
беседуют лягушки, как изредка плещется юркая рыба. И тихие думы,
неопределенные, как одинокие звуки в далеком воздухе, колеблются у меня в душе.
А в небе плывут легкие облака и все любуются отражением своим в прозрачной
речной воде. Вон там, на камне, среди камышей стоит на одной ноге цапля. Она
почти всегда там стоит. А дальше, на берегу, копошатся черные фигуры. Это
мужики. Я слышу их голоса, и мне неприятно, что там есть какая-то горькая и
грязная жизнь. Потом я возвращаюсь домой, ложусь в постель и читаю Арабские
сказки. Я воображаю таинственную пещеру, Али-Баба, его саблю… В это время
кто-то тихо закрывает мне глаза, и я смутно понимаю, что это сон. Книга
выпадает у меня из рук и я засыпаю.
Рано
утром меня будит солнце, и начинается такой же день, жаркий, томный, пустынный.
Я снова вдыхаю жадно аромат этой жизни, прекрасной и чистой, как первый
любовный трепет.
Кругом
меня все растет: растет трава; растут кустарники; головастики превращаются в
лягушек; расправляют крылышки молодые жуки; из яиц вылупляются птенцы. И это
все наполняет воздух смутным хаосом звуков.
Я
чувствую дыханье бесчисленного множества существ, я прислушиваюсь к биению
моего сердца, и мне начинает казаться, что у всей жизни есть одно огромное
сердце, и оно, мерно сокращаясь, непрестанно гонит алую кровь.
Наконец,
я перестаю различать, где начинается мое я и где открывается необозримая бездна
земли и неба. Я сливаюсь с ней, с восторгом гляжу на беспредельную высь, а
когда наступает ночь, в упоении молюсь далеким звездам, быть может, не
существующим.
II
Вчера
на лодке приехали люди с того берега и среди них Нина.
Я
стоял на берегу и махал шляпой, а Нина кричала мне:
– Здравствуйте,
господин отшельник!
Я
повел их к себе в избу, угостил молоком и показал свои гербарии. Нина
перебирала папки и смеялась ясным серебряным смехом. От нее пахло молодым лесом
и весенним солнцем.
Я
думал:
– Вот
они простятся со мной и поедут домой. Там они будут жить, как рабы. Они будут
работать на других, быть может, глупых и ничтожных. И это свободная жизнь! Не
лучше ли бросить все и пойти с первой весной куда-нибудь на юг, к роскошному
морю…
А
Нина? Неужели она, с ее весенним смехом, не уйдет от них, от этих наивных
людей, которые сами заковали себя в цепи?
Мы
играли в горелки и я горел.
Подкрались
тени и нерешительно распростерлись на земле.
Тогда
люди простились со мной.
Я
опять остался один, и сладкая грусть поспешила обнять меня. У моих ног речка
что-то упорно лепетала, но я не понимал ее.
III
Я
ждал с нетерпением грозы. Все притихло. Все слушало. Все было неподвижно.
Нервные ласточки метались над внимательной рекой. Где-то, по ту сторону реки,
зарычал гром, и кудрявые облака поспешили сомкнуться в тучу.
Вот
уж первые ряды потемнели и идут на меня. Им тяжело нести собранную воду, и они
скоро разорвут покровы свои, чтобы обдать горячую землю миллионами брызг.
Торопливо сверкнула молния. Хлынул дождь.
Я
стою без шапки и вдыхаю сырой воздух, пропитанный этим особенным запахом,
который всегда бывает после грозы. Еще сверкающий зигзаг, и что-то тяжело
грохнулось сзади меня: это молния расколола старуху ветлу. Я смотрю на ее труп
и шепчу слова безумного мудреца: «Все ничтожно, все одно и то же, все было!»
Последние
звуки грозы постепенно гаснут; приближается торжественная тишина, и я внимаю ей
с трепетом. Я познаю уединение.
Вот я
один и вызываю себя на поединок.
Я иду
к себе в избу и вижу букет роз. Это Нина вчера их забыла. Я беру розы и
возвращаюсь снова к реке. Цветы напоминают мне Нину, ее алые губы…
Поэтому
я бросаю букет в воду и громко кричу:
– Прощай,
Нина!
И на
том берегу эхо насмешливо повторяет:
– Нина…
Нина…
Я
смотрю на камыш, который нежно шепчет что-то грустной речке; чувствую смешанный
запах горькой полыни и сладкой кашки, и радость жизни охватывает меня.
В
лес, лес!
Я
чувствую себя бодрым, здоровым; я чувствую, как у меня крепко прилажены к
костям сильные мускулы, и мне приятно сознавать, что грудь у меня широкая,
зрение прекрасное и рука твердая…
Но
что-то волнует меня, и я не могу понять, что именно. Ах, да, это эхо, странное
и насмешливое. Оно повторяло мои слова:
– Нина…
Нива…
Я
думаю об этой девушке:
– Завоюет
ли она себе счастье?
Глаза
у Нины, темные, строгие и смотрят они укоризненно, но зато рот у ней
чувственный, и она, кажется, смущается этим.
Наконец,
я перестаю думать о ней. Теперь я свободен. И тотчас у меня является торопливая
жажда жизни. Страстное желание щекочет мне грудь. Я вдыхаю пьяный аромат
растений; голова моя кружится; я мечтаю о близости с землей; а она, умытая
дождем, благоухающая, молодая и сильная, нетерпеливо ждет чего-то.
Я
ложусь на теплую землю, слушаю шорох леса и чувствую, что земля в моей власти;
я наслаждаюсь ее прелестями и в счастливом безумии шепчу:
– Ты
моя, ты моя!
IV
Я был
на том берегу. Нина смотрела на меня влюбленными глазами и злым голосом
говорила:
– Вы
дурной человек. Я вас не люблю! Не люблю!
Я
смеялся.
Теперь
я дома и очень рад, что снова могу заниматься систематикой растений, днем
читать сочинения по ботанике, а вечером Арабские сказки.
Итак,
я снова наслаждаюсь уединением.
Ах,
как хороша жизнь! Как хороша! Смотрите. Слушайте. Повсюду трепетное дыхание ее.
Растения тянутся к свету с надеждою. Ветер целует облачко, и оно, смущенное,
взволнованное, напрасно пытается уйти от нескромных ласк. Острые лучи
царственного солнца купаются в зелени и воде.
И
хочется мне воздуха, солнца, свободы…
Ах,
как хороша жизнь! Как хороша! Смотрите. Слушайте. Повсюду трепетное дыхание ее.
V
Проходит
секунда, минута, час…
Вся
жизнь! Вся жизнь! Проходит жизнь, наступает смерть.
И как
все ничтожно перед ее таинственным лицом! В истории человечества не более
смысла, чем в истории жалкой водоросли…
Ко
мне в избу пришел какой-то бес и все шепчет мне на ухо старую фразу: «Все
ничтожно, все одно и то же, все было!»
И
потом, зачем он улыбается, этот бес?
Я
хочу быть счастливым по-прежнему, хочу солнца, хочу презирать все кроме неба,
звезд и самого себя. Но зачем же тоска впилась своими когтями в мой мозг?
А тут
еще Нина все чаще и чаще приезжает ко мне с того берега и, забравшись с ногами
на нару, по целым часам смотрит на меня злым, укоризненным, влюбленным взглядом.
Я
крикнул ей в последний раз:
– Нина,
милая Нина! Бросьте ваших мужиков и книжки… Переселяйтесь ко мне. Я научу вас
любить цветы, небо; буду целовать ваши руки, волосы… А потом, потом я уйду от
вас.
Она
нахмурила брови и сказала:
– Несчастный
вы человек. Я прежде завидовала вам, а теперь нет. Что-то случилось с вами, и
вы скоро сами уйдете от ваших цветов.
– Милая
вы девушка, – говорю я, – может быть, вы правы. Может быть. Вот я
лежу так, на спине, и думаю: что это громадное, тяжелое у меня в груди? Ужасно
много силы, ужасно много… Нужно ее приложить. Может быть, я брошу уединение и
пойду опять в город, буду жить среди камней и криков и приму участие в борьбе…
Не для ближнего… Для борьбы, для самого себя…