* * *
…Спросила ты: «А как в
двадцатом,
Способны ль сердце, мозг
и плоть
Взаимный холод побороть
И слиться в зареве
богатом»? –
– Тогда, в
четырнадцатом, я
Был нем, бескрыл и
бездыханен;
Из бархатной, узорной
ткани
Не рвалась в высь душа
моя.
В руках имея два конца
Непорывающейся цепи, –
Я хоронил их в тесном
склепе,
С нетвердой ощупью
слепца.
Теперь – не то! Мой
каждый атом
Спешит вовне себя
отдать;
И если зарево видать, –
То это именно в
двадцатом!
Июль 1920
НЕЧТО
АСТРАЛЬНОЕ
Мы с тобою взрастили
зверька,
Он мохнат, со щетинкой,
и черен;
И в своем бытии он
упорен,
Не от каждого рухнет
толчка.
Хоть конечности слабы
его,
Изнутри ни пушинки на
лапах,
И, пожалуй, что
мускусный запах,
В нем реальней другого
всего.
Он исчезнет, – но только
когда
Излечусь я от злого
томленья
По тебе, моего
вдохновенья
Не по воле святая,
звезда.
Июль 1920
* * *
Вместе прожитого утра
Восхищенная небрежность
–
Не повторишься ты больше
В этом месте никогда;
В коридоре встреча
мельком,
В спальню запертые
двери, –
Отголосок глупой ссоры,
Накануне изжитой;
Одинокое купанье
– В исключенье, без
костюма, –
И по странам европейским
Вновь занявшаяся грусть;
И возможность слушать
голос
Из-за стенки деревянной,
И рождать из каждой ноты
Неожиданность стихов.
Июль 1920
АМЕРИКАНКЕ
Милая Джо,
Вот что:
Луиза Олкотт
Вот бы вам прерии,
лассо, мустанга,
Небо над сьеррой вдали
голубое,
В сумочку сыр, да
лепешку из манго, –
И превратились бы, Джо,
Вы в ковбоя.
С Вами в «и я» поиграть
мы могли бы,
Как шаловливые
сверстники-дети;
Все бы я выразил мыслей
изгибы
В этом простом,
неизменном ответе.
Всюду – «и я», как бы,
Джо, Вы не бились;
Склеены мы, как явленье
с причиной;
– Вплоть до признанья, в
кого б вы влюбились,
Если бы, Джо, родились
Вы мужчиной.
ИНСТИТУТУ
ЖИВОГО СЛОВА
В углу
шуршали мыши;
Весь дом
застыл во сне;
Шел дождь. И
капли с крыши
Стекали по
стене.
«Дождь». К. Бальмонт
Всегда возможен поворот
Фортуны к несчастливцам
даже!
Я обращаюсь к Рае-Саже:
Благословенен твой
приход».
У побежденного вождя
Прибита вся живая сила,–
И вдруг меня ты оросила
Небесной музыкой дождя.
Шуршала мышь. В стене
жучок –
Точильщик медленно
тиктакал;
– Без войска вождь
беззвучно плакал,
Он сам как дождь слезой
истек.
Тут, о Пенкевич,
вспомнил я,
О Евдокимовой, Герзони,
–
И в тяжком и протяжном
стоне
Вся изошла душа моя.
Шурыгин, Тотеш,
Гиллельсон,
И Алексеева с Пясецкой,–
Ужели все вы – только
детский,
Лишь несбывающийся сон?
И ты, достойная Орлова;
И ты, чей в рыжих
волосах
Огромный бант – внушает
страх
Завистникам «Живого
Слова»,–
Ты, Рада Гейнике.– И ты,
Михайлова, в игре
певучей
Ее соперница; могучий
Служитель чистой
красоты;
– Исчезли все вы как
мираж,
Как дразнящие
сновиденья;
Моих руин – со дней
паденья
Усадьбы Эшеров – я
страж.
Исчезли вы, как тень,
как дым;
Как блеск утерянного
рая;
И вас не пеплом
Сажа-Рая,
Но ливнем кроет золотым
О, если б я не презирал
С младых ногтей понятья
«кража», –
То уверяю, Рая-Сажа,
Я вас бы первую украл!
Июль 1920
Т. П. Л-ОЙ
Колдунья, чей взор
роковой
Сильнее безумного взора
Поэта с душой огневой,
Живет под острогом, у
бора.
Она прилетала вчера,
И здесь ворожила так
долго, –
И вот обезводела Волга,
А я не заснул до утра.
Меня зачурала любовь,
Другою мне сердце пленила,
–
И серая, редкая бровь
В нем нимб золотой
заменила.
Не здесь, – ты над бором
колдуй,
Колдуй над холодным
острогом, –
Но в сердце,
мучительно-строгом,
Ты мысль обо мне не
задуй.
Теперь ворожеины дни;
Неделю стоит новолунье…
Колдунья, колдунья, колдунья!
Ты мысль обо мне не
гони!
Зубцов на Волге
Июль 1920