А. А-ОЙ
…Здравствуй, желанная
дочь
Славы, богини –
властительницы!
В каждом кивке твоем –
ночь
Жаждет луны победительницы,
–
Славы любимая дочь!
Ночь. И сама ты –
звезда,
Блеском луну
затмевающая…
Вот ты зажглась
навсегда!
Вот ты, на тверди
мерцающая.
Огромная звезда!
Осень 1913
ДВА
ПОРТРЕТА
I
В руке, опущенной лениво
на бок,
Огромный черепаховый
лорнет
Небрежно взят. Его
владелец зябок
И серым пледом по пояс
одет.
Фигуры длинной, тонкой и
прямой,
Стальные очертания не
дрогнут,
И только рот, с
бескровною каймой,
Улыбкой истерической
изогнут.
Как ветр, низам несущий
град и стужу,
Зажат в горах, зазимовавший
гость, –
В глазах дрожит –
задержанная – злость,
– По жалу языка сочась
наружу.
II
В. К. И.-Ш.
Mонашеский наряд,
бесцветный и простой,
И золото волос неярко и
непышно;
Шагов неженский ритм –
но с женской суетой
В ваш проникает мозг
упорно и неслышно;
Руки нехоленой
несоразмерный жест,
Чтоб худенькую прядь на
ясном лбу поправить, –
И голос, созданный
по-женскому лукавить,
Но по-мужски молчать,
пока не надоест…
И серый омут глаз,
подернутых росой,
В предчувствии зари,
мечтательной и нежной,
Вдруг разгорается –
бесстрашной, и мятежной,
И первозданною, и
страшною красой.
1910-11
ЮРИЮ
ВЕРХОВСКОМУ
(Ответное послание)
Благодарю. Твой ласковый
привет
С Кавказских гор мне
прозвучал отрадно,
И мысль моя к тебе
помчалась жадно,
Поэт!
Мне вспомнилась
прошедшая весна,
И нашей – суточной,
бессонной и невинной –
Прогулки день, – когда
твоей старинной
Виолы стала петь струна.
И узкая песчаная коса,
И первый сон наш на полу
беседки.
Где к Руси прилегла ее
Соседки
Суровая краса.
И чахлой зеленью поросшие
холмы
На берегу извивной речки
малой, –
Как вновь ты спал там,
«тяжкий и усталый!» –
Твой сон хранили мы.
Мы отошли, тебя от мух
укрыв,
И разогнав сонливости
остатки…
Без сюртука, как были
сбеги сладки
К воде, в обрыв!
Ты мирно спал, – а я, и
тот поэт,
– Ах, ставший днесь
угрюмцем нелюдимым! –
Вели вдвоем о всем
невыразимом
Вполголоса совет.
…Потом ты мылся,
зачерпнув воды
Своим цилиндром, будто
он из меди…
Ах, волован забуду ли в
обеде
Среди другой еды.
* * *
«Аррагонская Хота» твоя
Мне милее всей музыки
Фета, –
В ней родного, большого
поэта
Всем дыханием чувствую
я!
О, поэт, вдохновенный,
поверь:
Тех созвучий сладчайших
довольно,
Что звучали тебе
своевольно, –
Чтобы стало тепло и
привольно
Тем, кому так мучительно
– больно,
Так томительно грустно
теперь!
Это с другом не я ль
говорил?
В этом теннисе бегал не
я ли?
Как я мог не играть на
рояли!
– И скамья то была не
моя ли,
Где я клятвы свои
повторил?..
Пусть же будет мрачнее и
глуше,
И на сердце еще тяжелей,
–
«Мне так просто, так
весело с ней»,
С «Арагонскою Хотой»
твоей,
Воскресающей скорбные
души…
1912
БЕЛЬГИИ
Когда Господь
перелистает
Страницы хроники земной,
–
Взор Жизнедавца
заблистает,
Упав на письмена одной.
Он скажет: «Ты, Моею
волей,
К недосягаемым верхам
Вознесена – стрельчатый
храм,
Возникший на кровавом
поле.
Во плоть влюбленные –
могли
В свой час расстаться
вольно с тленным,
Вы, предъявившие
Вселенным
Печать Величия Земли».
Сентябрь 1914
A LA BELGIQUE
(Traduction du précédant, faite par l’Auteur et Mr. Latchineff)
Quand Seigneur aura feuilleté
Les annales de la Belgique,
Son œuil brillera transporté,
Devant une page tragique.
Dieu dira: «Par ma volonté,
Toi, ma cathédrale pointue,
Au champ plein de sang apparue,
Vers l’infini tu as monté,
Car, tant amoureux de la chair,
Vous sûtes quitter la poussière,
En présentant aux Univers
Le sceau de grandeur de la Terre».
1914, Octobre
TILL FROKEN
W
Мы поселились когда-то,
не зная друг друга, в Стокгольме;
Рюмберг был вашим
жильем, – Континенталь был моим;
Я одиноко бродил по
Юргордену или в Шеппсхольме,
Или по Вальхалля-вехьн,
голодом лютым томим.
Вы, закупив кренделей,
на четыре их дня разделили,
Немногочисленных крон,
быстрый провидя конец…
Не был запасливым я – и
тоскливые дни наступили:
В сутки съедал я один –
в орэ ценой – леденец».
Деньги Руманов прислал.
– Получив, я отчалил на Борэ, –
Вы ж в это время как
раз – съев кренделька – голодать…
О, отчего не сулила
судьба мне последнее орэ,
Вместе с последним
стихом, вам дружелюбно отдать?
1915-17
Н. С.
ГУМИЛЕВУ
«Как гурии в
магометанском
Эдеме в розах и шелку»,
–
Так мы в дружине
ополченской
На прибалтийском берегу.
Сапог неделю не сымая,
В невыразимой духоте
В фуфайках теплых
почиваем
(Все что с собою – на
себе),
На нарах – этом странном
ложе –
В грязи
занозисто-сплошной,
Почти что друг на друге
лежа,
Дыша испариной чужой;
Чужою деревянной ложкой,
Искапанной с чужих усов,
Хлебаем щи из миски
общей
(Один состольник
нездоров);
На тех же нарах (– что
подошвы),
Где наши ноги, там и хлеб,
И протолкаться
невозможно,
Когда хлебает взвод
обед…
Никак ни времени, ни
места,
Чтоб раз умыться, не
урвать,
И насекомым стало тесно
В лесу волосяном гулять…
…Так жизнь такая
превосходит
Блаженства мерой все,
что мог
Своим любимцам уготовить
В раю пресветлом щедрый
Бог!
И нет утонченнее пищи,
Чем те замусленные
«шти»,
И помещений благовонней
Казармы – в мире не
найти!
И тот слепец, кто в это
время
В кафе поит вином девиц:
Не видит он, что вместе
с теми
Ужей глотает и мокриц.
И жалок тот, кто тело в
ванне
Купает, нежучи, свое:
Чем дух ее благоуханней,
–
Тем тяжелее смрад ее.
А мы, в чудовищном
удушье,
В грязи сверхмерной,
слышим мы,
Как павших в славных
битвах души
Поют военные псалмы,
И видим мы, как,
предводимы
Самим Всевышним, – нашу
рать
Сопровождают херувимы,
Уча бессмертно умирать…
Февраль 1915