* * *
Прокуроров
было слишком много!
Кто
грехов Твоих не осуждал?..
А
теперь, когда темна дорога,
И
гудит-ревет девятый вал,
О
Тебе, волнуясь, вспоминаем, –
Это
все, что здесь мы сберегли...
И
встает былое светлым раем,
Словно
детство в солнечной пыли...
<1923>
ИГРУШКИ
I
У
Тучкова моста жил художник,
Бородато-пухлое
дитя.
Свежий
и румяный, как пирожник,
Целый
день работал он свистя:
Медь
травил шипящей кислотою,
Затирал
на досках пемзой фон,
А
потом, упершись в пол пятою,
Налегал
на пресс, как грузный слон.
Зимний
ветер хныкал из-под вьюшки.
Вдоль
лазурно-снежного окна
В
ряд стояли русские игрушки –
Сказочная,
пестрая страна:
Злой
Щелкун с башкою вроде брюквы,
Колченогий
в яблоках конек,
Ванька-встанька
с пузом ярче клюквы
И
олифой пахнущий гусек.
В
уголке медведь и мужичонка
В
наковальню били обухом,
А
Матрешка, наглая бабенка,
Распускала
юбки кораблем...
Разложивши
влажные офорты,
Отдыхал
художник у окна:
Щелкуна
пощелкает в ботфорты,
Попищит
собачкой. Тишина...
Пыль
обдует с глиняных сщистулек,
Двухголовой
утке свистнет в зад,
Передвинет
липовых бабулек
И
зевнет, задрав плечо назад.
Поплывет
весна перед глазами –
Пензенская
ярмарка, ларьки,
Крестный
ход, поддевки с образами
И
гармонь, и знойные платки...
За
окном декабрь. Вся даль – в закате.
Спит
Нева под снежною фатой.
Между
рам, средь гаруса на вате,
Янтареет
рюмка с кислотой.
Тихо
снял с гвоздя художник бурку –
Синей
стужей тянет из окна –
И
пошел растапливать печурку,
Чтоб
сварить с корицею вина.
II
Праздник
был. Среди пустой мансарды
На
столе дремало деревцо.
Наклонясь,
тучковский Леонардо
Спрятал
в елку круглое лицо...
У
подножья разложил игрушки.
На
парче, сверкавшей полосой,
Ром,
кутья, румяные ватрушки
И
тарелки с чайной колбасой.
В
двери лупят кулаками гости –
Волосатый,
радостный народ.
Сбросив
в угол шапки, шубы, трости,
Завели
вкруг елки хоровод...
Пели
хором «Из страны далекой»,
Чокались
с игрушками, рыча.
На
комоде в рюмке одинокой
Оплывала
толстая свеча.
Звезды
млели за окном невинно,
Рождество
плыло над синевой...
Щелкуна
раскрасили кармином,
А
Матрешку пичкали халвой.
Ваньку-встаньку
выпороли елкой,
Окунули
с головой в бокал,
Вбили
в пуп огромную иголку,
Но
злодей назло опять вставал.
Быть
все время взрослыми нелепо:
Завернувшись
в скатерть, гость-горняк
Уверял
знакомых: «Я Мазепа!»
Но
они кричали: «Ты дурак!»
А
потом, схватив конька в объятья,
Взлез
хозяин, сняв пиджак, на печь
И
сказал, что так как люди братья,
То
игрушки нечего беречь!
Раздарил
друзьям свое богатство,
Грузно
слез, лег на пол и застыл,
А
слегка упившееся братство
Над
усопшим спело: «Кто б он был?..»
Одному
тогда досталась утка
Со
свистком под глиняным хвостом.
Дунешь
в хвост, и жалобная дудка
Спрашивает
тихо: «Где мой дом?»
III
На
резной берлинской этажерке
У
окна чужих сокровищ ряд:
Сладкий
гном в фарфоровой пещерке,
Экипаж
с семейством поросят,
Мопс
из ваты... Помесь льва с барашком
В
золотой фаянсовой траве,
Бонбоньерка
в виде дамской ляжки
И
Валькирия с копилкой в голове...
Скучно
русской глиняной игрушке
На
салфетке вязаной торчать:
Справа
две булавочных подушки,
Слева
козлоногая печать.
Тишина.
Часы солидно дышат,
На
стене поблекшие рога.
За
стеклом ребром взбегает крыша.
Чахлый
снег и фонарей дуга.
У
окна застыл чудак в тужурке.
Проплывает
прошлое, как миф:
Май
– Ромны – галдеж хохлушек юрких,
В
гуще свиток пестротканый лиф...
Вдоль
стекла ползут бессильно хлопья,
И
миражи тают и плывут:
Лес
оглобель поднял к солнцу копья,
Гам,
волы, беспечный праздный люд.
Здесь
– копною серые макитры,
Там
– ободья желтые в пыли.
За
рекой курганы, словно митры,
Над
зеленой степью спят вдали.
Выступают
гуси вдоль дороги
Белою
горластой полосой...
И
дитя у хаты на пороге,
И
барвинок, сбрызнутый росой...
Обернулся...
Газ, рога, обои.
Взял
игрушку милую в ладонь:
Хвост
отбит, свисток шипит и воет, –
Все,
что спас он в злые дни погонь.
Ночь
гудит. Часы кряхтят лениво.
Сотни
лет прошли над головой...
Не
она ль, блестя в стекле поливой,
Там
в окне стояла над Невой?
<1921>
НЕВСКИЙ
Здесь
в Александровском саду
Весной
– пустой скамьи не сыщешь:
В
ленивом солнечном чаду
Вдоль
по дорожкам рыщешь-свищешь.
Сквозь
дымку почек вьется люд.
Горит
газон огнем бенгальским,
И
отдыхающий верблюд
Прилег
на камень под Пржевальским...
Жуковский,
голову склоня,
Грустит
на узком постаменте.
Снует
штабная солдатня,
И
Невский вдаль струится лентой.
У
«Александра» за стеклом
Пестрят
японские игрушки.
Внезапно
рявкнул за углом
Веселый
рев полдневной пушки.
Мелькнуло
алое манто...
Весенний
день – отрада взору.
В
толпе шинелей и пальто
Плывешь
к Казанскому собору:
Многоколонный
полукруг
Колеблет
мглу под темным сводом,
Цветник,
как пестротканый луг,
Цветет
и дышит перед входом...
Карнизы
банков и дворцов
Румяным
солнцем перевиты.
На
глади шахматных торцов
Протяжно
цокают копыта.
У
кучеров-бородачей
Зады
подбиты плотной ватой,
А
вдоль панелей гул речей
И
восклицаний плеск крылатый...
Гостиный
двор раскрыл фасад:
Купить
засахаренной клюквы?..
Над
белизной сквозных аркад
На
солнце золотятся буквы.
Идешь-плывешь.
Домой? Грешно.
В
канале бот мелькнул дельфином,
Горит
аптечное окно
Пузатым
голубым графином.
Вот
и знакомый, милый мост:
С
боков темнеют силуэты –
Опять
встают во весь свой рост
Все
те же кони и атлеты...
К
граниту жмется строй садков,
Фонтанка
даль осеребрила.
Смотри
– и слушай гул подков,
Облокотившись
на перила...
Гремят
трамвайные звонки,
Протяжно
цокают копыта, –
Раскинув
ноги, рысаки
Летят
и фыркают сердито.
<1922>
ВЕСНА НА
КРЕСТОВСКОМ
А. И. Куприну
Сеть
лиственниц выгнала алые точки.
Белеет
в саду флигелек.
Кот
томно обходит дорожки и кочки
И
нюхает каждый цветок.
Так
радостно бросить бумагу и книжки,
Взять
весла и хлеба в кульке,
Коснуться
холодной и ржавой задвижки
И
плавно спуститься к реке...
Качается
пристань на бледной Крестовке.
Налево
– Елагинский мост.
Вдоль
тусклой воды серебрятся подковки,
А
небо – как тихий погост.
Черемуха
пеной курчавой покрыта,
На
ветках мальчишки-жулье.
Веселая
прачка склонила корыто,
Поет
и полощет белье.
Затекшие
руки дорвались до гребли.
Уключины
стонут чуть-чуть.
На
веслах повисли какие-то стебли,
Мальки
за кормою, как ртуть...
Под
мостиком гулким качается плесень.
Копыта
рокочут вверху.
За
сваями эхо чиновничьих песен,
А
ивы – в цыплячьем пуху...
Краснеют
столбы на воде возле дачки,
На
ряби – цветная спираль.
Гармонь
изнывает в любовной горячке,
И
в каждом челне – пастораль.
Вплываю
в Неву. Острова, как корона:
Волнисто-кудрявая
грань...
Летят
рысаки сквозь зеленое лоно.
На
барках ленивая брань.
Пестреет
нарядами дальняя Стрелка.
Вдоль
мели – щетиной камыш.
Все
шире вода, голубая тарелка,
Все
глубже весенняя тишь...
Лишь
катер порой пропыхтит торопливо,
Горбом
залоснится волна,
Матрос,
словно статуя, вымпел, как грива, –
Качнешься
– и вновь тишина...
О
родине каждый из нас вспоминая,
В
тоскующем сердце унес
Кто
Волгу, кто мирные склоны Валдая,
Кто
заросли ялтинских роз...
Под
пеплом печали храню я ревниво
Последний
счастливый мой день:
Крестовку,
широкое лоно разлива
И
Стрелки зеленую сень.
<1921>
НА «ОСТРОВАХ»
На
Крестовском возле конки
Санки
пестренькие ждут.
У
пузатой лошаденки
Пляшет
в гриве красный жгут...
Бубенцы
нежны и звонки...
У
возницы взяли кнут...
Промелькнул
орел аптеки.
Солнце
кажет алый щит.
Спит
Нева. Снег режет веки,
Мост
под полозом гудит.
Ветлы
– старые калеки...
Сбоку
валенка висит...
Острова
несутся мимо,
Машут
снежной бородой.
Словно
крылья серафима
Иней
искрится седой,
Облака,
как клочья дыма,
Стынут
розовой грядой...
Сзади
мчатся три чинуши, –
Вожжи
вкось, лошадка вбок,
Две
девчонки-хохотуши
Отскочили
за дубок...
Ветерок
кусает уши, –
Не
боимся, голубок!
Расскакалась
лошаденка.
Не
удержишь. Эх ты, мышь!
Заиграла
селезенка.
Не
свались, держись, малыш...
Бубенцы
легко и звонко
Заливают
плеском тишь.
Прокатились.
Вон наш вейка:
Ждет
на тумбе за ларем.
«Сколько?»
– «Ридцать пять копейка».
Побренчали
серебром...
А
теперь домой, скорей-ка, –
Чаю
с бубликом попьем.
<1921>
ПСКОВ
Над
ширью величавых вод
Вдали
встает копна собора.
Гудит
далекий пароход...
А
здесь за мшистой тьмой забора
Желтеют
кисти барбариса,
Над
грядкой жимолость цветет...
В
саду распелась Василиса.
Искрясь,
Великая плывет.
Вдали,
весь беленький, у мыса
Молчит
игрушка-монастырь, –
Синеют
главы на лазури.
Река,
полна весенней дури,
Бормочет
радостный псалтырь.
Налево
мост – горбатый змей –
Разлегся
дугами над гладью.
На
мост ползет телега с кладью:
Конь
– карлик, ломовой – пигмей...
У
богадельни старички
На
солнце мирно греют кости,
Низы
домишек у реки
Все
в грязных брызгах, как в коросте.
На
кладках писарь и портниха
Воркуют
нежно у ворот.
Шипит
крапива: тихо-тихо...
К
воде идет гусиный взвод.
<1917>
С МОСТА НАД
ПСКОВОЙ
На
Пскове, где рыбный ряд,
Барки
грузные скрипят:
Здесь
– снитки, там – груды клюквы,
Мачты
– цвета свежей брюквы,
У
руля тряпье шатра...
Зеленеет
заводь речки,
А
на мачтах флюгера, –
Жестяные
человечки, –
Вправо-влево,
с ветром в лад
Сонно
вьются и пищат.
На
мощеном берегу
Бабы
клонятся в дугу
И
серебряную рыбу
Собирают
молча в глыбу.
Чешуя
вокруг в вершок...
Крепок
рыбный запашок!
Под
откосом ряд ларей.
Спят
амбары, сном объяты,
И
пестреют, как заплаты,
Латы
кованых дверей...
Кот
взобрался на трубу.
Ива
чуб к воде склонила...
У
харчевни ждет кобыла,
Оттопыривши
губу.
<1918>
ГОСТИНЫЙ ДВОР
Как
прохладно в гостиных рядах!
Пахнет
нефтью, и кожей,
И
сырою рогожей...
Цепи
пыльною грудой темнеют на ржавых пудах,
У
железной литой полосы
Зеленеют
весы.
Стонут
толстые голуби глухо,
Выбирают
из щелей овес...
Под
откос,
Спотыкаясь,
плетется слепая старуха,
А
у лавок, под низкими сводами стен
У
икон янтареют лампадные чашки,
И
купцы с бородами до самых колен
Забавляются
в шашки.
<1921>
Псков
ПСКОВИТЯНКА
Поганкины палаты
Белее изразца.
На столбиках пузатых
Свисает свод крыльца.
Трава ежом зеленым
Замшила тихий двор,
А ветер вздохом сонным
Кружит в воротах сор.
Томясь,
спускается с крыльца
Телеграфистка
Глаша.
Над
крышей – небо без конца...
Овал
румяного лица,
Как
греческая чаша.
Над
темно-русой головой
Вуаль
играет рыбкой,
В
глазах, плененных синевой,
Ленивая
улыбка.
Там, в Поганкиных палатах,
За стеклом в пустых покоях
Столько древней красоты:
Сарафаны в перехватах,
Зыбь парчи в густых левкоях,
Кички – райские цветы.
Усмехнулась, помечтала.
Ах, как пресно в синем платье,
В колпачке из чесучи!
Ведь она еще не знала,
Что весенние объятья
Горячи и без парчи...
Стучит
по мосткам каблучками...
С
заборов густыми снопами
Лиловая
никнет сирень.
Мелькнул
подоконник с купчихой.
Как
остров, средь заводи тихой,
Свободный
раскинулся день...
Сорвала
зелененький листик,
Вверху
закачался шиповник,
Над
церковкой птиц хоровод, –
И
каждый прохожий чиновник,
И
каждый малыш-гимназистик
Ей
сердце свое отдает.
На базаре плеск и гам:
Кони – бабы – печенеги.
Глаша тянется к ларькам
И глазеет на телеги.
На земле у старика
Косы синие – рядами.
Обступили, жмут бока,
В сталь защелкали ногтями.
Обошла галдящий круг.
Из трактира ржет машина.
В стороне – холм новых дуг.
Обернулась вниз: картина!
Пышут мальвы на платках...
Так чудесно в гору чинно
Подыматься на носках
Сквозь соборный двор пустынный.
На
глади Великой смешной пароходик чуть больше мизинца,
Белеет
безмолвный собор-исполин.
Под
вышкой сереют корявые стены детинца.
На
облаке – сонный, вечерний кармин.
Задумчиво
Глаша идет, напевая, на вышку:
Глаза
– два весенних пруда.
Стоит,
улыбаясь, смиряя задор и одышку,
И
смотрит, как гаснет внизу у обрыва вода.
Закат
сквозит печальной лентой. Пора домой.
Пскова-река
смывает барки лиловой тьмой.
Уже
вдоль Зáпcкoвья в домишках
зажгли огни.
Все
купола давно уснули в седой тени.
Мать
дремлет. На кривом балконе горит свеча,
Внизу
в хлеву вздыхает телка, сквозь сон мыча,
И
самовар бурлит-клокочет, ждет на столе...
Быстрее
вихря мчится Глаша в знакомой мгле.
<1918 >
В ОДЕССЕ
Вдоль деревянной длинной дамбы
Хвосты товарных поездов.
Тюки в брезенте, словно ямбы,
Пленяют четкостью рядов.
Дымят гиганты-пароходы,
Снуют матросы и купцы.
Арбузной коркой пахнут воды –
И зыбь, и блеск во все концы.
На
волнорезе так пустынно...
Чудак
в крылатке парусинной
Снимает
медленно с крючка
Вертляво-скользкого
бычка.
Всю гавань тихо и лениво
Под солнцем добрым обойдешь...
Воркуют голуби учтиво,
Босяк храпит в тени рогож.
Кадит корицей воздух летний...
Глазеешь на лихой народ
И выбираешь, как трехлетний,
Себе по вкусу пароход.
Вперед
по лестнице гигантской!
Жара
бросает в пот цыганский,
Акаций
пыльные ряды
С
боков свергаются в сады.
Дополз до памятника «Дюку»...
День добрый, герцог Ришелье!
Щитком к глазам подносишь руку:
Спит море – синее колье...
В ребре средь памятника – бомба,
Жужжит кольцом цветник детей,
И грек, исполненный апломба,
Раскрыл, пыхтя, лоток сластей.
Сажусь
у лестницы на кладку, –
Мороженщик
снял с круга кадку.
Сквозь
Николаевский бульвар
Плывет
змея беспечных пар.
Голландский шкипер белоснежный
Склонил к Кармен одесской лоб.
Взлетает смех, как жемчуг нежный,
Играет палкой местный сноб,
Горит над жирным турком феска,
Студент гарцует средь девиц...
Внизу среди морского блеска
Чернь пароходных верениц...
Казаки,
статные, как кони,
Кружком
расселись в павильоне...
Урядник
грузен, как бугай.
Запели...
Эх, не вспоминай!
<1923>
ПОЛТАВСКИЙ РАЙ
Славный
садик у Дмитро –
Сероглазого
мальчишки!
Тесно,
тихо и пестро,
И
прохладно, как в кубышке...
На
заваленке сидим,
Пресерьезные,
как турки.
Тень
от листьев, словно дым.
Пахнет
известь штукатурки...
Пышат
охрой ноготки –
Деревенские
цветочки.
Все
на свете пустяки,
Кроме...
Писаревой дочки!
Черт
ли нас разыщет здесь?
Тихий
остров без названья –
И
на всем густая смесь
Тени,
красок и жужжанья...
Цвет
настурций ярче ран.
Все
проходит, все забвенно.
В
клуне хрюкает кабан
Мелодично
и блаженно.
Синий-синий
сон небес.
Облака
свернулись в вату,
И
подсолнечников лес
Обступил,
как джунгли, хату.
<1914>
* * *
В
пышной вишне дрожь и шорох.
Сбоку
– лестницы ребро.
Гулко
падает в ведро
Темно-красных
вишен ворох.
Ветка
к лестнице прижала
Загорелую
ступню.
Сквозь
шуршащую возню
Вьется
песнь, острее жала,
В
молодые небеса.
Приложив
к глазам ладонь,
Смотрит
Мотря над верхушкой:
У
реки дымит огонь,
Чей-то
конь бредет опушкой.
Луг
полого льнет к реке...
Дед
плывет на челноке.
На
холме курчавый лес
Полон
влажной, сонной тенью...
Пятка
виснет над ступенью,
И
душа полна чудес...
Вишни
пляшут под рукой:
Две
в ведро, – четыре в губы.
Терпкий
сок окрасил зубы...
Кто-то
крикнул за рекой...
Встрепенулась...
Надо рвать,
Чтоб
поспеть с ведром к закату!
Помогла
б, пожалуй, мать,
Да
сегодня белит хату.
Скрылась
в листьях синева, –
Заходили
рукава...
<1923>
ЗАТОН
Глазам
показалось, что это олива,
Но
олив в Малороссии нет –
Это
старая дымчато-сизая ива
Наклонила
к воде свой скелет.
Челнок
зашипел о прибрежные стебли
И
вплыл под кудрявый навес...
Колотится
сердце от бешеной гребли,
Камыши
обступают, как лес.
Один.
За верхушками матовых копий
Колышатся
спины коров,
Подножья
березок с пятнами топи
И
зеленые шапки бугров.
Облака
проплывают, как белые яхты.
Головастики
ил бороздят.
За
кустом, над водой из-под клетчатой плахты
Загорелые
пятки висят.
<1923>
НА ТОКУ
В
стогу молодой соломы
Сижу,
как в гнезде.
Лошадиная
морда в узде
Торчит
из-за бревен дома:
Там
в телеге, под тканью рогож,
Туго
горбится новая рожь.
Дрожит
бок веялки красной.
Взлетает
столбом шелуха.
Скрипит
рукоятка бесстрастно,
Склоняется
плавно сноха,
Дед
сыпет в устье все новую рожь.
В
воздухе гулкая дрожь,
Прерывистый
грохот и шелест зерна, –
А
в стогу – тишина.
Тепло,
и пахнет соломой...
Глаза
потушены дремой.
Ветер
клонит почти до земли
Густые
ряды конопли
И
над серой дорогой, внезапно вспыля,
Улетает
в пустые поля...
Такая
полная радость!
Простая
и редкая радость...
Быть
может, самый беспечный мой час:
Солома,
полоска неяркого неба,
Шипение
нового хлеба
И
веялки старой глухой усыпительный тряс...
<1912>
ПРУД
Зелененькою
ряскою
Покрыта
гладь пруда.
Под
зыбкою замазкою
Колышется
вода...
У
берега метелочки
Густого
тростника,
А
на бугре две елочки
Сквозят
издалека.
В
пруде колода дряхлая
Спит
кверху животом.
Склонилась
ива чахлая
Взлохмаченным
кустом.
Кра-кра!
Плывут от берега
Утята-малыши,
–
С
лягушками – истерика,
Удрали
в камыши...
И
только жаба важная,
Как
будто напоказ,
Дородная
и влажная
Из
тины пучит глаз.
В
воде бегут пузырики,
Проснулись
тростники,
И
в сердце, полном лирики,
Рождаются
стишки...
<1921>
НЯНЬКА
(Лубок)
Где
барчук? Удрал к реке
Покачаться
в челноке...
Подобрав
свои оборки,
Нянька
села на пригорке,
С
треском семечки грызет
И
облизывает рот.
Молода:
шестнадцать лет,
Груди
рвутся за корсет,
Ноги
– две литых колонны,
Глазки
серенькие сонны,
Лоб
в кудряшках, бант – в аршин,
Циферблат,
как красный блин,
Пухлый
нос в густых веснушках,
Два
кольца трясутся в ушках...
Пропотела,
пропеклась,
И,
зевая, как карась,
Разлеглась
шуршащей тушей
Под
тенистой дикой грушей.
* * *
Затаив
в восторге дух,
Смотрит,
вытянувши шею,
На
прекрасную Цирцею
Из-за
ясеня пастух.
Пять
коров ушло в овес –
Он
не видит и не слышит,
Ветер
ясень с ним колышет,
Словно
он к стволу прирос…
«Вот
так Питер! Ай да ну!»
А
в запрошлую весну,
Как
он хлопал на гумне
Эту
Дуню по спине!..
<1912>
<1923>
ШАЛАШИК
Это
шалашик деда Егора.
Вон
его свитка лежит на золе.
Скоро
придет он с лукошком из бора,
Будет
грибы разбирать на земле.
Сохнут
на жерди густые охапки –
Перед
покосом дед тмин обобрал.
Палкой
пучки обмолотит на тряпке,
Свеет,
а семя – в мешочек. Видал?..
Вот
чугунок с оттопыренным ухом...
Сварит
дед кашу, до капельки съест.
Свежее
сено покажется пухом –
Ляжет,
закурит, посмотрит окрест...
Вечером,
чуть пропадет за оврагом
Сонного
солнца цветной ободок,
Вспыхнет
костер ярко-розовым флагом
И
озарит задремавший прудок.
К
спящему саду наставит дед уши
И
загремит в темноту: «Ого-го!»
Вынет
из пепла шипящие груши,
Дунет
– и в рот. «Горячо?» – «Ничего!..»
<1921>
ЗИМА
I
Над
черной прорубью дымится сизый пар.
Под
валенками снег шипит и тает.
В
далекой деревушке Жучка лает,
А
солнце – алый шар!
Пойдем
на остров... Пышный и седой,
В
озерной белизне он спит глубоко,
Блестя
заиндевевшею осокой
Над
скованной водой...
II
Елки – беленькие свечи.
Здравствуй, дуб широкоплечий,
Очарованный старик!
Как живешь? Озяб? Еще бы!
У пяты – бугром сугробы,
Над челом – седой парик...
Ветер лютый и бесстыжий
Шелестит листвою рыжей,
С неба сыплется снежок...
Пусть... Весна не за горами:
Пестроглазыми цветами
Закудрявится лужок,
Понатужась, лопнут почки,
И зеленые комочки
Крикнут радостно: «Пора!»
Не ворчи... Ведь я терплю же,
У меня беда похуже:
Видишь – в валенке дыра?
III
Если
взрыть снежок под елкою у кочки,
Под
навесом зимних дымчатых небес
Ты
увидишь чудо из чудес:
На
бруснике изумрудные листочки!
Если
их к щеке прижать нетерпеливо,
О,
как нежен влажный их атлас!
Словно
губы матери счастливой,
Перед
сном касавшиеся нас...
Иней
все березы запушил,
Вербы
в белых-белых пышных сетках...
Спит
зима на занесенных ветках,
Ветер
крылья светло-синие сложил...
Горсть
брусничных веток я связал в пучок,
Дома
их поставлю в банку из-под меда –
Пусть
за дверью воет непогода:
На
моем столе – весны клочок...
IV
«Тишина!»
– шепнула белая поляна.
«Тишина!»
– вздохнула, вея снегом, ель.
За
стволами зыбь молочного тумана
Окаймила
пухлую постель.
Переплет
теней вдоль снежного кургана...
Хлопья
медленно заводят карусель,
За
опушкой – тихая метель,
В
небе – мутная, безбрежная нирвана...
«Тишина!»
– качаясь, шепчет ель.
«Тишина!»
– вздыхает белая поляна.
V
Домой!
Через озеро, в пышном лиловом тумане...
Над
синим холмом расцвела на окошке свеча.
Вдали
убегают, болтая бубенчиком, сани,
И
белые мухи садятся гурьбой вдоль плеча...
Под
снегом и льдом дышат сонные, тихие щуки.
Над
прорубью в дымке маячит безмолвный рыбак,
А
ветер играет и дует в иззябшие руки
И
с визгом уносит в снега перекличку собак...
Там,
дома, добуду в печурке горячих картошек,
Подую
на пальцы – и с солью зернистою в рот,
Раздую
лучину... В сенях из-под старых лукошек
Достану
салазки – и свистну у наших ворот!
Соседский
Ильюшка примчится веселою рысью, –
Ох,
трудно в тулупчик рукою попасть на ходу,
Я
сяду, он сядет – и с холмика тропкою лисьей
Помчимся,
помчимся, помчимся, как птицы к пруду!..
<1921>
БАЛ В ЖЕНСКОЙ
ГИМНАЗИИ
I
Пехотный
Вологодский полк
Прислал
наряд оркестра.
Сыч-капельмейстер,
сивый волк,
Был
опытный маэстро.
Собрались
рядом с залой в класс,
Чтоб
рокот труб был глуше.
Курлыкнул
хрипло медный бас,
Насторожились
уши.
Басы
сверкнули вдоль стены,
Кларнеты
к флейтам сели, –
И
вот над мигом тишины
Вальс
томно вывел трели...
Качаясь,
плавные лады
Вплывают
в зал лучистый,
И
фей коричневых ряды
Взметнули
гимназисты.
Напев
сжал юность в зыбкий плен, –
Что
в мире вальса краше?
Пусть
там сморкаются у стен
Папаши
и мамаши...
Не
вся ли жизнь хмельной поток
Над
райской панорамой?
Поручик
Жмых пронесся вбок
С
расцветшей классной дамой.
У
двери встал, как сталактит,
Блестя
иконостасом,
Сам
губернатор Фан-дер-Флит
С
директором Очкасом:
Директор
– пресный, бритый факт,
Гость
– холодней сугроба,
Но
правой ножкой тайно в такт
Подрыгивают
оба.
В
простенке – бледный гимназист,
Немой
Монблан презренья.
Мундир
до пяток, стан, как хлыст,
А
в сердце лава мщенья.
Он
презирает потолок,
Оркестр,
паркет и люстры,
И
рот кривится поперек
Усмешкой
Заратустры.
Мотив
презренья стар как мир...
Вся
жизнь в тумане сером:
Его
коричневый кумир
Танцует
с офицером!
II
Антракт.
Гудящий коридор,
Как
улей, полон гула.
Напрасно
классных дам дозор
Скользит
чредой сутулой.
Любовь
влетает из окна
С
кустов ночной сирени,
И
в каждой паре глаз весна
Поет
романс весенний.
Вот
даже эти, там и тут,
Совсем
еще девчонки,
Ровесников
глазами жгут
И
теребят юбчонки.
Но
третьеклассники мудрей,
У
них одна лишь радость:
Сбежать
под лестницу скорей
И
накуриться в сладость...
Солдаты
в классе, развалясь,
Жуют
тартинки с мясом.
Усатый
унтер спит, склонясь,
Над
геликоном-басом.
Румяный
карлик-кларнетист
Слюну
сквозь клапан цедит.
У
двери – бледный гимназист
И
розовая леди.
«Увы!
У женщин нет стыда...
Продать
за шпоры душу!»
Она,
смеясь, спросила: «Да?»,
Вонзая
зубы в грушу...
О,
как прекрасен милый рот
Любимой
гимназистки,
Когда
она, шаля, грызет
Огрызок
зубочистки!
В
ревнивой муке смотрит в пол
Отелло-проповедник,
А
леди оперлась о стол,
Скосив
глаза в передник.
Не
видит? Глупый падишах!
Дразнить
слепцов приятно.
Зачем
же жалость на щеках
Зажгла
пожаром пятна?
Но
синих глаз не укротить,
И
сердце длит причуду.
«Куда
ты?» – «К шпорам». – «Что за прыть?» –
«Отстань!
Хочу и буду».
III
Гремит
мазурка – вся призыв.
На
люстрах пляшут бусы.
Как
пристяжные, лбы склонив,
Летит
народ безусый.
А
гимназистки-мотыльки,
Откинув
ручки влево,
Как
одуванчики легки,
Плывут
под плеск напева.
В
передней паре дирижер,
Поручик
Грум-Борковский,
Вперед
плечом, под рокот шпор
Беснуется
чертовски.
С
размаху на колено встав,
Вокруг
обводит леди
И
вдруг, взметнувшись, как удав,
Летит,
краснее меди.
Ресницы
долу опустив,
Она
струится рядом,
Вся
огнедышащий порыв
С
лукаво-скромным взглядом...
О
ревность, раненая лань!
О
ревность, тигр грызущий!
За
борт мундира сунув длань,
Бледнеет
классик пуще.
На
гордый взгляд – какой цинизм! –
Она,
смеясь, кивнула...
Юнец,
кляня милитаризм,
Сжал
в гневе спинку стула.
Домой?..
Но дома стук часов,
Белинский
над кроватью,
И
бред полночных голосов,
И
гул в висках... Проклятье!
Сжав
губы, строгий, словно Дант,
Выходит
он из залы.
Он
не армейский адъютант,
Чтоб
к ней идти в вассалы!..
Вдоль
коридора лунный дым
И
пар неясных пятна,
Но
пепиньерки мчатся к ним
И
гонят в зал обратно.
Ушел
бедняк в пустынный класс,
На
парту сел, вздыхая,
И,
злясь, курил там целый час
Под
картою Китая.
IV
С
Дуняшей, горничной, домой
Летит
она, болтая.
За
ней вдоль стен, укрытых тьмой,
Крадется
тень худая...
На
сердце легче: офицер
Остался,
видно, с носом.
Вон
он, гремя, нырнул за сквер
Нахмуренным
барбосом.
Передник
белый в лунной мгле
Змеится
из-под шали.
И
слаще арфы – по земле
Шаги
ее звучали...
Смешно!
Она косится вбок
На
мрачного Отелло.
Позвать?
Ни-ни. Глупцу – урок,
Ей
это надоело!
Дуняша,
юбками пыля,
Склонясь,
в ладонь хохочет,
А
вдоль бульвара тополя
Вздымают
ветви к ночи.
Над
садом – перья зыбких туч.
Сирень
исходит ядом.
Сейчас
в парадной щелкнет ключ,
И
скорбь забьет каскадом...
Не
он ли для нее вчера
Выпиливал
подчасник?
Нагнать?
Но тверже топора
Угрюмый
восьмиклассник:
В
глазах – мазурка, адъютант,
Вертящиеся
штрипки,
И
разлетающийся бант,
И
ложь ее улыбки...
Пришли.
Крыльцо, как темный гроб,
Как
вечный склеп разлуки.
Прижав
к забору жаркий лоб,
Сжимает
классик руки.
Рычит
замок, жестокий зверь,
В
груди – тупое жало.
И
вдруг... толкнув Дуняшу в дверь,
Она
с крыльца сбежала.
Мерцали
блики лунных струй
И
ширились все больше.
Минуту
длился поцелуй!
(А
может быть, и дольше.)
<1922>
ПОЖАРНЫЙ
В гудящем перезвоне
Плывут углы и рвы...
Летят шальные кони –
Раскормленные львы.
Пожарный в светлой каске,
Усатый кум Пахом,
Качаясь в мерной пляске,
Стоит над облучком.
«Тра-ра! Пошли с дороги!..»
Звенит-поет труба.
Гремя промчались дроги
У самого столба.
Блестят на солнце крупы
Лоснящихся коней.
Вдогонку мальчик глупый
Понесся из сеней...
Крик баб и визги шавок.
Свистки! Галдеж! Содом!
На площади у лавок
Горит-пылает дом.
Кони стали. Слез Пахом...
Ну-ка, лестницу живее!
Вьются дымчатые змеи...
Пламя в бешенстве лихом,
Словно рыжий дикий локон
Вырывается из окон...
Но пожарный наш не трус:
Слившись с лестницею зыбкой,
Вверх карабкается шибко,
Улыбаясь в черный ус.
Изогнувшись, словно бес,
Возле крыши в люк мансарды
Прыгнул легче леопарда
И исчез...
Дым и пламень... Треск и вой,
А внизу
Верещит городовой,
Люд
гудит, как лес в грозу...
Свищут юркие мальчишки,
Взбудораженные Гришки –
И струя воды столбом
Лупит в дом!
Две минуты – три – и пять...
Ах, как долго надо ждать!
Из раскрытого окна,
Раздвигая дым янтарный,
Черный, словно сатана,
Появляется пожарный:
А под мышкой у Пахома
Спит трехлетний мальчик Дема,
Прислонясь к щеке усатой
Головенкою лохматой...
Мать внизу кричит и плачет.
Верховой куда-то скачет.
Эй, воды, еще – еще!
Гаснет пламя. Пар шипящий
Встал над домом белой чашей,
Хорошо!
Переулками
сонными едет обратно обоз,
Разгоняя
бродячее стадо взлохмаченных коз.
Кони
шеи склонили и пена на землю летит.
На
последней повозке Пахом утомленный сидит.
Над
заборами буйно синеет густая сирень,
Дым
из трубки Пахома струится, как сизая тень...
Наклонился
Пахом – и слегка покачал головой:
Вся
ладонь в пузырях... Ничего, заживет, не впервой!
Капли
пота и сажи ползут по горячей щеке,
Кони
тихо свернули за церковь к болтливой реке.
Солнце
вспыхнуло в каске багровой закатной свечой...
За
амбаром кружит голубок над родной каланчой.
<1921>
РЕПЕТИТОР
Тане
Львовой захотелось в медицинский институт.
Дядя
нанял ей студента, долговязого, как прут.
Каждый
день в пустой гостиной он, крутя свой длинный ус,
Объяснял
ей imperfectum* и причастия на «us».
Таня
Львова, как детеныш, важно морщила свой нос
И,
выпячивая губки, отвечала на вопрос.
Но
порой, борясь с дремотой, вдруг лукавый быстрый взгляд
Отвлекался
от латыни за окно, в тенистый сад...
Там,
в саду, так много яблок на дорожках и в траве:
Так
и двинула б студента по латинской голове!
<1922>
_______
*Прошедшее
время (лат.).
О ЧЕМ ПОЕТ
САМОВАР
В
животе горячо, в животе бурлит...
Держите
меня! Сейчас убегу!
В
стекла маленький, серенький дождик стучит...
И-и-и!
У-у-у!
Бур-бур! Окно запотело...
Какое,
мне дело?
На
улице сырость-слякоть-лужицы... Эх!
Напою
и согрею всех:
Веселых,
суровых,
Больных
и здоровых,
Больших
и крошечных-маленьких,
И
самых седеньких-стареньких, –
В
кишках теплее –
На
свете милее...
Паф!
Где
мальчик Васенька? Спит-спит-спит.
Глазки
опухли...
Чайник
простынет! Чаинки разбухли...
Пусть
скорей-поскорей прибежит –
Сморщит
кожицу,
Сделает
рожицу,
Посмотрит
в мой медный свирепый живот
И
фыркнет во весь белозубый рот...
Кто
дразнится, кто там поет на полу,
У
печки – за шваброй – в углу?
Кот!
Пуф!
Обормот.
Тоже
сокровище.
Буль-буль-буль,
подойди-ка, чудовище, –
Я-тебя,
я-тебя, я-тебя каплей горячею в нос!
Что-с?
Паф!
Испугался, убрался под шкаф...
Жду-жду...
Скучно мне тут.
Пи!
Из
крана крупные слезы текут.
Пи!
Ошалел
от угара,
Задохся
от пара,
Угольки
раскалились, шипят и звенят.
Ах!
Бур-бур-бур!
Я сердит – я волнуюсь – бурлю-клокочу.
Унесите
меня... Не хочу!
Обливается
потом конфорка и бок,
Пар
свистит, пар пищит, как пожарный свисток!..
Распа-я-юсь!
Подлейте во-ды! Не мо-гу!
И-и-и!
У-у-у!
<1920>
ЗМЕЙ
Облака
плывут над пашней...
Из
газетины вчерашней
Надо
змея смастерить.
Раму
склеим из лучинок,
Хвост
из розовых шерстинок,
Ну а нить?
Нить?
У бабушки в коробке
Есть
большой моток для штопки,
Мигом
к бабушке, айда!
Ты
голубушка! Ты дусик!
Ты
милее всех бабусек!
Можно, да?
В
мире нет добрей старушки...
Сели
рядом у опушки
Перематывать
клубок.
Справа
– маки, слева – лютик,
Не
спеши, верти на прутик –
В колобок!
Синькой
вывели глазищи,
Углем
– брови и усищи,
Клюквой
– две ноздри и рот...
Хвост
– как шлейф у генеральши...
Заноси-ка!
Дальше, дальше!
До ворот!
Змей
прыгнул вбок, метнулся ввысь –
Пора...
Как
конь, во всю помчался рысь,
Ура!
Но
нитка держит на вожжах,
Шалишь!
В
лазури – белая межа
И тишь...
А
ветер хвост относит вбок –
Пускай...
Быстрей
разматывай клубок,
Лентяй!
Гудит
наш змей, как паровоз...
Жара.
Эй,
змей! Ты выше всех берез!
Ура!
Взяли
промокашку,
Сделали
старикашку,
Проткнули
в животе калитку,
Посадили
на нитку...
Ишь!
Запищал,
как мышь,
Растопырил
ручки,
Задрал
брючки
И
помчался кверху по нитке все прямо да прямо:
Это
мы послали солнцу телеграмму.
<1923>
ПУШКИН
Над
столом в цветной, парчовой раме
Старший
брат мой, ясный и большой,
Пушкин
со скрещенными руками –
Светлый
щит над темною душой...
Наша
жизнь – предсмертная отрыжка...
Тем
полней напев кастальских струй!
Вон
на полке маленькая книжка, –
Вся
она, как первый поцелуй.
На
Литве, на хуторе «Березки»,
Жил
рязанский беженец Федот.
Целый
день строгал он, молча, доски,
Утирая
рукавами пот.
В
летний день, замученный одышкой
(Нелегко
колоть дрова в жару),
Я
зашел, зажав топор под мышкой,
Навестить
его и детвору.
Мухи
все картинки засидели,
Хлебный
мякиш высох и отстал.
У
окна близ образа висели
Пушкин
и турецкий генерал.
Генерал
Федоту был известен,
Пушкин,
к сожаленью, незнаком.
За
картуз махорки (я был честен)
Я
унес его, ликуя, в дом.
Мух
отмыл, разгладил в старой книжке...
По
краям заискрилась парча –
И
вожу с собою в сундучишке,
Как
бальзам от русского бича.
Жил
ведь он! Раскрой его страницы,
Затаи
дыханье и читай:
Наша
плаха – станет небылицей,
Смолкнут
стоны, стихнет хриплый лай...
Пусть
Демьяны, новый вид зулусов,
Над
его страной во мгле бренчат –
Никогда,
пролеткультурный Брюсов,
Не
вошел бы он в ваш скифский ад!
Жизнь
и смерть его для нас, как рана,
Но
душа спокойна за него:
Слава
Богу! Он родился рано,
Он
не видел, он не слышал ничего...
<1920>
ПАМЯТИ Л. Н.
АНДРЕЕВА
Давно
над равниною русской, как ветер печальный и буйный,
Кружил
он взволнованной мыслью, искал, и томился, и звал.
Не
верил проклятому быту и, словно поток многоструйный,
Срываясь
с утесов страданья, и хрипло, и дико рыдал.
С
бессонною жаждой и гневом стучался он в вечные двери,
И
сталкивал смерчи безверья, и мучил себя и других...
Прекрасную
«Синюю Птицу» терзают косматые звери,
Жизнь
– черная смрадная яма, костер из слепых и глухих.
Мы
знали «пугает – не страшно», но грянуло грозное эхо.
И,
словно по слову пророка, безумный надвинулся шквал:
Как
буря, взметнулись раскаты кровавого «Красного Смеха»,
Костлявый
и жуткий «Царь-Голод» с «Анатэмой» начал свой бал.
С
распятым замученным сердцем одно только слово «Россия»,
Одно
только слово «спасите» кричал он в свой рупор тоски,
Кричал
он в пространство, метался, смотрел, содрогаясь, на Вия,
И
сильное, чуткое сердце, устав, разорвалось в куски...
Под
сенью финляндского бора лежит он печально и тихо,
Чужой
и холодной землею забиты немые уста.
Хохочет,
и воет, и свищет безглазое русское Лихо,
Молчит
безответное небо, – и даль безнадежно
пуста.
<1920>
* * *
Ах,
зачем нет Чехова на свете!
Сколько
вздорных – пеших и верхом,
С
багажом готовых междометий
Осаждало
в Ялте милый дом...
День
за днем толклись они, как крысы,
Словно
был он мировой боксер.
Он
шутил, смотрел на кипарисы
И,
прищурясь, слушал скучный вздор.
Я
б тайком пришел к нему иначе:
Если
б жил он, – горькие мечты! –
Подошел
бы я к решетке дачи
Посмотреть
на милые черты.
А
когда б он тихими шагами
Подошел
случайно вдруг ко мне, –
Я
б, склонясь, закрыл лицо руками
И
исчез в вечерней тишине.
<1922>