ЗАКАТ
В час, когда пустая площадь
Желтой пылью повита,
В час, когда бледнеют скорбно
Истомленные уста, –
Это ты вдали проходишь
В круге красного зонта.
Это ты идешь, не помня
Ни о чем и ни о ком,
И уже тобой томятся
Кто знаком и не знаком, –
В час, когда зажегся купол
Тихим, теплым огоньком.
Это ты в невинный вечер
Слишком пышно завита,
На твоих щеках ложатся
Лиловатые цвета, –
Это ты качаешь нимбом
Нежно-красного зонта!
Знаю: ты вольна не помнить
Ни о чем и ни о ком,
Ты падешь на сердце легким,
Незаметным огоньком, –
Ты как смерть вдали проходишь
Алым, летним вечерком!
Ты одета слишком нежно,
Слишком пышно завита,
Ты вдали к земле склоняешь
Круг атласного зонта, –
Ты меня огнем целуешь
В истомленные уста!
21 мая 1908
Москва
ДУША
О, жизнь моя! За ночью – ночь! И ты,
душа, не внемлешь миру.
Усталая! К чему влачить усталую свою
порфиру?
Что жизнь? Театр, игра страстей,
бряцанье шпаг на перекрестках,
Миганье ламп, игра теней, игра огней
на тусклых блестках.
К чему рукоплескать шутам? Живи на
берегу угрюмом.
Там, раковины приложив к ушам,
внемли плененным шумам –
Проникни в отдаленный мир: глухой
старик ворчит сердито,
Ладья скрипит, шуршит весло, да
вопли – с берегов Коцита.
Ноябрь 1908
Гиреево
ЭЛЕГИЯ
Взгляни, как наша ночь пуста и
молчалива:
Осенних
звезд задумчивая сеть
Зовет спокойно жить и мудро умереть,
–
Легко
сойти с последнего обрыва
В долину кроткую.
Быть может, там ручей,
Еще
кипя, бежит от водопада,
Поет
свирель, вдали пестреет стадо,
И внятно щелканье пастушеских бичей.
Иль,
может быть, на берегу пустынном
Задумчивый
и ветхий рыболов,
Едва оборотясь на звук моих шагов,
Движением
внимательным и чинным
Забросит
вновь прилежную уду…
Страна безмолвия! Безмолвно отойду
Туда,
откуда дождь, прохладный и привольный,
Бежит,
шумя, к долине безглагольной…
Но
может быть – не кроткою весной,
Не мирным отдыхом, не сельской
тишиной,
Но
памятью мятежной и живой
Дохнет
сей мир – и снова предо мной…
И
снова ты! а! страшно мысли той!
Блистательная ночь пуста и молчалива.
Осенних
звезд мерцающая сеть
Зовет
спокойно жить и умереть.
Ты
по росе ступаешь боязливо.
15 августа 1908
Гиреево
* * *
В тихом сердце – едкий пепел,
В темной чаше – тихий сон.
Кто из темной чаши не пил,
Если в сердце – едкий пепел,
Если в чаше тихий сон?
Все ж вина, что в темной чаше,
Сладким зельем не зови.
Жаждет смерти сердце наше, –
Но, склонясь над общей чашей,
Уст улыбкой не криви!
Пей, да помни: в сердце – пепел,
В чаше – долгий, долгий сон!
Кто из темной чаши не пил,
Если в сердце – тайный пепел,
Если в чаше – тихий сон?
3 августа 1908
Гиреево
* * *
Увы, дитя! Душе неутоленной
Не снишься ль ты невыразимым сном?
Не тенью ли проходишь омраченной,
С букетом роз, кинжалом и вином?
Я каждый шаг твой зорко стерегу.
Ты падаешь, ты шепчешь – я рыдаю,
Но горьких слов расслышать не могу
И языка теней не понимаю.
Конец 1909
МАТЕРИ
Мама! Хоть ты мне откликнись и
выслушай: больно
Жить в этом мире! Зачем ты меня родила?
Мама! Быть может, всё сам погубил я
навеки, –
Да, но за что же вся жизнь – как
вино, как огонь, как стрела?
Стыдно мне, стыдно с тобой говорить
о любви,
Стыдно сказать, что я плачу о
женщине, мама!
Больно тревожить твою безутешную
старость
Мукой души ослепленной, мятежной и
лживой!
Страшно признаться, что нет никакого
мне дела
Ни до жизни, которой ты меня учила,
Ни до молитв, ни до книг, ни до
песен.
Мама, я всё забыл! Всё куда-то
исчезло,
Всё растерялось, пока, палимый
вином,
Бродил я по улицам, пел, кричал и
шатался.
Хочешь одна узнать обо мне всю
правду?
Хочешь – признаюсь? Мне нужно совсем
не много:
Только бы снова изведать ее поцелуи
(Тонкие губы с полосками рыжих
румян!),
Только бы снова воскликнуть:
«Царевна! Царевна!» –
И услышать в ответ: «Навсегда».
Добрая мама! Надень-ка ты старый
салопчик,
Да помолись Ченстоховской
О бедном сыне своем
И о женщине с черным бантом!
осень 1910
ВОЗВРАЩЕНИЕ
ОРФЕЯ
О, пожалейте бедного Орфея!
Как скучно петь на плоском берегу!
Отец, взгляни сюда, взгляни, как
сын, слабея,
Еще сжимает лирную дугу!
Еще ручьи лепечут непрерывно,
Еще шумят нагорные леса,
А сердце замерло и внемлет
безотзывно
Послушных струн глухие голоса.
И вот пою, пою с последней силой
О том, что жизнь пережита вполне,
Что Эвридики нет, что нет подруги
милой,
А глупый тигр ласкается ко мне.
Отец, отец! Ужель опять, как прежде,
Пленять зверей да камни чаровать?
Иль песнью новою, без мысли о
надежде,
Детей и дев к печали приучать?
Пустой души пустых очарований
Не победит ни зверь, ни человек.
Несчастен, кто несет Коцитов дар
стенаний
На берега земных веселых рек!
О, пожалейте бедного Орфея!
Как больно петь на вашем берегу!
Отец, взгляни сюда, взгляни, как
сын, слабея,
Еще сжимает лирную дугу!
20 февраля 1910
УЩЕРБ
Какое тонкое терзанье –
Прозрачный воздух и весна,
Ее цветочная волна,
Ее тлетворное дыханье!
Как замирает голос дальний,
Как узок этот лунный серп,
Как внятно говорит ущерб,
Что нет поры многострадальней!
И даже не блеснет гроза
Над этим напряженным раем, –
И, обессилев, мы смежаем
Вдруг потускневшие глаза.
И всё бледнее губы наши,
И смерть переполняет мир,
Как расплеснувшийся эфир
Из голубой небесной чаши.
3 (или 10) апреля 1911
Москва
* * *
Века, прошедшие над миром,
Протяжным голосом теней
Еще взывают к нашим лирам
Из-за стигийских камышей.
И мы, заслышав стон и скрежет,
Ступаем на Орфеев путь,
И наш напев, как солнце, нежит
Их остывающую грудь.
Былых волнений воскреситель,
Несет теням любой из нас
В их безутешную обитель
Свой упоительный рассказ.
В беззвездном сумраке Эреба,
Вокруг певца сплетясь тесней,
Родное вспоминает небо
Хор воздыхающих теней.
Но горе! мы порой дерзаем
Все то в напевы лир влагать,
Чем собственный наш век терзаем,
На чем легла его печать.
И тени слушают недвижно,
Подняв углы высоких плеч,
И мертвым предкам непостижна,
Потомков суетная речь.
Конец 1912
ГОЛОС
ДЖЕННИ
А Эдмонда не покинет
Дженни даже в небесах.
Пушкин
Мой любимый, где ж ты коротаешь
Сиротливый век свой на земле?
Новое ли поле засеваешь?
В море ли уплыл на корабле?
Но вдали от нашего селенья,
Друг мой бедный, где бы ни был ты,
Знаю тайные твои томленья,
Знаю сокровенные мечты.
Полно! Для желанного свиданья,
Чтобы Дженни вновь была жива,
Горестные нужны заклинанья,
Слишком безутешные слова.
Чтоб явился призрак, еле зримый,
Как звезды упавшей беглый след,
Может быть, и в сердце, мой любимый,
У тебя такого слова нет!
О, не кличь бессильной, скорбной
тени,
Без того мне вечность тяжела!
Что такое вечность? Это Дженни
Видит сон родимого села.
Помнишь ли, как просто мы любили,
Как мы были счастливы вдвоем?
Ах, Эдмонд, мне снятся и в могиле
Наша нива, речка, роща, дом!
Помнишь – вечер у скамьи садовой
Наших деток легкие следы?
Нет меня – дели с подругой новой
День и ночь, веселье и труды!
Средь живых ищи живого счастья,
Сей и жни в наследственных полях.
Я тебя земной любила страстью,
Я тебе земных желаю благ.
Февраль 1912
* * *
Жеманницы былых годов,
Читательницы Ричардсона!
Я посетил ваш ветхий кров,
Взглянул с высокого балкона
На дальние луга, на лес,
И сладко было мне сознанье,
Что мир ваш навсегда исчез
И с ним его очарованье.
Что больше нет в саду цветов,
В гостиной – нот на клавесине,
И вечных вздохов стариков
О матушке-Екатерине.
Рукой не прикоснулся я
К томам библиотеки пыльной,
Но радостен был для меня
Их запах, затхлый и могильный.
Я думал: в грустном сём краю
Уже полвека всё пустует.
О, пусть отныне жизнь мою
Одно грядущее волнует!
Блажен, кто средь разбитых урн,
На невозделанной куртине,
Прославит твой полет, Сатурн,
Сквозь многозвездные пустыни!
Конец 1912
ЗИМА
Как перья страуса на черном
катафалке,
Колышутся фабричные дымы.
Из черных бездн, из предрассветной
тьмы
В иную тьму несутся с криком галки.
Скрипит обоз, дыша морозным паром,
И с лесенкой на согнутой спине
Фонарщик, юркий бес, бежит по
тротуарам...
О, скука, тощий пес, взывающий к
луне!
Ты – ветер времени, свистящий в уши
мне!
Декабрь 1913
* * *
Когда почти благоговейно
Ты указала мне вчера
На девушку в фате кисейной
С студентом под руку, – сестра,
Какую горестную муку
Я пережил, глядя на них!
Как он блаженно жал ей руку
В аллеях темных и пустых!
Нет, не пленяйся взором лани
И вздохов томных не лови.
Что нам с тобой до их мечтаний,
До их неопытной любви?
Смешны мне бедные волненья
Любви невинной и простой.
Господь нам не дал примиренья
С своей цветущею землей.
Мы дышим легче и свободней
Не там, где есть сосновый лес,
Но древним мраком преисподней
Иль горним воздухом небес.
Декабрь 1913