Николай Гумилев. СТИХОТВОРЕНИЯ. Посмертный сборник

НИГЕР

Я на карте моей под ненужною сеткой

Сочиненных для скуки долгот и широт,

Замечаю, как что-то чернеющей веткой,

Виноградной оброненной веткой ползет.

А вокруг города, точно горсть виноградин,

Это – Бусса, и Гомба, и царь Тимбукту,

Самый звук этих слов мне, как солнце, отраден,

Точно бой барабанов, он будит мечту.

Но не верю, не верю я, справлюсь по книге,

Ведь должна же граница и тупости быть!

Да, написано Нигер… О, царственный Нигер,

Вот как люди посмели тебя оскорбить!

Ты торжественным морем течешь по Судану,

Ты сражаешься с хищною стаей песков,

И когда приближаешься ты к океану,

С середины твоей не видать берегов.

Бегемотов твоих розоватые рыла

Точно сваи незримого чудо-моста,

И винты пароходов твои крокодилы

Разбивают могучим ударом хвоста.

Я тебе, о мой Нигер, готовлю другую,

Небывалую карту, отраду для глаз,

Я широкою лентой парчу золотую

Положу на зелёный и нежный атлас.

Снизу слева кровавые лягут рубины,

Это – край металлических странных богов.

Кто зарыл их в угрюмых ущельях Бенины

Меж слоновьих клыков и людских черепов?

Дальше справа, где рощи густые Сокото,

На атлас положу я большой изумруд,

Здесь богаты деревни, привольна охота,

Здесь свободные люди, как птицы поют.

Дальше бледный опал, прихотливо мерцая

Затаенным в нем красным и синим огнем,

Мне так сладко напомнит равнины Сонгаи

И султана сонгайского глиняный дом.

И жемчужиной дивной, конечно, означен

Будет город сияющих крыш, Тимбукту,

Над которым и коршун кричит, озадачен,

Видя в сердце пустыни мимозы в цвету,

Видя девушек смуглых и гибких, как лозы,

Чье дыханье пьяней бальзамических смол,

И фонтаны в садах, и кровавые розы,

Что венчают вождей поэтических школ.

Сердце Африки пенья полно и пыланья,

И я знаю, что, если мы видим порой

Сны, которым найти не умеем названья,

Это ветер приносит их, Африка, твой!

ИНДЮК

На утре памяти неверной,

Я вспоминаю пёстрый луг,

Где царствовал высокомерный,

Мной обожаемый индюк.

Была в нём злоба и свобода,

Был клюв его как пламя ал,

И за мои четыре года

Меня он остро презирал.

Ни шоколад, ни карамели,

Ни ананасная вода

Меня утешить не умели

В сознаньи моего стыда.

И вновь пришла беда большая,

И стыд, и горе детских лет:

Ты, обожаемая, злая,

Мне гордо отвечаешь: «Нет!»

Но всё проходит в жизни зыбкой –

Пройдёт любовь, пройдёт тоска,

И вспомню я тебя с улыбкой,

Как вспоминаю индюка!

<декабрь 1920>

* * *

Нет, ничего не изменилось

В природе бедной и простой,

Всё только дивно озарилось

Невыразимой красотой.

Такой и явится, наверно

Людская немощная плоть,

Когда её из тьмы безмерной

В час судный воззовёт Господь.

Знай, друг мой гордый, друг мой нежный,

С тобою лишь, с тобой одной,

Рыжеволосой, белоснежной,

Я стал на миг самим собой.

Ты улыбнулась, дорогая,

И ты не поняла сама,

Как ты сияешь и какая

Вокруг тебя сгустилась тьма.

<декабрь 1920>

* * *

Поэт ленив, хоть лебединый

В его душе не меркнет день,

Алмазы, яхонты, рубины

Стихов ему рассыпать лень.

Его закон – неутомимо,

Как скряга, в памяти сбирать

Улыбки женщины любимой,

Зелёный взор и неба гладь.

Дремать Танкредом у Армиды,

Ахиллом возле кораблей,

Лелея детские обиды

На неосмысленных людей.

Так будьте же благословенны,

Слова жестокие любви,

Рождающие огнь мгновенный

В текущей нектаром крови!

Он встал. Пегас вознёсся быстрый,

По ветру грива, и летит,

И сыплются стихи, как искры

Из-под сверкающих копыт.

<декабрь 1920>

ОТРЫВКИ

1

Я часто думаю о старости своей,

О мудрости и о покое.

2

А я уже стою в саду иной земли,

Среди кровавых роз и влажных лилий,

И повествует мне гекзаметром Виргилий

О высшей радости земли.

3

Колокольные звоны

И зелёные клёны,

И летучие мыши.

И Шекспир и Овидий –

Для того, кто их слышит,

Для того, кто их видит,

Оттого всё на свете

И грустит о поэте.

4

Я рад, что он уходит, чад угарный,

Мне двадцать лет тому назад сознанье

Застлавший, как туман кровавый очи

Схватившемуся в ярости за нож;

Что тело женщины меня не дразнит,

Что слава женщины меня не ранит,

Что я в ветвях не вижу рук воздетых,

Не слышу вздохов в шорохе травы.

Высокий дом Себе Господь построил

На рубеже Своих святых владений

С владеньями владыки-Люцифера…

5

Трагикомедией – названьем «Человек» –

Был девятнадцатый смешной и страшный век,

Век страшный потому, что в полном цвете силы

Смотрел он на небо, как смотрят в глубь могилы,

И потому смешной, что думал он найти

В недостижимое доступные пути;

Век героических надежд и совершений…

<лето 1921>

СЕНТИМЕНТАЛЬНОЕ ПУТЕШЕСТВИЕ

I

Серебром холодной зари

Озаряется небосвод,

Меж Стамбулом и Скутари*

Пробирается пароход.

Как дельфины, пляшут ладьи,

И так радостно солоны

Молодые губы твои

От солёной свежей волны.

Вот, как рыжая грива льва,

Поднялись три большие скалы –

Это Принцевы острова**

Выступают из синей мглы.

В море просветы янтаря

И кровавых кораллов лес,

Иль то розовая заря

Утонула, сойдя с небес?

Нет, то просто красных медуз

Проплывает огромный рой,

Как сказал нам один француз, –

Он ухаживал за тобой.

Посмотри, он идёт опять

И целует руку твою…

Но могу ли я ревновать, –

Я, который слишком люблю?..

Ведь всю ночь, пока ты спала,

Ни на миг я не мог заснуть,

Всё смотрел, как дивно бела

С царским кубком схожая грудь.

И плывём мы древним путём

Перелётных весёлых птиц,

Наяву, не во сне плывём

К золотой стране небылиц.

II

Сеткой путанной мачт и рей

И домов, сбежавших с вершин,

Поднялся перед нами Пирей***,

Корабельщик старый Афин.

Паровоз упрямый, пыхти!

Дребезжи и скрипи, вагон!

Нам дано наконец прийти

Под давно родной небосклон.

Покрывает июльский дождь

Жемчугами твою вуаль,

Тонкий абрис масличных рощ

Нам бросает навстречу даль.

Мы в Афинах. Бежим скорей

По тропинкам и по скалам:

За оградою тополей

Встал высокий мраморный храм,

Храм Палладе. До этих пор

Ты была не совсем моя.

Брось в расселину луидор –

И могучей станешь, как я.

Ты поймёшь, что страшного нет

И печального тоже нет,

И в душе твоей вспыхнет свет

Самых вольных Божьих комет.

Но мы станем одно вдвоём

В этот тихий вечерний час,

И богиня с длинным копьем

Повенчает для славы нас.

III

Чайки манят нас в Порт-Саид****,

Ветер зной из пустынь донёс,

Остается направо Крит,

А налево милый Родос.

Вот широкий Лессепсов***** мол,

Ослепительные дома.

Гул, как будто от роя пчёл,

И на пристани кутерьма.

Дело важное здесь нам есть –

Без него был бы день наш пуст –

На террасе отеля сесть

И спросить печёных лангуст.

Ничего нет в мире вкусней

Розоватого их хвоста,

Если соком рейнских полей

Пряность лёгкая полита.

Тёплый вечер. Смолкает гам,

И дома в прозрачной тени.

По утихнувшим площадям

Мы с тобой проходим одни,

Я рассказываю тебе,

Овладев рукою твоей,

О чудесной, как сон, судьбе,

О твоей судьбе и моей.

Вспоминаю, что в прошлом был

Месяц чёрный, как чёрный ад,

Мы расстались, и я манил

Лишь стихами тебя назад.

Только вспомнишь – и нет вокруг

Тонких пальм, и фонтан не бьёт;

Чтобы ехать дальше на юг,

Нас не ждёт большой пароход.

Петербургская злая ночь;

Я один, и перо в руке,

И никто не может помочь

Безысходной моей тоске.

Со стихами грустят листы,

Может быть, ты их не прочтёшь…

Ах, зачем поверила ты

В человечью, скучную ложь?

Я люблю, бессмертно люблю

Всё, что пело в твоих словах,

И скорблю, смертельно скорблю

О твоих губах-лепестках.

Яд любви и позор мечты!

Обессилен, не знаю я –

Что же сон? Жестокая ты

Или нежная и моя?

<февраль 1920>

_________________

*Скутари (Ускюдар) – азиатская часть Стамбула.

**Принцевы острова (более распространенное название – Адаларские острова) – группа из девяти островов недалеко от берега Стамбула в Мраморном море.

***Пирей – город в Греции, на Эгейском море; входит в состав Больших Афин. Главный внешнеторговый порт Греции.

****Порт-Саид – город на северо-востоке Египта.

*****Фердинанд де Лессепс (1805–1894) – французский дипломат, инженер, автор проекта и руководитель строительства Суэцкого канала.

О. Н. АРБЕНИНОЙ*

Я молчу – во взорах видно горе,

Говорю – слова мои так злы!

Ах! когда ж я вновь увижу море,

Синие и пенные валы,

Белый парус, белых, белых чаек

Или ночью длинный лунный мост,

Позабыв о прошлом и не чая

Ничего в грядущем кроме звёзд?!

Видно, я суровому Нерею

Мог когда-то очень угодить,

Что теперь – его, и не умею

Ни полей, ни леса полюбить.

Боже, будь я самым сильным князем,

Но живи от моря вдалеке,

Я б, наверно, повалившись наземь,

Грыз её и бил в слепой тоске.

<Весна 1911 года>

___________

*Ольга Николаевна Гильдебрант-Арбенина (1897–1980) – актриса, художница.

ПРИГЛАШЕНИЕ В ПУТЕШЕСТВИЕ

Уедем, бросим край докучный

И каменные города,

Где Вам и холодно, и скучно,

И даже страшно иногда.

Нежней цветы и звёзды ярче

В стране, где светит Южный Крест,

В стране богатой, словно ларчик

Для очарованных невест.

Мы дом построим выше ели,

Мы камнем выложим углы

И красным деревом панели,

А палисандровым полы.

И средь разбросанных тропинок

В огромном розовом саду

Мерцанье будет пёстрых спинок

Жуков, похожих на звезду.

Уедем! Разве вам не надо

В тот час, как солнце поднялось,

Услышать страшные баллады,

Рассказы абиссинских роз:

О древних сказочных царицах,

О львах в короне из цветов,

О чёрных ангелах, о птицах,

Что гнёзда вьют средь облаков.

Найдём мы старого араба,

Читающего нараспев

Стих про Рустема и Зораба

Или про занзибарских дев.

Когда же нам наскучат сказки,

Двенадцать стройных негритят

Закружатся пред нами в пляске

И отдохнуть не захотят.

И будут приезжать к нам в гости,

Когда весной пойдут дожди,

В уборах из слоновой кости

Великолепные вожди.

В горах, где весело, где ветры

Кричат, рубить я стану лес,

Смолою пахнущие кедры,

Платан, встающий до небес.

Я буду изменять движенье

Рек, льющихся по крутизне,

Указывая им служенье,

Угодное отныне мне.

А Вы, Вы будете с цветами,

И я Вам подарю газель

С такими нежными глазами,

Что кажется, поёт свирель;

Иль птицу райскую, что краше

И огненных зарниц, и роз,

Порхать над тёмно-русой Вашей

Чудесной шапочкой волос.

Когда же Смерть, грустя немного,

Скользя по роковой меже,

Войдёт и станет у порога, –

Мы скажем смерти: «Как, уже?»

И, не тоскуя, не мечтая,

Пойдём в высокий Божий рай,

С улыбкой ясной узнавая

Повсюду нам знакомый край.

<март 1918>

* * *

Когда, изнемогши от муки,

Я больше её не люблю,

Какие-то бледные руки

Ложатся на душу мою.

 

И чьи-то печальные очи

Зовут меня тихо назад,

Во мраке остынувшей ночи

Нездешней любовью горят.

 

И снова, рыдая от муки,

Проклявши своё бытиё,

Целую я бледные руки

И тихие очи её.

<после осени-зимы 1918>

НАДПИСЬ НА КНИГЕ

(Георгию Иванову)

Милый мальчик, томный, томный,

Помни – Хлои больше нет.

Хлоя сделалась нескромной,

Ею славится балет.

Пляшет нимфой, пляшет Айшей

И грассирует «Ça y est»,

Будь смелей и подражай же

Кавалеру де Грие.

Пей вино, простись с тоскою,

И заманчиво-легко

Ты добудешь – прежде Хлою,

А теперь Манон Леско.

<1912 год>

* * *

На далёкой звезде Венере

Солнце пламенней и золотистей,

На Венере, ах, на Венере

У деревьев синие листья.

Всюду вольные звонкие воды,

Реки, гейзеры, водопады

Распевают в полдень песнь свободы,

Ночью пламенеют, как лампады.

На Венере, ах, на Венере

Нету слов обидных или властных,

Говорят ангелы на Венере

Языком из одних только гласных.

Если скажут «еа» и «аи» –

Это радостное обещанье,

«Уо», «ао» – о древнем рае

Золотое воспоминанье.

На Венере, ах, на Венере

Нету смерти терпкой и душной,

Если умирают на Венере –

Превращаются в пар воздушный.

И блуждают золотые дымы

В синих, синих вечерних кущах,

Иль, как радостные пилигримы,

Навещают ещё живущих.

<июль 1921 года>

* * *

Я сам над собой насмеялся

И сам я себя обманул,

Когда мог подумать, что в мире

Есть что-нибудь кроме тебя.

Лишь белая в белой одежде,

Как в пеплуме древних богинь,

Ты держишь хрустальную сферу

В прозрачных и тонких перстах.

А все океаны, все горы,

Архангелы, люди, цветы –

Они в хрустале отразились

Прозрачных девических глаз.

Как странно подумать, что в мире

Есть что-нибудь кроме тебя,

Что сам я не только ночная,

Бессонная песнь о тебе,

Но свет у тебя за плечами,

Такой ослепительный свет,

Там длинные пламени реют,

Как два золотые крыла.

<1 августа 1921 года>

ЕВАНГЕЛИЧЕСКАЯ ЦЕРКОВЬ

Тот дом был красная, слепая,

Остроконечная стена.

И только наверху, сверкая,

Два узких виделись окна.

Я дверь толкнул. Мне ясно было,

Здесь не откажут пришлецу,

Так может мёртвый лечь в могилу,

Так может сын войти к отцу.

Дрожал вверху под самым сводом

Неясный остов корабля,

Который плыл по бурным водам

С надёжным кормчим у руля.

А снизу шум взносился многий,

То пела за скамьёй скамья,

И был пред ними некто строгий,

Читавший книгу Бытия.

И в тот же самый миг безмерность

Мне в грудь плеснула, как волна,

И понял я, что достоверность

Теперь навек обретена.

Когда я вышел, увидали

Мои глаза, что мир стал нем,

Предметы мира убегали,

Их будто не было совсем.

И только на заре слепящей,

Где небом кончилась земля,

Призывно реял уходящий

Флаг неземного корабля.

<до 31 августа 1919 года>

МОЙ ЧАС

Ещё не наступил рассвет,

Ни ночи нет, ни утра нет,

Ворона под моим окном

Спросонья шевелит крылом,

И в небе за звездой звезда

Истаивает навсегда.

Вот час, когда я всё могу:

Проникнуть помыслом к врагу

Беспомощному и на грудь

Кошмаром гривистым вскакнуть.

Иль в спальню девушки войти,

Куда лишь ангел знал пути,

И в сонной памяти её,

Лучом прорезав забытьё,

Запечатлеть свои черты,

Как символ высшей красоты.

Но тихо в мире, тихо так,

Что внятен осторожный шаг

Ночного зверя и полёт

Совы, кочевницы высот.

А где-то пляшет океан,

Над ним белёсый встал туман,

Как дым из трубки моряка,

Чей труп чуть виден из песка.

Передрассветный ветерок

Струится, весел и жесток,

Так странно весел, точно я,

Жесток – совсем судьба моя.

Чужая жизнь – на что она?

Свою я выпью ли до дна?

Пойму ль всей волею моей

Единый из земных стеблей?

Вы, спящие вокруг меня,

Вы, не встречающие дня,

За то, что пощадил я вас

И одиноко сжёг свой час,

Оставьте завтрашнюю тьму

Мне также встретить одному.

<31 августа 1919 года>

ЕСТЕСТВО

Я не печалюсь, что с природы

Покров, её скрывавший, снят,

Что древний лес, седые воды

Не кроют фавнов и наяд.

Не человеческою речью

Гудят пустынные ветра,

И не усталость человечью

Нам возвещают вечера.

Нет, в этих медленных, инертных

Преображеньях естества –

Залог бессмертия для смертных,

Первоначальные слова.

Поэт, лишь ты единый в силе

Постичь ужасный тот язык,

Которым сфинксы говорили

В кругу драконовых владык.

Стань ныне вещью, Богом бывши,

И слово вещи возгласи,

Чтоб шар земной, тебя родивший,

Вдруг дрогнул на своей оси.

<до 31 августа 1919 года>

К ***

Если встретишь меня, не узнаешь!

Назовут – едва ли припомнишь!

Только раз говорил я с тобою,

Только раз целовал твои руки.

Но клянусь – ты будешь моею,

Даже если ты любишь другого,

Даже если долгие годы

Не удастся тебя мне встретить!

Я клянусь тебе белым храмом,

Что мы вместе видели на рассвете,

В этом храме венчал нас незримо

Серафим с пылающим взором.

Я клянусь тебе теми снами,

Что я вижу теперь каждой ночью,

И моей великой тоскою

О тебе в великой пустыне, –

В той пустыне, где горы вставали,

Как твои молодые груди,

И закаты в небе пылали,

Как твои кровавые губы.

<не позднее 29 ноября 1913 года>

* * *

С тобой мы связаны одною цепью,

‎      Но я доволен и пою,

Я небывалому великолепью

‎      Живую душу отдаю.

А ты поглядываешь исподлобья

‎      На солнце, на меня, на всех,

Для девичьего твоего незлобья

‎      Вселенная – пустой орех.

И всё-то споришь ты, и взоры строги,

‎      И неудачней с каждым днём

Замысловатые твои предлоги,

‎      Чтобы не быть со мной вдвоём.

Но победительна ты и такою

‎      И мудрость жгучая твоя

Преображается моей мечтою

‎      В закон иного бытия.

Лето 1919 года

* * *

Ветла чернела. На вершине

Грачи топорщились слегка,

В долине неба синей-синей

Паслись, как овцы, облака.

И ты с покорностью во взоре

Сказала: «Влюблена я в Вас».

Кругом трава была, как море,

Послеполуденный был час.

Я целовал пыланья лета –

Тень трав на розовых щеках,

Благоуханный праздник света

На бронзовых твоих кудрях.

И ты казалась мне желанной,

Как небывалая страна,

Какой-то край обетованный

Восторгов, песен и вина.

<1919 год>

     МАДРИГАЛ ПОЛКОВОЙ ДАМЕ

И как в раю магометанском

Сонм гурий в розах и шелку,

Так вы лейб-гвардии в уланском

Её Величества полку.

<1915 год>

ХОККУ

Вот девушка с газельими глазами

Выходит замуж за американца.

Зачем Колумб Америку открыл?!

<июль 1917>

ИЗ ПЯТИСТОПНЫХ ЯМБОВ

Я не скорблю. Так было надо. Правый

Перед собой, не знаю я обид.

Ни тайнами, ни радостью, ни славой

Мгновенный мир меня не обольстит,

И женский взор, то нежный, то лукавый,

Лишь изредка меня во сне томит.

Лишь изредка надменно и лукаво

Во мне кричит ветшающий Адам,

Но тот, кто видел лилию Хирама,

Тот не грустит по сказочным садам

И набожно возводит стены храма,

Угодного земле и небесам.

Нас много здесь собралось с молотками,

И вместе нам работать веселей,

Одна любовь сковала нас цепями,

Что адаманта твёрже и светлей,

И манит белоснежными крылами

Каких-то небывалых лебедей.

Нас много, но одни во власти ночи,

А колыбель других ещё пуста,

О тех скорбит, а о других пророчит

Земных зелёных вёсен красота,

Я ж – прошлого увидевшие очи,

Грядущего разверстые уста.

Всё выше храм, торжественный и дивный,

В нём дышит ладан, и поёт орган.

Сияют нимбы. Облак переливный

Свечей, и солнце – радужный туман.

И слышен голос мастера призывный

Нам, каменщикам всех времен и стран.

ВСАДНИК

Всадник ехал по дороге,

Было поздно, выли псы,

Волчье солнце* – месяц строгий –

Лил сиянье на овсы.

И внезапно за деревней

Белый камень возле пня

Испугал усмешкой древней

Задремавшего коня.

Тот метнулся: тёмным бредом

Вдруг ворвался в душу сам

Древний ужас, тот, что ведом

В мире только лошадям.

Дальний гул землетрясений,

Пёстрых тигров хищный вой

И победы привидений

Над живыми в час ночной.

Очи круглы и кровавы,

Ноздри пеною полны,

Конь, как буря, топчет травы,

Разрывает грудью льны.

Он то стелется по шири,

То слетает с диких круч,

И не знает, где он – в мире,

Или в небе между туч.

Утро. Камень у дороги

Робко спрятал свой оскал,

Волчье солнце – месяц строгий –

Освещать его устал.

На селе собаки выли,

Люди хмуро в церковь шли,

Конь один пришёл, весь в мыле,

Господина не нашли.

<Февраль 1916>

_______________________

*Волчье солнце. – Образ заимствован из стихотворения Т. Корбьера «Скверный пейзаж».

* * *

Нет тебя тревожней и капризней,

Но тебе я предался давно

От того, что много, много жизней

Ты умеешь волей слить в одно.

И сегодня… Небо было серо,

День прошёл в томительном бреду,

За окном, на мокром дёрне сквера,

Дети не играли в чехарду.

Ты смотрела старые гравюры,

Подпирая голову рукой,

И смешно-нелепые фигуры

Проходили скучной чередой.

«Посмотри, мой милый, видишь – птица,

Вот и всадник, конь его так быстр,

Но как странно хмурится и злится

Этот сановитый бургомистр!»

А потом читала мне про принца,

Был он нежен, набожен и чист,

И рукав мой кончиком мизинца

Трогала, повёртывая лист.

Но когда дневные смолкли звуки

И взошла над городом луна,

Ты внезапно заломила руки,

Стала так мучительно бледна.

Пред тобой смущённо и несмело

Я молчал, мечтая об одном:

Чтобы скрипка ласковая пела

И тебе о рае золотом.

<Май 1910 года>

НА ПАЛАТИНЕ

Измучен огненной жарой,

Я лёг за камнем на горе,

И солнце плыло надо мной,

И небо стало в серебре.

Цветы склонялись с высоты

На мрамор брошенной плиты,

Дышали нежно, и была

Плита горячая бела.

И ящер средь зелёных трав,

Как страшный и большой цветок,

К лазури голову подняв,

Смотрел и двинуться не мог.

Ах, если б умер я в тот миг,

Я твёрдо знаю, я б проник

К богам, в Элизиум святой,

И пил бы нектар золотой.

А рай оставил бы для тех,

Кто помнит ночь и верит в грех,

Кто тайно каждому стеблю

Не говорит свое «люблю».

<До мая 1913 года>

АКРОСТИХ

Аддис-Абеба, город роз.

На берегу ручьёв прозрачных,

Небесный див тебя принёс,

Алмазной, средь ущелий мрачных.

Армидин сад… Там пилигрим

Хранит обет любви неясной

(Мы все склоняемся пред ним),

А розы душны, розы красны.

Там смотрит в душу чей-то взор,

Отравы полный и обманов,

В садах высоких сикомор,

Аллеях сумрачных платанов.

<Апрель 1911 года>

* * *

Я не знаю этой жизни – ах, она сложней

Утром синих, на закате голубых теней.

<до 3 августа 1921 года>

ТРАЗИМЕНСКОЕ ОЗЕРО*

Зелёное, всё в пенистых буграх,

Как горсть воды, из океана взятой,

Но пригоршней гиганта чуть разжатой,

Оно томится в плоских берегах.

Не блещет плуг на мокрых бороздах,

И медлен буйвол грузный и рогатый,

Здесь тёмной думой удручён вожатый,

Здесь зреет хлеб, но лавр уже зачах,

Лишь иногда, наскучивши покоем,

С кипеньем, гулом, гиканьем и воем

Оно своих не хочет берегов,

Как будто вновь под ратью Ганнибала

Вздохнули скалы, слышен визг шакала

И трубный голос бешеных слонов.

<Не позднее апреля 1913 года>

__________________

*Тразименское озеро расположено в Средней Италии. Здесь во время 2-й Пунической войны в апреле 217 г. до н. э. карфагенская армия во главе с Ганнибалом одержала внушительную победу над римскими войсками.

АКРОСТИХ

Ангел лёг у края небосклона.

Наклонившись, удивлялся безднам.

Новый мир был синим и беззвездным.

Ад молчал, не слышалось ни стона.

Алой крови робкое биенье,

Хрупких рук испуг и содроганье.

Миру лав досталось в обладанье

Ангела святое отраженье.

Тесно в мире! Пусть живёт, мечтая

О любви, о грусти и о тени,

В сумраке предвечном открывая

Азбуку своих же откровений.

<24 марта 1917 года>

ВТОРОЙ ГОД

И год второй к концу склоняется,

Но так же реют знамена,

И так же буйно издевается

Над нашей мудростью война.

Вслед за её крылатым гением,

Всегда играющим вничью,

С победной музыкой и пением

Войдут войска в столицу. Чью?

И сосчитают ли потопленных

Во время трудных переправ,

Забытых на полях потоптанных,

И громких в летописи слав?

Иль зори будущие, ясные

Увидят мир таким, как встарь,

Огромные гвоздики красные

И на гвоздиках спит дикарь;

Чудовищ слышны рёвы лирные,

Вдруг хлещут бешено дожди,

И всё затягивают жирные

Светло-зелёные хвощи.

Не всё ль равно? Пусть время катится,

Мы поняли тебя, земля!

Ты только хмурая привратница

У входа в Божии Поля.

<февраль 1916>

ВИЛЛА БОРГЕЗЕ

Из камня серого иссеченные вазы

И купы царственные ясени, и бук,

И от фонтанов ввысь летящие алмазы,

И тихим вечером баюкаемый луг.

В аллеях сумрачных затерянные пары

Так по-осеннему тревожны и бледны,

Как будто полночью их мучают кошмары,

Иль пеньем ангелов сжигают душу сны.

Здесь принцы грезили о крови и железе,

А девы нежные о счастии вдвоём,

Здесь бледный кардинал пронзил себя ножом…

Но дальше, призраки! Над виллою Боргезе

Сквозь тучи золотом блеснула вышина, –

То учит забывать встающая луна.

<Не позднее февраля 1913 года>

КОНКВИСТАДОР

От дальних селений,

Сквозь лес и овраги,

На праздник мучений

Собрались бродяги.

Палач приготовил

Свой молот зловещий,

И запаха крови

Возжаждали клещи.

И пел конквистадор,

Привязан у пальмы:

«До области ада

Изведали даль мы.

Вот странные воды,

Где смертный не плавал,

Где, Рыцарь Невзгоды,

Скитается Дьявол.

А дальше не будет

Ни моря, ни неба,

Там служат Иуде

Постыдные требы.

Но пелись баллады

В вечерних тавернах,

Что ждёт Эльдорадо

Отважных и верных.

Под звуки органа

Твердили аббаты,

Что за морем страны

Так дивно богаты.

И в сонных глубинах

Мы видели город,

Где алых рубинов

Возносятся горы».

А пламя клубилось

И ждал конквистадор,

Чтоб в смерти открылось

Ему Эльдорадо.

<До 12 декабря 1915>

* * *

Пролетела стрела

Голубого Эрота,

И любовь умерла,

И настала дремота.

В сердце лёгкая дрожь

Золотого похмелья,

Золотого, как рожь,

Как её ожерелье.

Снова лес и поля

Мне открылись как в детстве,

И запутался я

В этом милом наследстве.

Лёгкий шорох шагов,

И на белой тропинке

Грузных майских жуков

Изумрудные спинки.

Но в душе у меня

Затаилась тревога.

Вот прольётся, звеня,

Зов весеннего рога.

Зорко смотрит Эрот,

Он не бросил колчана…

И пылающий рот

Багровеет как рана.

<весна 1914 года>

* * *

Да! Мир хорош, как старец у порога,

Что путника ведёт во имя Бога

В заране предназначенный покой,

А вечером, простой и благодушный,

Приказывает дочери послушной

Войти к нему и стать его женой.

Но кто же я, отступник богомольный,

Обретший всё и вечно недовольный,

Сдружившийся с луной и тишиной?

Мне это счастье – только указанье,

Что мне не лжёт моё воспоминанье,

И пил я воду родины иной.

<Не позднее 24 августа 1911 года>

НОВОРОЖДЕННОМУ

С. Л.*

Вот голос томительно звонок –

Зовёт меня голос войны**, –

Но я рад, что ещё ребенок

Глотнул воздушной волны.

Он будет ходить по дорогам

И будет читать стихи,

И он искупит пред Богом

Многие наши грехи.

Когда от народов – титанов,

Сразившихся, – дрогнула твердь,

И в грохоте барабанов,

И в трубном рычании – смерть, –

Лишь он сохраняет семя

Грядущей мирной весны,

Ему обещает время

Осуществлённые сны.

Он будет любимец Бога,

Он поймёт свое торжество,

Он должен! Мы бились много

И страдали мы за него.

<20 июля 1914 года>

____________________

*Стихотворение написано по случаю рождения 20 июля 1914 г. (ст. ст.) Сергея Лозинского, сына М. Л. Лозинского, впоследствии выдающегося математика (ум. 1985 г.).

**Зовёт меня голос войны. – Россия вступила в войну 19 июля 1914 г.

ФРАНЦИЯ

О, Франция, ты призрак сна,

Ты только образ, вечно милый,

Ты только слабая жена

Народов грубости и силы.

Твоя разряженная рать,

Твои мечи, твои знамена –

Они не в силах отражать

Тебе враждебные племена.

Когда примчалася война

С железной тучей иноземцев,

То ты была покорена

И ты была в плену у немцев.

И раньше… вспомни страшный год,

Когда слабел твой гордый идол,

Его испуганный народ

Врагу властительному выдал.

Заслыша тяжких ратей гром,

Ты трепетала, словно птица,

И вот, на берегу глухом

Стоит великая гробница.

А твой веселый, звонкий рог,

Победный рог завоеваний,

Теперь он беден и убог,

Он только яд твоих мечтаний.

И ты стоишь, обнажена,

На золотом роскошном троне,

Но красота твоя, жена,

Тебе спасительнее брони.

Где пел Гюго, где жил Вольтер,

Страдал Бодлер, богов товарищ,

Там не посмеет изувер

Плясать на зареве пожарищ.

И если близок час войны,

И ты осуждена к паденью,

То вечно будут наши сны

С твоей блуждающею тенью.

И нет, не нам, твоим жрецам,

Разбить в куски скрижаль закона

И бросить пламя в Notre-Dame,

Разрушить стены Пантеона.

Твоя война – для нас война,

Покинь же сумрачные станы,

Чтоб песней звонкой, как струна,

Целить запекшиеся раны.

Что значит в битве алость губ?!

Ты только сказка, отойди же.

Лишь через наш холодный труп

Пройдут враги, чтоб быть в Париже.

Январь 1907

НАДПИСЬ

на переводе «Эмалей и камей»

М. Л. Лозинскому

Как путник, препоясав чресла,

Идёт к неведомой стране,

Так ты, усевшись глубже в кресло,

Поправишь на носу пенсне.

И, не пленяясь блеском ложным,

Хоть благосклонный, как всегда,

Движеньем верно-осторожным

Вдруг всунешь в книгу нож… тогда.

Стихи великого Тео

Тебя достойны одного.

<1 марта 1914 года>

* * *

Перед ночью северной, короткой,

И за нею зори – словно кровь,

Подошла неслышною походкой,

Посмотрела на меня любовь…

Отравила взглядом и дыханьем,

Слаще роз дыханьем, и ушла

В белый май с его очарованьем,

В лунные, слепые зеркала…

У кого я попрошу совета,

Как до лёгкой осени дожить,

Чтобы это огненное лето

Не могло меня испепелить?

Тихий снег засыплет грусть и горе,

И не будет жалко ничего,

Будет ветер, будут в Чёрном море

Бури кликать друга своего.

Я скажу ей: «Хочешь, мы уедем

К небесам, не к белым, к голубым.

Ничего не скажем мы соседям, –

Ни твоим, царевна, ни моим?»

Не откажешься тогда, я знаю…

Только б лето поскорей прошло,

Только бы скорей дорогу к раю

Милым, хрупким снегом замело.

<1916>

НОЧЬЮ

Скоро полночь, свеча догорела.

О, заснуть бы, заснуть поскорей,

Но смиряйся, проклятое тело,

Перед волей мужскою моей.

Как? Ты вновь прибегаешь к обману,

Притворяешься тихим, но лишь

Я забудусь, работать не стану,

«Не могу, не хочу» – говоришь…

Подожди, вот засну, и на утро,

Чуть последняя канет звезда,

Буду снова могуче и мудро,

Как тогда, как в былые года.

Полно. Грёза, бесстыдная сводня,

Одурманит тебя до утра,

И ты скажешь, лениво зевая,

Кулаками глаза протирая:

«Я не буду работать сегодня,

Надо было работать вчера».

<не позднее декабря 1913 года>

* * *

Я, что мог быть лучшей из поэм,

Звонкой скрипкой или розой белою,

В этом мире сделался ничем,

Вот живу и ничего не делаю.

Часто больно мне и трудно мне,

Только даже боль моя какая-то,

Не ездок на огненном коне,

А томленье и пустая маята.

Ничего я в жизни не пойму,

Лишь шепчу: «Пусть плохо мне приходится,

Было хуже Богу моему,

И больнее было Богородице».

<август 1917 – весна 1918>

* * *

Мне странно сочетанье слов – «я сам»,

Есть внешний, есть и внутренний Адам.

Стихи слагая о любви нездешней,

За женщиной ухаживает внешний.

А внутренний, как враг, следит за ним,

Унылой злобою всегда томим.

И если внешний хитрыми речами,

Улыбкой нежной, синими очами

Сумеет женщину приворожить,

То внутренний кричит: «Тому не быть!

Не знаешь разве ты, как небо сине,

Как веселы широкие пустыни,

И что другая, дивно полюбя,

На ангельских тропинках ждет тебя?»

Но если внешнего напрасны речи

И женщина с ним избегает встречи,

Не хочет ни стихов его, ни глаз –

В безумьи внутренний: «Ведь в первый раз

Мы повстречали ту, что нас обоих

В небесных успокоила б покоях.

Ах ты, ворона!» Так среди равнин

Бредут, бранясь, Пьеро и Арлекин.

Август 1917 – весна 1918

НАДПИСЬ

на «Колчане»

М. Л. Лозинскому

От «Романтических цветов»

И до «Колчана» я всё тот же,

Как Рим от хижин до шатров,

До белых портиков и лоджий.

Но верь, изобличитель мой

В измене вечному, что грянет

Заветный час и Рим иной,

Рим звонов и лучей настанет.

<15 декабря 1915 года>

LA MINIATURE PERSANE

Soyez sûrs, quand je mourrai,

Fatigué de ma vie insane,

Secrètement je deviendrai

Une miniature persane.

Les nuages couleur de feu,

Les filles d`une beauté unique,

L`escarpolette, et devant eux

Un prince jeune et magnifique.

Pour rehausser l`effet, à mon

Coin sera placé un diable, –

Certes que je serai un bon

Morceau d`un maître incomparable.

Un vieillard toujours parfumé,

Avec de beaux cheveux grisâtres,

Apprendra vite de m`aimer

D`un amour fol et opiniâtre.

Je serai la joie de ses jours,

De ses nuits je serai la flamme,

Je remplacerai tour à tour

Les amis, les vins et les femmes.

Alors, je pourrai assouvir

Ce désir qui me harcèle,

Mon insatiable désir

D`une admiration éternelle.

* * *

Когда я был влюблён (а я влюблён

Всегда – в поэму, женщину иль запах),

Мне захотелось воплотить свой сон

Причудливей, чем Рим при грешных папах.

Я нанял комнату с одним окном,

Приют швеи, иссохшей над машинкой,

Где, верно, жил облезлый старый гном,

Питавшийся оброненной сардинкой.

Я стол к стене придвинул; на комод

Рядком поставил альманахи «Знанье»*,

Открытки – так, чтоб даже готтентот

В священное б пришёл негодованье.

Она вошла спокойно и светло,

Потом остановилась изумлённо,

От ломовых в окне тряслось стекло,

Будильник тикал злобно-однотонно.

И я сказал: «Царица, вы одни

Сумели воплотить всю роскошь мира,

Как розовые птицы – ваши дни,

Влюблённость ваша – музыка клавира.

Ах! Бог любви, загадочный поэт,

Вас наградил совсем особой меткой,

И нет таких, как вы…» Она в ответ

Задумчиво кивала мне эгреткой**.

Я продолжал (и резко за стеной

Звучал мотив надтреснутой шарманки):

«Мне хочется увидеть вас иной,

С лицом забытой Богом гувернантки;

И чтоб вы мне шептали: «Я твоя»,

Или ещё: «Приди в мои объятья».

О, сладкий холод грубого белья,

И слёзы, и поношенное платье».

А уходя, возьмите денег: мать

У вас больна, иль вам нужны наряды…

…Мне скучно всё, мне хочется играть

И вами, и собою, без пощады…»

Она, прищурясь, поднялась в ответ,

В глазах светились злоба и страданье:

«Да, это очень тонко, вы поэт,

Но я к вам на минуту… до свиданья!»

Прелестницы, теперь я научён,

Попробуйте прийти, и вы найдёте

Духи, цветы, старинный медальон,

Обри Бердслея в строгом переплёте***.

<между 26 июля и 12 августа 1911 года>

__________________

*Альманахи «Знанье» – «Сборники т-ва «Знание», выходившие с 1904 г.; здесь – символ демократической литературы.

**Эгретка – перо на шляпке.

***Обри Бердслея в строгом переплёте. – Бёрдсли (Бердслей) Обри Винсент (1872–1898), английский рисовальщик, мастер книжной графики, оказавший большое влияние на искусство книги начала XX века. Имеется в виду книга «Обри Бердслей» (Спб., 1906), содержащая рисунки художника.

ДЕВОЧКА

Временами, не справясь с тоскою

И не в силах смотреть и дышать,

Я, глаза закрывая рукою,

О тебе начинаю мечтать.

Не о девушке тонкой и томной,

Как тебя увидали бы все,

А о девочке милой и скромной,

Наклонённой над книжкой Мюссе.

День, когда ты узнала впервые,

Что есть Индия, чудо чудес,

Что есть тигры и пальмы святые –

Для меня этот день не исчез.

Иногда ты смотрела на море,

А над морем вставала гроза,

И совсем настоящее горе

Застилало слезами глаза.

Почему по прибрежьям безмолвным

Не взноситься дворцам золотым?

Почему по светящимся волнам

Не приходит к тебе серафим?

И я знаю, что в детской постели

Не спалось вечерами тебе,

Сердце билось, и взоры блестели,

О большой ты мечтала судьбе.

Утонув с головой в одеяле,

Ты хотела быть солнца светлей,

Чтобы люди тебя называли

Счастьем, лучшей надеждой своей.

Этот мир не слукавил с тобою,

Ты внезапно прорезала тьму,

Ты явилась слепящей звездою,

Хоть не всем, только мне одному.

Но теперь ты не та, ты забыла

Всё, чем в детстве ты думала стать.

Где надежды? Весь мир – как могила.

Счастье где? Я не в силах дышать.

И, таинственный твой собеседник,

Вот, я душу мою отдаю

За твой маленький детский передник,

За разбитую куклу твою.

Июль 1917

ТРИ МЕРТВЕЦА

Как-то трое изловили

На дороге одного

И жестоко колотили,

Беззащитного, его.

С переломанною грудью

И с разбитой головой

Он сказал им: «Люди, люди,

Что вы сделали со мной?

Не страшны ни Бог, ни черти,

Но клянусь, в мой смертный час,

Притаясь за дверью смерти,

Сторожить я буду вас.

Что я сделаю, о Боже,

С тем, кто в эту дверь вошёл!..»

И закинулся прохожий,

Захрипел и отошёл.

Через год один разбойник

Умер, и дивился поп,

Почему это покойник

Всё никак не входит в гроб.

Весь изогнут, весь скорючен,

На лице тоска и страх,

Оловянный взор измучен,

Капли пота на висках.

Два других бледнее стали

Стиранного полотна:

Видно, много есть печали

В царстве неземного сна.

Протекло четыре года,

Умер наконец второй,

Ах, не видела природа

Дикой мерзости такой!

Мёртвый дико выл и хрипло,

Ползал по полу, дрожа,

На лицо его налипла

Мутной сукровицы ржа.

Уж и кости обнажались,

Смрад стоял – не подступить,

Всё он выл, и не решались

Гроб его заколотить.

Третий, чувствуя тревогу

Нестерпимую, дрожит

И идёт молиться Богу

В отдалённый тихий скит.

Он года́ хранит молчанье

И не ест по сорок дней,

Исполняя обещанье,

Спит на ложе из камней.

Так он умер, нетревожим;

Но никто не смел сказать,

Что пред этим чистым ложем

Довелось ему видать.

Все бледнели и крестились,

Повторяли: «Горе нам!» –

И в испуге расходились

По трущобам и горам.

И вокруг скита пустого

Тёрн поднялся и волчцы…

Не творите дела злого –

Мстят жестоко мертвецы.

<май – июнь 1918 года>

* * *

Всё ясно для чистого взора:

И царский венец, и суму,

Суму нищеты и позора, –

Я всё беспечально возьму.

Пойду я в далекие рощи,

В забытый хозяином сад,

Чтоб ельник корявый и тощий

Внезапно обрадовал взгляд.

Там брошу лохмотья и лягу

И буду во сне королем,

А люди увидят бродягу

С бескровно-землистым лицом.

Я знаю, что я зачарован

Заклятьем сумы и венца,

И если б я был коронован,

Мне снилась бы степь без конца.

<Май 1910>

ПРОГУЛКА

Мы в аллеях светлых пролетали,

Мы летели около воды,

Золотые листья опадали

В синие и сонные пруды.

И причуды, и мечты, и думы

Поверяла мне она свои, –

Всё, что может девушка придумать

О ещё неведомой любви.

Говорила: «Да, любовь свободна,

И в любви свободен человек,

Только то лишь сердце благородно,

Что умеет полюбить навек».

Я смотрел в глаза её большие,

И я видел милое лицо

В рамке, где деревья золотые

С водами слились в одно кольцо.

И я думал: – «Нет, любовь не это!

Как пожар в лесу, любовь – в судьбе,

Потому что даже без ответа

Я отныне обречён тебе».

<1917>

* * *

Барабаны, гремите, а трубы, ревите, – а знамёна везде взнесены.

Со времён Македонца такой не бывало грозовой и чудесной войны.

............................

Кровь лиловая немцев, голубая – французов, и славянская красная кровь.

<лето 1920>

* * *

Вечерний, медленный паук

В траве сплетает паутину, –

Надежды знак. Но, милый друг,

Я взора на него не кину.

Всю обольстительность надежд,

Не жизнь, а только сон о жизни,

Я оставляю для невежд,

Для сонных евнухов и слизней.

Моё «сегодня» на мечту

Не променяю я и знаю,

Что муки ада предпочту

Лишь обещаемому раю, –

Чтоб в час, когда могильный мрак

Вольётся в сомкнутые вежды,

Не засмеялся мне червяк,

Паучьи высосав надежды.

17 июня 1911 года

ПОЭМА НАЧАЛА

Книга первая

ДРАКОН

П е с н ь  п е р в а я

1

 

  Из-за свежих волн океана

  Красный бык приподнял рога,

  И бежали лани тумана

  Под скалистые берега.

  Под скалистыми берегами

  В многошумной сырой тени

  Серебристыми жемчугами

  Оседали на мох они.

  Красный бык изменяет лица:

  Вот широко крылья простёр

  И парит, огромная птица,

  Пожирающая простор.

  Вот к дверям голубой кумирни,

  Ключ держа от тайн и чудес,

  Он восходит, стрелок и лирник,

  По открытой тропе небес.

  Ветры, дуйте, чтоб волны пели,

  Чтоб в лесах гудели стволы,

  Войте, ветры, в трубы ущелий,

  Возглашая ему хвалы!

 

2

 

  Освежив горячее тело

  Благовонной ночною тьмой,

  Вновь берётся земля за дело

  Непонятное ей самой.

  Наливает зелёным соком

  Детски-нежные стебли трав

  И багряным, дивно-высоким,

  Благородное сердце льва.

  И, всегда желая иного,

  На голодный жаркий песок

  Проливает снова и снова

  И зелёный и красный сок.

  С сотворенья мира стократы,

  Умирая, менялся прах,

  Этот камень рычал когда-то,

  Этот плющ парил в облаках.

  Убивая и воскрешая,

  Набухать вселенской душой,

  В этом воля земли святая,

  Непонятная ей самой.

 

3

 

  Океан косматый и сонный,

  Отыскав надёжный упор,

  Тупо тёрся губой зелёной

  О подножие Лунных Гор.

  И над ним стеною отвесной

  Разбежалась и замерла,

  Упираясь в купол небесный,

  Аметистовая скала.

  До глубин ночами и днями

  Аметист светился и цвёл

  Многоцветными огоньками,

  Точно роем весёлых пчёл.

  Потому что свивал там кольца,

  Вековой досыпая сон,

  Старше вод и светлее солнца,

  Золоточешуйный дракон.

  И подобной чаши священной

  Для вина первозданных сил

  Не носило тело вселенной,

  И Творец в мечтах не носил.

 

4

 

  Пробудился дракон и поднял

  Янтари грозовых зрачков,

  Первый раз он взглянул сегодня

  После сна десяти веков.

  И ему не казалось светлым

  Солнце, юное для людей,

  Был как будто засыпан пеплом

  Жар пылавших в море огней.

  Но иная радость глубоко

  В сердце зрела, как сладкий плод.

  Он почуял веянье рока,

  Милой смерти неслышный лёт.

  Говор моря и ветер южный

  Заводили песню одну:

  – Ты простишься с землёй ненужной

  И уйдёшь домой, в тишину.

  О твоё усталое тело

  Притупила жизнь остриё,

  Губы смерти нежны, и бело

  Молодое лицо её.

 

5

 

  А с востока из мглы белесой,

  Где в лесу змеилась тропа,

  Превышая вершину леса

  Ярко-красной повязкой лба,

  Пальм стройней и крепче платанов,

  Неуклонней разлива рек,

  В одеяньях серебротканных

  Шёл неведомый человек.

  Шёл один, спокойно и строго

  Опуская глаза, как тот,

  Кто давно знакомой дорогой

  Много дней и ночей идёт.

  И казалось, земля бежала

  Под его стопы, как вода,

  Смоляною, доской лежала

  На груди его борода.

  Точно высечен из гранита,

  Лик был светел, но взгляд тяжёл,

  – Жрец Лемурии, Морадита,

  К золотому дракону шёл.

 

6

 

  Было страшно, точно без брони

  Встретить меч разящий в упор,

  Увидать нежданно драконий

  И холодный и скользкий взор.

  Помнил жрец, что десять столетий

  Каждый бывший здесь человек

  Видел лишь багровые сети

  Крокодильих сомкнутых век.

  Но молчал он и чёрной пикой

  (У мудрейших водилось так)

  На песке пред своим владыкой

  Начертал таинственный знак:

  Точно жезл во прахе лежавший,

  Символ смертного естества,

  И отвесный, обозначавший

  Нисхождение божества,

  И короткий; меж них сокрытый,

  Точно связь этих двух миров…

  – Не хотел открыть Морадита

  Зверю тайны чудесной слов.

7

 

  И дракон прочёл, наклоняя

  Взоры к смертному в первый раз:

  – Есть, владыка, нить золотая,

  Что связует тебя и нас.

  Много лет я провёл во мраке,

  Постигая смысл бытия,

  Видишь, знаю святые знаки,

  Что хранит твоя чешуя.

  Отблеск их от солнца до меди

  Изучил я ночью и днём,

  Я следил, как во сне ты бредил,

  Переменным горя огнём.

  И я знаю, что заповедней

  Этих сфер и крестов, и чаш,

  Пробудившись в свой день последний,

  Нам ты знанье своё отдашь.

  Зарожденье, преображенье

  И ужасный конец миров

  Ты за ревностное служенье

  От своих не скроешь жрецов.

 

8

 

  Засверкали в ответ чешуи

  На взнесённой мостом спине,

  Как сверкают речные струи

  При склоняющейся луне.

  И, кусая губы сердито,

  Подавляя потоки слов,

  Стал читать на них Морадита

  Сочетанье черт и крестов:

  – Разве в мире сильных не стало,

  Что тебе я знанье отдам?

  Я вручу его розе алой,

  Водопадам и облакам;

  Я вручу его кряжам горным,

  Стражам косного бытия,

  Семизвездию, в небе чёрном

  Изогнувшемуся, как я;

  Или ветру, сыну Удачи,

  Что свою прославляет мать,

  Но не твари с кровью горячей,

  Не умеющею сверкать!

 

9

 

  Только сухо хрустнула пика,

  Переломленная жрецом,

  Только взоры сверкнули дико

  Над гранитным его лицом

  И уставились непреклонно

  В муть уже потухавших глаз

  Умирающего дракона,

  Повелителя древних рас.

  Человечья теснила сила

  Нестерпимую ей судьбу,

  Синей кровью большая жила

  Налилась на открытом лбу,

  Приоткрылись губы, и вольно

  Прокатился по берегам

  Голос яркий, густой и полный,

  Как полуденный запах пальм.

  Первый раз уста человека

  Говорить осмелились днём,

  Раздалось в первый раз от века

  Запрещённое слово: Ом!

 

10

 

  Солнце вспыхнуло красным жаром

  И надтреснуло. Метеор

  Оторвался и лёгким паром

  От него рванулся в простор.

  После многих тысячелетий

  Где-нибудь за Млечным Путём

  Он расскажет встречной комете

  О таинственном слове Ом.

  Океан взревел и, взметённый,

  Отступил горой серебра.

  Так отходит зверь, обожжённый

  Головнёй людского костра.

  Ветви лапчатые платанов,

  Распластавшись, легли на песок,

  Никакой напор ураганов

  Так согнуть их досель не мог.

  И звенело болью мгновенной,

  Тонким воздухом и огнём

  Сотрясая тело вселенной,

  Заповедное слово Ом.

 

11

 

  Содрогнулся дракон и снова

  Устремил на пришельца взор,

  Смерть борола в нём силу слова,

  Незнакомую до сих пор.

  Смерть, надёжный его союзник,

  Наплывала издалека.

  Как меха исполинской кузни,

  Раздувались его бока.

  Когти лап в предсмертном томленьи

  Бороздили поверхность скал,

  Но без голоса, без движенья

  Нёс он муку свою и ждал,

  Белый холод последней боли

  Плавал по сердцу, и вот-вот

  От сжигающей сердце воли

  Человеческой он уйдет.

  Понял жрец, что страшна потеря

  И что смерти не обмануть,

  Поднял правую лапу зверя

  И себе положил на грудь.

 

12

 

  Капли крови из свежей раны

  Потекли, красны и теплы,

  Как ключи на заре багряной

  Из глубин меловой скалы.

  Дивной перевязью священной

  Заалели её струи

  На мерцании драгоценной

  Золотеющей чешуи.

  Точно солнце в рассветном небе,

  Наливался жизнью дракон,

  Крылья рвались по ветру, гребень

  Петушиный встал, обагрён.

  И когда без слов, без движенья,

  Взором жрец его вновь спросил

  О рожденьи, преображеньи

  И конце первозданных сил,

  Переливы чешуй далече

  Озарили уступы круч,

  Точно голос нечеловечий,

  Превращённый из звука в луч.

П е с н ь  в т о р а я

1

 

  Мир когда-то был лёгок, пресен,

  Бездыханен и недвижим,

  И своих трагических песен

  Не водило время над ним.

 

  А уже в этой тьме суровой

  Трепетала первая мысль,

  И от мысли родилось слово,

  Предводитель священных числ.

 

  В слове скрытое материнство

  Отыскало свои пути –

  Уничтожиться как единство

  И как множество расцвести.

 

  Ибо в мире блаженно-новом,

  Как сверканье и как тепло,

  Было между числом и словом

  И не слово и не число.

 

  Светозарное, плотью стало,

  Звуком, запахом и лучом,

  И живая жизнь захлестала

  Золотым и буйным ключом.

 

2

 

  Скалясь красными пропастями,

  Раскалённы, страшны, пестры,

  За клокочущими мирами

  Проносились с гулом миры.

 

  Налетали, сшибались, выли

  И стремительно мчались вниз,

  И столбы золотистой пыли

  Над ловцом и жертвой вились.

 

  В озарённой светами бездне,

  Затаил первозданный гнев,

  Плыл на каждой звезде наездник

  Лебедь, Дева, Телец и Лев.

 

  А на этой навстречу звёздам,

  Огрызаясь на звездный звон,

  Золотобагряным наростом

  Поднимался дивный дракон.

 

  Лапы мир оплели, как нити,

  И когда он вздыхал, дремля,

  По расшатанной им орбите

  Вверх и вниз металась земля.

 

3

 

  Мчалось время; прочней, телесней

  Застывало оно везде.

  Дева стала лучом и песней

  На далёкой своей звезде.

 

  Лебедь стал сияющей льдиной,

  А дракон – земною корой,

  Разметавшеюся равниной,

  Притаившеюся горой.

 

  Умягчилось сердце природы,

  Огнь в глубинах земли исчез,

  Побежали звонкие воды,

  Отражая огни небес.

 

  Но из самых тёмных затонов,

  Из гниющих в воде корней,

  Появилось племя драконов,

  Крокодилов и чёрных змей.

 

  Выползали слепые груды

  И давили с хрустом других,

  Кровяные рвались сосуды

  От мычанья и рёва их.

Из поэмы

ДВА СНА

3

 

  Не светит солнце, но и дождь

  Не падает; так тихо-тихо,

  Что слышно из окрестных рощ,

  Как учит маленьких ежиха.

 

  Лай-Це играет на песке,

  Но ей недостаёт чего-то,

  Она в тревоге и тоске

  Поглядывает на ворота.

 

  «Скажите, господин дракон,

  Вы не знакомы с крокодилом?

  Меня сегодня ночью он

  Катал в краю чужом, но милом».

 

  Дракон ворчит: «Шалунья ты,

  Вот глупое тебе и снится;

  Видала б ты во сне цветы,

  Как благонравная девица…»

 

  Лай-Це, наморщив круглый лоб,

  Идёт домой, стоит средь зала

  И кормит рыбу-телескоп

  В аквариуме из кристалла.

 

  Её отец среди стола

  Кольцом с печатью на мизинце

  Скрепляет важные дела

  Ему доверенных провинций.

 

  «Скажите, господин отец,

  Есть в Индию от нас дороги,

  И кто живёт в ней, наконец,

  Простые смертные иль боги?»

 

  Он поднял узкие глаза,

  Взглянул на дочь в недоуменьи

  И наставительно сказал,

  Сдержать стараясь нетерпенье:

 

  «Там боги есть и мудрецы,

  Глядящие во мрак столетий,

  Есть и счастливые отцы,

  Которым не мешают дети».

 

  Вздохнула бедная Лай-Це,

  Идёт, сама себя жалея,

  А шум и хохот на крыльце

  И хлопанье ладош Тен-Вея.

 

  Чеканный щит из-за плеча

  Его виднеется, сверкая,

  И два за поясом меча,

  Чтоб походил на самурая.

 

  Кричит: «Лай-Це, поздравь меня,

  Учиться больше я не стану,

  Пусть оседлают мне коня,

  И я поеду к богдыхану».

 

  Лай-Це не страшно – вот опушка,

  Квадраты рисовых полей,

  Вот тростниковая избушка,

  С заснувшим аистом на ней.

 

  И прислонился у порога

  Чернобородый человек;

  Он смотрит пристально и строго

  В тревожный мрак лесных просек.

 

  Пока он смотрит – тихи звери,

  Им на людей нельзя напасть.

  Лай-Це могучей верой верит

  В его таинственную власть.

 

  Чу! Голос нежный и негромкий,

  То девочка поёт в кустах:

  Лай-Це глядит – у незнакомки

  Такая ж ветка в волосах,

 

  И тот же стан и плечи те же,

  Что у неё, что у Лай-Це,

  И рот чуть-чуть большой, но свежий

  На смугло-розовом лице.

 

  Она скользит среди растений:

  Лай-Це за ней, они бегут,

  И вот их принимают тени

  В свой зачарованный приют.

ИГРА

Драматическая сцена

Игорный дом в Париже 1813 года.

    Г р а ф  – претендент на престол Майорки.

    С т а р ы й  р о я л и с т.

    К а р о л и н а,  Б е р т а  – девушки лёгкого поведения.

    Т о л п а  и г р а ю щ и х.

Г р а ф

Не смейте трогать Каролину,

Сатир проклятый.

Р о я л и с т

                                Ай да граф!

Да вы похожи на картину,

Ахилла позу переняв.

Г р а ф

Молчите! в вас иссякла вера,

И лжив язык, и дух ваш нем,

Вы, друг проклятого Вольтера,

Смеяться рады надо всем.

Не вам любить её. Вы сгнили,

А я, я верую в мечту…

Р о я л и с т

Да, красоту Бурбонских лилий

Я выше лилий Бога чту.

Но ваши дерзкие проказы

Не стоят шпаги острия,

Вы нищий, я ей дал алмазы,

Она не ваша, а моя.

Г р а ф

Прелестница из всех прелестниц,

Оставь его, я всё прощу.

К а р о л и н а

Но он мне заплатил за месяц,

И платья я не возвращу.

Г р а ф

Ну, значит, нам осталось биться!

Сегодня ж, сударь, на дуэль.

Р о я л и с т

Я слишком стар, мой храбрый рыцарь,

И отклоняю ваш картель.

Но вижу, вы склонны к азарту

И, чтоб увидеть, чья возьмёт,

Поставим счастие на карту,

Когда позволит банкомёт.

Я дам вам ставкой Каролину,

Посмейте молвить, что я скуп,

А вы хотя бы половину

Цены ее прекрасных губ.

Г р а ф

Идёт! Я ставлю трон Майорки

И мною собранную рать,

С которой, словно коршун зоркий,

Я царства б мог завоевать.

Как будет странно, страшно, сладко

К столу зелёному припасть

И знать, что эта вот десятка

Мне даст любовь, иль вырвет власть.

К а р о л и н а

Скажите, вы такой богатый?

Тогда я рада слушать вас…

Г р а ф

Увы, отцовский меч и латы –

Всё, что имею я сейчас.

Р о я л и с т

Ага, трудна дорога к раю!

Ну будет, если вы не трус,

Молчите все, я начинаю.

(Мечет карты)

Девятка, тройка, двойка, туз.

Б е р т а

О, что ты делаешь, несчастный?

Как исполняешь свой обет?

Р о я л и с т

Восьмёрка, дама и валет.

Б е р т а

Как рог побед, как вестник чуда,

Ты быть обязан… О, позволь

Мне увести тебя отсюда…

Р о я л и с т

Король, валет, опять король.

Б е р т а

Бежим скорей, бежим со мною

Туда, где, голову подняв,

Орёл кричит привет герою…

Р о я л и с т

Десятка ваша бита, граф.

(Граф хватается за голову)

К а р о л и н а

Я этого не ожидала,

Так проиграть! какой позор!

О чём она ему шептала,

Орёл и светоч, что за вздор?

Р о я л и с т

Ну полно, юноша, оправьтесь,

Ваш лоб в поту, ваш взор померк,

Вы завтра ж будете заправский

В дому нотариуса клерк,

Легко зачёсывать височки,

Крестьянам письма сочинять,

Глазеть в окно хозяйской дочки,

Когда она ложится спать,

Писать стихи и на кларнете

Играть – завиднейший удел…

(Граф выхватывает пистолет и стреляется)

Б е р т а

А, вот он в огнезарном свете!

Он всё нашёл, о чём скорбел!

1913 год

Печатается по: Н. Гумилев. Стихотворения: посмертный сборник. 2-е доп. изд. – Петроград: Мысль, 1923.

СКАЧАТЬ СБОРНИК