Это может дойти
до того, что иному,
особенно в
минуты ипохондрического
настроения, мир
может показаться
с эстетической
стороны – музеем
карикатур, с
интеллектуальной –
сумасшедшим
домом, и с нравственной –
мошенническим притоном.
(Шопенгауэр. «Свобода воли»)
«СМЕХ СКВОЗЬ
СЛЕЗЫ»
(1809 – 1909)
Ах!
Милый Николай Васильич Гоголь!
Когда
б сейчас из гроба встать ты мог, –
Любой
прыщавый декадентский щеголь
Сказал
бы: «Э, какой он, к черту, бог?
Знал
быт, владел пером, страдал. Какая редкость!
А
стиль, напевность, а прозрения печать,
А
темно-звонких слов изысканная меткость?..
Нет,
старичок... Ложитесь в гроб опять!»
Есть
между нами, правда, и такие,
Что
дерзко от тебя ведут свой тусклый род
И,
лицемерно пред тобой согнувши выи,
Мечтают
сладенько: «Придет и мой черед!»
Но
от таких «своих», дешевых и развязных,
Удрал
бы ты, как Подколесин, чрез окно...
Царят!
Бог их прости, больных, пустых и грязных,
А
нам они наскучили давно.
Пусть
их шумят... Но где твои герои?
Все
живы ли, иль, небо прокоптив,
В
углах медвежьих сгнили на покое
Под
сенью благостной крестьянских тучных нив?
Живут...
И как живут! Ты, встав сейчас из гроба,
Ни
одного из них, наверно, б не узнал:
Павлуша
Чичиков – сановная особа
И
в интендантстве патриотом стал.
На
мертвых душ портянки поставляет
(Живым
они, пожалуй, ни к чему),
Манилов
в Третьей Думе заседает
И
в председатели был избран... по уму.
Петрушка
сдуру сделался поэтом
И
что-то мажет в «Золотом руне»,
Ноздрев
пошел в охранное – и в этом
Нашел
свое призвание вполне.
Поручик
Пирогов с успехом служит в Ялте
И
сам сапожников по праздникам сечет,
Чуб
стал союзником и об еврейском гвалте
С
большою эрудицией поет.
Жан
Хлестаков работает в «России»,
Затем
– в «Осведомительном бюро»,
Где
чувствует себя совсем в родной стихии:
Разжился,
раздобрел – вот борзое перо!..
Одни
лишь черти, Вий да ведьмы, и русалки,
Попавши
в плен к писателям modernes,
Зачахли,
выдохлись и стали страшно жалки,
Истасканные
блудом мелких скверн...
Ах,
милый Николай Васильич Гоголь!
Как
хорошо, что ты не можешь встать...
Но
мы живем! Боюсь – не слишком много ль
Нам
надо слышать, видеть и молчать?
И
в праздник твой, в твой праздник благородный,
С
глубокой горечью хочу тебе сказать:
–
Ты был для нас источник многоводный,
И
мы к тебе пришли теперь опять, –
Но
«смех сквозь слезы» радостью усталой
Не
зазвенит твоим струнам в ответ...
Увы,
увы... Слез более не стало,
И
смеха нет.
<1909>
СТИЛИЗОВАННЫЙ
ОСЕЛ
(Ария для безголосых)
Голова
моя – темный фонарь с перебитыми стеклами,
С
четырех сторон открытый враждебным ветрам.
По
ночам я шатаюсь с распутными пьяными Фёклами,
По
утрам я хожу к докторам.
Тарарам.
Я
– волдырь на сиденье прекрасной российской словесности,
Разрази
меня гром на четыреста восемь частей!
Оголюсь
и добьюсь скандалезно-всемирной известности,
И
усядусь, как нищий-слепец, на распутье путей.
Я
люблю апельсины и все, что случайно рифмуется,
У
меня темперамент макаки и нервы, как сталь.
Пусть
«П. Я.»-старомодник из зависти злится и дуется,
И
вопит: «Не поэзия – шваль!»
Врешь!
Я прыщ на извечном сиденье поэзии,
Глянцевито-багровый,
напевно-коралловый прыщ,
Прыщ
с головкой белее несказанно-жженной магнезии
И
галантно-развязно-манерно-изломанный хлыщ.
Ах,
словесные, тонкие-звонкие фокусы-покусы!
Заклюю,
забрыкаю, за локоть себя укушу.
Кто
не понял – невежда. К нечистому! Накося – выкуси.
Презираю
толпу. Попишу? Попишу, попишу...
Попишу
животом и ноздрей, и ногами, и пятками,
Двухкопеечным
мыслям придам сумасшедший размах,
Зарифмую
все это для стиля яичными смятками
И
пойду по панели, пойду на бесстыжих руках...
<1909>
ПРОСТЫЕ СЛОВА
(Памяти Чехова)
В
наши дни трехмесячных успехов
И
развязных гениев пера
Ты
один тревожно-мудрый Чехов
Повторяешь
скорбное: «Пора!»
Сам
не веришь, но зовешь и будишь,
Разрываешь
ямы до конца
И
с беспомощной усмешкой тихо судишь
Оскорбивших
землю и Отца.
Вот
ты жил меж нами, нежный, ясный,
Бесконечно
ясный и простой –
Видел
мир наш хмурый и несчастный,
Отравлялся
нашей наготой...
И
ушел! Но нам больней и хуже:
Много
книг, о слишком много книг!
С
каждым днем проклятый круг все уже
И
не сбросить «чеховских» вериг...
Ты
хоть мог, вскрывая торопливо
Гнойники,
– смеяться, плакать, мстить, –
Но
теперь все вскрыто. Как тоскливо
Видеть,
знать, не ждать и, молча, гнить!
<1910>
АНАРХИСТ
Жил
на свете анархист.
Красил
бороду и щеки,
Ездил
к немке в Териоки
И
при этом был садист.
Вдоль
затылка жались складки
На
багровой полосе.
Ел
за двух, носил перчатки –
Словом,
делал то, что все.
Раз
на вечере попович,
Молодой
идеалист,
Обратился:
«Петр Петрович,
Отчего
вы анархист?»
Петр
Петрович поднял брови
И
багровый, как бурак,
Оборвал
на полуслове:
«Вы
невежа и дурак».
<1908>
НЕДОРАЗУМЕНИЕ
Она
была поэтесса,
Поэтесса
бальзаковских лет.
А
он был просто повеса –
Курчавый
и пылкий брюнет.
Повеса
пришел к поэтессе,
В
полумраке дышали духи,
На
софе, как в торжественной мессе,
Поэтесса
гнусила стихи:
«О,
сумей огнедышащей лаской
Всколыхнуть
мою сонную страсть.
К
пене бедер, за алой подвязкой
Ты
не бойся устами припасть!
Я
свежа, как дыханье левкоя...
О,
сплетем же истомности тел!»
Продолжение
было такое,
Что
курчавый брюнет покраснел.
Покраснел,
но оправился быстро
И
подумал: была не была!
Здесь
не думские речи министра,
Не
слова здесь нужны, а дела...
С
несдержанной силой кентавра
Поэтессу
повеса привлек.
Но
визгливо-вульгарное: «Мавра!!»
Охладило
кипучий поток.
«Простите...
– вскочил он. – Вы сами...»
Но
в глазах ее холод и честь:
«Вы
смели к порядочной даме,
Как
дворник, с объятьями лезть?!»
Вот
чинная Мавра. И задом
Уходит
испуганный гость.
В
передней растерянным взглядом
Он
долго искал свою трость...
С
лицом белее магнезии
Шел
с лестницы пылкий брюнет:
Не
понял он новой поэзии
Поэтессы
бальзаковских лет.
<1909>
ПЕРЕУТОМЛЕНИЕ
(Посв. исписавшимся «популярностям»)
Я похож на родильницу,
Я готов скрежетать...
Проклинаю чернильницу
И чернильницы мать!
Патлы дыбом взлохмачены,
Отупел, как овца, –
Ах, все рифмы истрачены
До конца, до конца!..
Мне,
правда, нечего сказать, сегодня, как всегда,
Но
этим не был я смущен, поверьте, никогда –
Рожал
словечки и слова, и рифмы к ним рожал,
И
в жизнерадостных стихах, как жеребенок, ржал
Паралич спинного мозга?
Врешь, не сдамся! Пень-мигрень,
Бебель-стебель, мозга-розга,
Юбка-губка, тень-тюлень,
Рифму, рифму! Иссякаю, –
К рифме тему сам найду...
Ногти в бешенстве кусаю
И в бессильном трансе жду.
Иссяк.
Что будет с моей популярностью?
Иссяк.
Что будет с моим кошельком?
Назовет
меня Пильский дешевой бездарностью,
А
Вакс Калошин разбитым горшком...
Нет, не сдамся... Папа-мама,
Дратва-жатва, кровь-любовь,
Драма-рама-панорама,
Бровь, свекровь, морковь... носки!
<1908>
СИРОПЧИК
(Посв. «детским поэтессам»)
Дама,
качаясь на ветке,
Пикала:
«Милые детки!
Солнышко
чмокнуло кустик...
Птичка
оправила бюстик
И,
обнимая ромашку,
Кушает
манную кашку...»
Детки,
в оконные рамы
Хмуро
уставясь глазами,
Полны
недетской печали,
Даме
в молчанье внимали.
Вдруг
зазвенел голосочек:
«Сколько
напикала строчек?..»
<1910>
ИСКУССТВО В
ОПАСНОСТИ!
Литературного
ордена
Рыцари!
Встаньте, горим!!
Книжка
Владимира Гордина
Вышла
изданьем вторым.
<1910>
ПЕСНЯ О ПОЛЕ
«Проклятые»
вопросы,
Как
дым от папиросы,
Рассеялись во мгле.
Пришла Проблема Пола,
Румяная фефела,
И ржет навеселе.
Заерзали
старушки,
Юнцы
и дамы-душки
И прочий весь народ.
Виват, Проблема Пола!
Сплетайте вкруг, подола
Веселый «Хоровод».
Ни
слез, ни жертв, ни муки...
Подымем
знамя-брюки
Высоко над толпой.
Ах, нет доступней темы!
На ней сойдемся все мы –
И зрячий и слепой.
Научно
и приятно,
Идейно
и занятно –
Умей момент учесть:
Для слабенькой головки
В Проблеме-мышеловке
Всегда приманка есть.
<1908>
ЕДИНСТВЕННОМУ В
СВОЕМ РОДЕ
Между
Толстым и Гоголем Суворин
Справляет юбилей.
Тон
юбилейный должен быть мажорен:
Ври, красок не жалей!
Позвольте
ж мне с глубоким реверансом,
Маститый старичок,
Почтить
вас кисло-сладеньким романсом
(Я в лести новичок):
Полсотни лет,
Презревши все «табу»,
Вы
с тьмой и ложью, как Гамлет,
Вели борьбу.
Свидетель Бог!
Чтоб отложить в сундук, –
Вы
не лизали сильным ног,
Ни даже рук.
Вам все равно –
Еврей
ли, финн, иль грек,
Лишь
был бы только не «Евно»,
А человек.
Твои глаза
(Перехожу на ты!),
Как
брюк жандармских бирюза,
Всегда чисты.
Ты vis-à-vis
С патриотизмом – пол
По
объявленьям о любви
Свободно свел.
И орган твой,
Кухарок нежный друг,
Всегда
был верный часовой
Для верных слуг...
……………………………………….
На
лире лопнули струны со звоном!..
Дрожит
фальшивый, пискливый аккорд...
С
мяуканьем, с визгом, рычаньем и стоном
Несутся
кошмаром тысячи морд:
Наглость
и ханжество, блуд, лицемерье,
Ненависть,
хамство, жадность и лесть,
Несутся,
слюнявят кровавые перья
И
чертят по воздуху: Правда и Честь!
<1909>
ПО МЫТАРСТВАМ
У
райских врат гремит кольцом
Душа
с восторженным лицом:
–
Тук-тук! Не слышат... вот народ!
К
вам редкий праведник грядет!
И
после долгой тишины
Раздался
глас из-за стены:
–
Здесь милосердие царит –
Но
кто ты? Чем ты знаменит?
–
Кто я? Не жид, не либерал!
Я
«письма к ближним» сочинял...
За
дверью топот быстрых ног,
Краснеет
райских врат порог.
У
адских врат гремит кольцом
Душа
с обиженным лицом:
–
Эй, там! Скорее, Асмодей!
Грядет
особенный злодей...
Визгливый
смех пронзает тишь:
–
Ну, этим нас не удивишь!
Отца
зарезал ты, иль мать?
У
нас таких мильонов пять.
–
Я никого не убивал –
Я
«письма к ближним» сочинял...
За
дверью топот быстрых ног,
Краснеет
адских врат порог.
Душа
вернулась на погост –
И
здесь вопрос не очень прост:
Могилы
нет... Песок изрыт,
И
кол осиновый торчит...
Совсем
обиделась душа
И,
воздух бешено круша,
В
струях полуночных теней
Летит
к редакции своей.
Впорхнувши
в форточку клубком,
Она
вдоль стен бочком, бочком,
И
шмыг в плевательницу. «О!
Да
здесь уютнее всего!»
На
утро кто-то шел, спеша,
И
плюнул. Нюхает душа:
–
Лук, щука, перец... Сатана!
Ужель
еврейская слюна?!
–
Ах, только я был верный щит!
И
в злобе выглянуть спешит –
Но
сразу стих священный гнев:
–
Ага! Преемник мой – Азеф!
<1909>
ПАНУРГОВА МУЗА
Обезьяний
стильный профиль,
Щелевидные
глаза,
Губы
клецки, нос картофель –
Ни
девица, ни коза.
Волоса,
как хвост селедки,
Бюста
нет – сковорода,
И
растет на подбородке, –
Гнусно
молвить – борода.
Жесты
резки, ноги длинны,
Руки
выгнуты назад,
Голос
тоньше паутины
И
клыков подгнивших ряд.
Ах,
ты душечка! Смеется,
Отворила
ворота...
Сногсшибательно
несется
Кислый
запах изо рта.
Щелки
глаз пропали в коже,
Брови
лысые дугой.
Для
чего ж, великий Боже,
Выводить
ее нагой?!
<1908>
ДВА ТОЛКА
Один
кричит: «Что форма? Пустяки!
Когда
в хрусталь налить навозной жижи –
Не
станет ли хрусталь безмерно ниже?»
Другие
возражают: «Дураки!
И
лучшего вина в ночном сосуде
Не
станут пить порядочные люди».
Им
спора не решить... А жаль!
Ведь
можно наливать... вино в хрусталь.
<1909>
НЕТЕРПЕЛИВОМУ
Не
ной... Толпа тебя, как сводня,
К
успеху жирному толкнет,
И
в пасть расчетливых тенет
Ты
залучишь свое сегодня.
Но
знай одно – успех не шутка:
Сейчас
же предъявляет счет.
Не
заплатил – как проститутка,
Не
доночует и уйдет.
<1910>
ПОШЛОСТЬ
(Пастель)
Лиловый
шарф и желтый бант у бюста,
Безглазые
глаза, как два пупка.
Чужие
локоны к вискам прилипли густо
И
маслянисто свесились бока.
Сто
слов, навитых в черепе на ролик,
Замусленную
всеми ерунду, –
Она,
как четки набожный католик,
Перебирает
вечно на ходу.
В
ее салонах – Все, толпою смелой,
Содравши
шкуру с девственных Идей,
Хватают
лапами бесчувственное тело
И
рьяно ржут, как стадо лошадей.
Там
говорят, что вздорожали яйца,
И
что комета стала над Невой, –
Любуясь,
как каминные китайцы
Кивают
в такт, под граммофонный вой.
Сама
мадам наклонна к идеалам:
Законную
двуспальную кровать
Под
стеганым атласным одеялом
Она
всегда умела охранять.
Но
нос суя любовно и сурово
В
случайный хлам бесштемпельных «грехов»,
Она
читает вечером Баркова
И
с кучером храпит до петухов.
Поет.
Рисует акварелью розы.
Следит,
дрожа, за модой всех сортов,
Копя
остроты, слухи, фразы, позы
И
растлевая музу и любовь.
На
каждый шаг – расхожий катехизис,
Прин-ци-пи-аль-но
носит бандажи,
Некстати
поминает слово «кризис»
И
томно тяготеет к глупой лжи.
В
тщеславном, нестерпимо-остром зуде
Всегда
смешна, себе самой в ущерб,
И
даже на интимнейшей посуде
Имеет
родовой, дворянский герб.
Она
в родстве и дружбе неизменной
С
бездарностью, нахальством, пустяком.
Знакома
с лестью, пафосом, изменой
И,
кажется, в амурах с дураком...
Ее
не знают, к счастью, только... Кто же?
Конечно
– дети, звери и народ.
Одни
– когда со взрослыми не схожи,
А
те – когда подальше от господ.
Портрет
готов. Карандаши бросая,
Прошу
за грубость мне не делать сцен:
Когда
свинью рисуешь у сарая –
На
полотне не выйдет belle Hélène *.
<1910>
_________
*
Прекрасная Елена (фр.).
* * *
Я обращаюсь к
писателям,
художникам,
устроителям с горячим
призывом не
участвовать в деле,
разлагающем
общество...
(А. Блок. «Вечера искусств»)
Молил
поэта Блок-поэт:
«Во
имя Фета
Дай
обет –
Довольно выть с эстрады
Гнусавые баллады!
Искусству
вреден
Гнус
и крик,
И
нищ и бледен
Твой
язык,
A publicum гогочет
Над тем, кто их морочит».
Поэт
на Блока
Заворчал:
«Merci!
Урока
Я
не ждал –
Готов читать хоть с крыши
Иль в подворотной нише!
Мелькну,
как дикий,
Там
и тут,
И
шум и крики
Все
растут,
Глядишь – меня в итоге
На час зачислят в боги.
А
если б дома
Я
торчал
И
два-три тома
Наточал,
Меня б не покупали
И даже не читали...»
Был
в этом споре
Блок
сражен.
В
наивном горе
Думал
он:
«Ах! нынешние Феты
Как будто не поэты...»
<1908>
НЕДЕРЖАНИЕ
У
поэта умерла жена...
Он
ее любил сильнее гонорара!
Скорбь
его была безумна и страшна –
Но
поэт не умер от удара.
После
похорон пришел домой – до дна
Весь
охвачен новым впечатленьем
И,
спеша, родил стихотворенье:
«У
поэта умерла жена».
<1909>
ЧЕСТЬ
Когда
раскроется игра –
Как
негодуют шулера!
И
как кричат о чести
И
благородной мести!
<1910>
ВЕШАЛКА ДУРАКОВ
I
Раз
двое третьего рассматривали в лупы
И
изрекли: «Он глуп». Весь ужас здесь был в том,
Что
тот, кого они признали дураком,
Был
умницей – они же были глупы.
II
«Кто
этот, лгущий так туманно,
Неискренно,
шаблонно и пространно?»
–
«Известный мистик N, большой чудак».
–
«Ах, мистик? Так... Я полагал – дурак».
III
Ослу образованье дали.
Он стал умней? Едва ли.
Но раньше, как осел,
Он просто чушь порол,
А нынче, – ах, Злодей, –
Он с важностью педанта,
При каждой глупости своей
Ссылается на Канта.
IV
Дурак рассматривал картину:
Лиловый бык лизал моржа.
Дурак пригнулся, сделал мину
И начал: «Живопись свежа...
Идея слишком символична,
Но стилизовано прилично».
(Бедняк скрывал сильней всего,
Что он не понял ничего.)
V
Умный слушал терпеливо
Излиянья дурака:
– Не затем ли жизнь тосклива
И бесцветна, и дика,
Что вокруг, в конце концов,
Слишком много дураков?
Но, скрывая желчный смех,
Умный думал, свирепея:
– Он считает только тех,
Кто его еще глупее –
«Слишком
много» для него...
Ну, а мне-то каково?
VI
Дурак
и мудрецу порою кровный брат:
Дурак
вовек не поумнеет,
Но
если с ним заспорит хоть Сократ, –
С
двух первых слов Сократ глупеет!
VII
Пусть свистнет рак,
Пусть рыба запоет,
Пусть манна льет с небес, –
Но пусть дурак
Себя в себе найдет –
Вот чудо из чудес!
<1908-1910>
БАЛЛАДА
(Из «Sinngedichte»* Людвига Фульда)
Был
верный себе до кончины
Почтенный
и старый шаблон.
Однажды
с насмешкой змеиной
Кинжалом
он был умерщвлен.
Когда
с торжеством разделили
Наследники
царство и трон, –
То
новый шаблон, говорили,
Похож
был на старый шаблон.
<1908>
________
*«Эпиграммы»
(нем.).
«ТРАДИЦИИ»
Не
носи сатир в газеты,
Как
товар разносит фактор.
Выйдет
толстенький редактор,
Сногсшибательно
одетый,
Скажет:
«Нам нужны куплеты
В
виде хроники с гарниром.
Марков выругал
Гучкова,
А
у вас о сем ни слова?!
Где
ж сатира? В чем сатира?
Извините...
Нет, не надо».
Взглянет
с важностью банкира
И
махнет рукой с досадой.
Не
носи сатир в журналы,
Как
товар разносит фактор.
Выйдет
жиденький редактор,
Волосатый,
полинялый.
Буркнет:
«Тоже... Ювеналы!
Покупаем
только строчки
С
благородным содержаньем:
Осень,
желтые листочки,
Две
вороны на каштане,
Ветер...
дождик... и молчанье...
А
сатиры... – Нет, не надо!»
Фыркнет,
фукнет, скрестит длани
И
мотнет губой с досадой...
Но
придя домой, мой милый,
Не
намыливай веревку,
Не
вскрывай, тоскуя, жилы,
Не
простреливай головку –
А
пошли-ка лучше Дашку
За
грибами и селедкой,
Сядь
к столу, возьми бумажку
И
пиши – остро и четко.
Написал
– прочти, почувствуй
И
спроси у сердца: верно?
Только
так придешь к искусству.
Остальное
– злая скверна.
<1909>
<ДОПОЛНЕНИЯ
ИЗ ИЗДАНИЯ 1922 ГОДА>
ПРОДОЛЖЕНИЕ
ОДНОГО СТАРОГО
РАЗГОВОРА
К н и г о п р о
д а в е ц
Стишки любимца
муз и граций
Мы вмиг рублями
заменим
И в пук наличных
ассигнаций
Листочки наши
обратим.
(«Разговор книгопродавца с поэтом» Пушкин.)
Ч и т а т е л ь
Слова без
смысла, чувства нету,
Натянут каждый
оборот:
Притом – сказать
ли по секрету?
И в рифмах часто
недочет.
(«Журналист, читатель и писатель» Лермонтов.)
Г р а ж д а н и
н
Будь гражданин.
Служа искусству
Для блага
ближнего живи,
Свой гений
подчиняя чувству
Всеобнимающей
любви.
(«Поэт и гражданин» Некрасов.)
(Отдельный кабинет. Писатель, читатель, критик и
издатель)
К р и т и к
Антракт...
Один сплошной антракт.
Но
унывать нельзя однако.
Отлив
– перед приливом. Факт!
Вновь
солнце выглянет из мрака...
Примет
не мало, господа,
Всем
надоели выкрутасы,
И
даже «рыжие» саврасы
Сошли,
как грязная вода.
Плач
у разбитого корыта
Уже
не трогает сердец.
Пусть
быт... Но отчего ж из быта
Брать
только зло за образец?
Все
больше грамотных у нас,
Все
крепнет жажда бодрой пищи,
А
наш изысканный Парнас
Зарос
репьем по голенище...
Потребность
в гении ясна, –
А
если так, то несомненно
Придет,
гремя оружьем, смена,
И
будет вновь у нас весна!
П и с а т е л ь
Что
ж... Вам, почтеннейшей гадалке,
И
карты в руки. Очень рад!
Пусть
гениальный мой собрат
Скорей
придет. Вот только палки
Не
суйте, друг, промеж колес.
Закон
ли гению ваш спрос?
Вдруг
не захочет петь он бодро:
Ведь
вы тогда с него по бедра
Сдерете
кожу! Между прочим,
И
вам мы, сударь, напророчим.
Боюсь,
чтоб вам, судья суровый,
Не
прозевать его приход!
Вот
разве гений – критик новый
Придет
с ним вместе в свой черед...
Алло?
К р и т и к
(холодно, с достоинством)
Благодарю покорно.
Ч и т а т е л ь
Мне
примирить нетрудно вас:
Нет
Достоевских, но бесспорно
Белинских
тоже нет сейчас.
Хотя
не мало...
Писатель
(перебивает)
Что не мало?
Монбланы
были и прошли,
А
ты все так же бродишь вяло
По
грязной ярмарке земли.
Что
ж, вкус твой вырос? Сердце шире?
Богаче
мысль? Дух стал без шор?
И
вообще – к чему в трактире
Литературный
разговор?
Патрон,
налейте...
И з д а т е л ь
(игриво)
За манишку?
Ха-ха!
Что спорить? Я делец,
Читатель
покупает книжку,
Писатель
пишет, и конец.
Но
я немножко тоже значу.
Чуть-чуть.
Я говорю чуть-чуть...
Кто
снаряжает всех вас в путь?
Кто
финансирует удачу?
Успех
– вот штука! Гений – хлам.
Сознайтесь,
господин писатель,
Не
я ль, ваш опытный издатель,
Такое
имя сделал вам?
П и с а т е л ь
Вот
говорящий кошелек!
Да,
сознаюсь... Но... где же водка?..
А
до сих пор я думал кротко,
Что
имя плод моих лишь строк...
Прозрел.
И з д а т е л ь
Не злитесь, мой красавец!
Давно
прошли те времена-с,
Когда,
пробравшись на Парнас,
Ждал
в уголке книгопродавец.
Приди
сюда хоть сам ваш Фет –
И
в свой журнал «Всего помногу»
Я
закажу ему, ей-богу,
В
сто строк рождественский сонет!
К р и т и к
(деловито)
Четырнадцать
лишь строк в сонете.
И з д а т е л ь
Пускай
четырнадцать! Плевать!
Ого!
Уж час. Прощайте, дети!
На
вернисаж не опоздать...
Там
мой портрет. Работа – сон!
Одна
лишь рама стоит двести.
Что
здесь торчать? Пошли бы вместе?
А?
Не хотите? Миль пардон!
(не без грации уходит)
П и с а т е л ь
Видали?
Вот он – демон мой,
Мой
меценат и искуситель,
Заказчик
мой глухонемой,
Сезонных
вкусов утвердитель...
Кто
им не скуплен на корню?
И
кто к очередному дню
Его
«Еженедельных Вздоров»
Новелл
не пишет для шоферов?
Он
клеит сотни альманахов,
Объединяя
их... рублем.
Без
рук, без глаз, с душой-нулем
Он
самовластней падишахов!
Он
залил хламом детский рынок,
Родил
«анкеты о белье»,
Придумал
конкурсы картинок
На
тему «Драма в ателье».
Он,
как эксперт в литературке,
Сидит
средь теток и друзей
И
все маститые окурки
Покорно
тащит в свой музей...
Он
издает, как каталоги,
Стихи
о нежном и святом...
И
я пред ним... дрожу в тревоге,
Чтоб
к сроку сдать свой новый том...
К р и т и к
Коллега,
вы сгустили краски.
Что
говорить – капитализм
Родил
рекламу и цинизм
И
музу нарядил в подвязки.
Но
чем издатель виноват?
Он
только раб условий века.
Нелепо
ждать ведь, чтоб от чека
Струился
тонкий аромат.
В
универсальном магазине
Должно
быть все на всякий вкус.
А
«Спальня ветреной графини»
Всегда
для рынка верный плюс.
В
обложке пестрой суррогат
Идет
бойчей оригинала.
Тот
Мопассана гонит в сало,
Тот
шьет из лейкинских заплат...
Боритесь!
Будьте лишь собой –
Смешно
глодать чужие кости.
Смотрите,
с запада гурьбой
Идут
наряднейшие гости.
Пусть
быт их чужд, пусть речь нова –
Мы
все на новое ведь падки.
А
вы, как нищая вдова,
Распродаете
лишь остатки...
Боритесь,
черт вас побери!
Для
зорких глаз все ново в мире,
Иль
загасите фонари
И...
П и с а т е л ь
(зевая)
Дважды два – четыре.
Ч и т а т е л ь
Позвольте
мне сказать два слова.
Вы
так отделали сурово
Того,
кто вас распродает...
Но
вы-то сами кто? Илот?
Не
соблазненная ж купцом
Вы
институтка в самом деле?
Вы
тоже стали продавцом
И
растеряли вкус и цели.
Специалисты
по попам,
Альковам,
страхам и скелетам,
Вы
по налаженным тропам
Гарцуете
зимой и летом.
Легко!
Сто раз себе самим
Вы
подражаете убого, –
А
если смыть манерный грим –
Что
там останется? Немного...
К р и т и к
Ну,
не совсем...
Ч и т а т е л ь
Не в этом суть!
Но
кто же, господин писатель,
Определил
ваш новый путь?
Вы
сами? Общество? Издатель?
Для
вас сейчас любой успех,
Как
допинг для усталой клячи...
Зачем
торгуетесь при всех –
Чей
«изм» умнее и богаче?
В
неделю изводя стопу,
Привыкли
вы менять две маски:
Во
вторник презирать толпу,
А
в пятницу ей строить глазки...
В
тупой анкете «о мозоле»
И
ваше мненье мы найдем,
В
кинематографе с моржом
Снимались
вы по доброй воле...
Да
не один кинематограф!
Я
не могу пойти в кабак,
Чтоб
со стены, как вещий знак,
Не
угрожал мне ваш автограф...
Поймите...
Надо уважать
Хотя
кого-нибудь на свете.
Я
вас любил...
П и с а т е л ь
(брезгливо)
Да, на жилете
Ты
любишь, друг мой, порыдать.
Будь
проклят ты с такой любовью!
Устану
ль я иль вдруг споткнусь, –
Ты
первый всякому злословью,
Как
прачка, веришь, милый гусь...
Ты
будешь пить, служить в акцизе
И
развивать игриво прыть, –
А
я обязан, в светлой ризе,
Голодный
над тобой парить...
Не
ты ль, приятель, Льва Толстого
На
Джека Лондона сменил?
Кто
«интересней», – тот и мил.
К
чему кроту вершины слова?
Увы,
грешна моя душа, –
Но
пред собой одной и только, –
Что
я порой не гимн, а польку
Спеша
писал из-за гроша.
Да,
я толкался в ресторанах
И
бисер улице бросал,
Но
по музеям на Дианах
Не
я автографы писал.
А
ты! Что сделал ты на свете?
Родил
собачий, затхлый быт
И,
приучивши спину к плети,
Охотно
ел из всех корыт.
Проблем
не стало для тебя:
Расковырял,
зевнул – и к черту!
Чтоб
чем-нибудь развлечь себя,
Ты
к книгам подходил, как к торту...
Не
ты ль виной, шальная муха,
Что
даже слово «гражданин»
Сейчас
так дико режет ухо,
Как
старомодный «райский крин»?
Но
будет. Брысь... А вы, мой критик,
Чтó
в поте вялого лица,
Как
прогрессивный паралитик,
Меня
жуете без конца?
Вы
помогли мне разобраться
В
себе самом? Когда и чем?
Пересказать,
сравнить, придраться,
Поставить
балл – и все. Зачем?
Какие
общие вопросы
Вы
подымаете сейчас?
Все
те же шпильки, брань, разносы
И
генеральский зычный бас.
Кого
вы вовремя узнали?
Не
вам, сидящим у дорог,
Провидеть
за туманом дали!
Дай
Бог кой-как свести итог...
Парнасский
пресный регистратор
И
юбилейный декламатор
Без
вдохновенья и огня –
Не
вам, мой друг, судить меня!
Но
впрочем – точка. Извините.
Шумит
в башке. И пусть. Плевать!
Я
лишь хотел в чаду событий
Чуть-чуть
наш узел развязать,
Чтоб
на мои одни лишь плечи
Не
клали сдуру весь багаж...
Все
хороши! Эй, человече,
Что
ж счет?.. Пойдем на вернисаж...
(Все подымаются и уходят.)
<1914>
ПОСЛЕ ПОСЕЩЕНИЯ
ОДНОГО
«ЛИТЕРАТУРНОГО ОБЩЕСТВА»
Мы
культурны: чистим зубы,
Рот
и оба сапога.
В
письмах вежливы сугубо:
«Ваш
покорнейший слуга».
Отчего
ж при всяком споре,
Доведенном
до конца, –
Вместо
умного отпора
Мы
с бессилием глупца,
Подражая
папуасам,
Бьем
друг друга по мордасам?
Бьем,
конечно, языком, –
Но
больней, чем кулаком...
<1909>
КОРНЕЙ БЕЛИНСКИЙ
(Посвящается К. Чуковскому)
В
экзотике заглавий пол-успеха.
Пусть
в ноздри бьет за тысячу шагов:
«Корявый
буйвол», «Окуни без меха»,
«Семен
Юшкевич и охапка дров».
Закрыв
глаза и перышком играя,
Впадая
в деланный холодно-мутный транс,
Седлает
линию... Ее зовут – кривая,
Она
вывозит и блюдет баланс.
Начало?
Гм... Тарас убил Андрея
Не
за измену Сечи... Раз, два, три!
Но
потому, что ксендз и два еврея
Держали
с ним на сей предмет пари.
Ведь
ново! Что-с? Акробатично-ново!
Затем
– смешок. Стежок. Опять смешок.
И
вот – плоды случайного улова –
На
белых нитках пляшет сотня строк.
Что
дальше? Гм... Приступит к данной книжке,
Определит,
что автор... мыловар,
И
так смешно раздует мелочишки,
Что
со страниц пойдет казанский пар.
«Страница
третья. Пятая. Шестая...»
«На
сто шестнадцатой – «собака» через ять!»
Так
можно летом на стекле, скучая,
Мух
двадцать, размахнувшись, в горсть поймать.
Надравши
«стружек» – кстати и некстати –
Потопчется
еще с полсотни строк:
То
выедет на áнглийской цитате,
То
с реверансом автору даст в бок.
Кустарит
парадокс из парадокса...
Холодный
пафос недомолвок – гол,
А
хитрый гнев критического бокса
Все
рвется в истерический футбол...
И,
наконец, когда мелькнет надежда,
Что
он сейчас поймает журавля,
Он
вдруг смущенно потупляет вежды
И
торопливо... сходит с корабля.
Post
scriptum: иногда Корней Белинский
Сечет
господ, цена которым грош, –
Тогда
кипит в нем гений исполинский,
И
тогой с плеч спадает макинтош!
<1911>
ТРАГЕДИЯ
Рожденный
быть кассиром в тихой бане
Иль
áгентом по заготовке шпал,
Семен
Бубнов, сверх всяких ожиданий,
Игрой
судьбы в редакторы попал.
Огромный
стол. Перо и десть бумаги, –
Сидит
Бубнов, задравши кнопку-нос...
Не
много нужно знаний и отваги,
Чтоб
ляпать всем: «Возьмем», «Не подошло-с!».
Кто
в первый раз, – скостит наполовину,
Кто
во второй, – на четверть иль на треть...
А
в третий раз – пришли хоть требушину,
Сейчас
в набор, не станет и смотреть!
Так
тридцать лет чернильным папуасом
Четвертовал
он слово, мысль и вкус,
И,
наконец, опившись как-то квасом,
Икнул
и помер, вздувшись, словно флюс...
В
некрóлогах, средь пышных восклицаний,
Никто,
конечно, вслух не произнес,
Что
он, служа кассиром в тихой бане,
Наверно,
больше б пользы всем принес.
<1912>
<1922>
CRITICUS
(К картине Бёклина)
В
зубах гусиное перо,
В
сухих глазах гроза расправы...
Вот
он – чернильное ядро,
Цепной
барбос у храма Славы.
Какая
злая голова!
Вихры
свирепей змей Медузы,
Лоб
прокурора, челюсть льва, –
Закройте
в страхе лица, Музы!..
На
вашей коже он сейчас
Пересчитает
все веснушки,
Нахрапом
влезет на Парнас
И
всех облает вас с макушки:
«Гав-гав!
Мой суд – закон для всех!
Я
гид с универсальным вкусом.
Чему
я чужд – то смертный грех:
Бесцветно!
Плоско! Двойка с плюсом!»
Сгребет
в намордник все мечты,
Польет
ремесленною злобой
И
к сердцу Новой Красоты
Привесит
пломбу с низкой пробой.
<1912>
<1922>
ЛИТЕРАТОРЫ НА
КАПРИ
На
скалах вечерние розы горят.
Со
скал долетает гуденье:
«Четвертую
часть возвратили назад
И
требуют вновь сокращенья...»
Пониже,
средь кактусов пыльно сухих
Весь
воздух тоской намозолен:
«Почто,
Алексеич, задумчив и тих?»
–
«Последней главой недоволен...»
А
с моря, сквозь шлепанье сонной волны,
С
далекой доносится барки:
«Сто
раз переделывай! Очень умны!
И
так нет строки без помарки...»
1912
ИЗ ЗЕЛЕНОЙ
ТЕТРАДКИ
I
Холодный
ветер разметал рассаду.
Мрак,
мертвый сон и дребезжанье штофов...
Бодрись,
народ! Димитрий Философов
Зажег
«Неугасимую Лампаду».
II
A. РОСЛАВЛЕВ
Без
галстука и чина,
Настроив
контрабас,
Размашистый
мужчина
Взобрался
на Парнас.
Как
друг, облапил Феба,
Взял
у него аванс
И,
сочно сплюнув в небо,
Сел
с Музой в преферанс.
III
Почему-то
у «толстых» журналов,
Как
у толстых девиц средних лет,
Слов
и рыхлого мяса немало, –
Но
совсем темперамента нет.
IV
ЧИТАТЕЛЬ
Бабкин
смел, – прочел Сенеку
И,
насвистывая туш,
Снес
его в библиотеку,
На
полях отметив: «Чушь!»
Бабкин,
друг, – суровый критик,
Ты
подумал ли хоть раз,
Что
безногий паралитик
Легкой
серне не указ?..
V
СТИЛИЗАЦИЯ
К
баронессе Аксан’Грав
Влез
в окно голландский граф.
Ауслендер
все до слова
Записал
из-под алькова,
Надушил
со всех сторон
И
отправил в «Аполлон»;
Через
месяц – деньги, лавры
И
кузминские литавры.
VI
ТОНКАЯ РАЗНИЦА
Порой
вам «знаменитость»
Подаст,
забыв маститость,
Пять
пальцев с миной льва.
Зато
его супруга
(И
то довольно туго) –
Всегда
подаст лишь два.
VII
Немало
критиков сейчас,
Для
развлечения баранов,
Ведут
подробный счет опискам...
Рекомендую
в добрый час
Дать
этим мелким василискам
Губернский
титул «критиканов».
VIII
В АЛЬБОМ
БРЮСОВУ
Люди
свыклись с древним предрассудком
(Сотни
лет он был бессменно свят), –
Что
талант не может быть ублюдком,
Что
душа и дар – сестра и брат.
Но
теперь такой рецепт – рутина
И,
увы, не стоит ни гроша:
Стиль
– алмаз, талант, как хвост павлина,
А
внутри... бездарная душа.
<1912>?
<1922>
* * *
Жестокий
бог литературы!
Давно
тебе я не служил:
Ленился,
думал, спал и жил, –
Забыл
журнальные фигуры,
Интриг
и купли кислый ил,
Молчанья
боль и трепет шкуры
И
терпкий аромат чернил...
Но
странно, верная мечта
Не
отцвела – живет и рдеет.
Не
изменяет красота –
Все
громче шепчет и смелеет.
Недостижимое
светлеет
И
вновь пленяет высота...
Опять
идти к ларям впотьмах,
Где
зазыванье, пыль и давка,
Где
все слепые у прилавка
Убого
спорят о цветах?..
Где
царь-апломб решает ставки,
Где
мода – властный падишах...
Собрав
с мечты душистый мед,
Беспечный,
как мечтатель-инок,
Придешь
сконфуженно на рынок, –
Орут
ослы, шумит народ,
В
ларях пестрят возы новинок, –
Вступать
ли в жалкий поединок, –
Иль
унести домой свой сот?..
1912