I
O
TEMPORA...*
Наше
племя измельчало,
Неврастения
у всех.
Извращенность
небывало
Слабых
духом вводит в грех.
Даже
крошечные дети
Попадают
в эти сети
И смакуют
с аппетитом,
Как
печатают петитом:
«Старый
дьякон канарейку
Обесчестил
там и там.
Обхватил
ее за шейку...»
Дальше
точки... Стыд и срам!
«Генералыпа
Игрек с моськой
(Их
застукал сам супруг)
И с
служанкою Афроськой
Разделяет
свой досуг».
А на
днях, силен лукавый,
Был
чудовищный сеанс –
Октябрист
и крайний правый
Заключили
мезальянс.
И, смущен
распутством мерзким,
Уж
давно твердит народ,
Что
с портфелем министерским
Александр
Гучков живет.
Это
дико и ужасно!
Видно,
мир идет к концу.
Если
будет сын, – неясно –
Кем
он будет по отцу?!
<1908>
________
*О
времена... (лат.).
ГИМН ВЕСНЕ
(В
современном стиле)
Долой
сосновую фуфайку!
Прошел
мороз.
Целуй
квартирную хозяйку,
Целуй
взасос!
Она,
как божия коровка,
А ты,
как жук...
Трещит
гигантская шнуровка...
О, этот
звук!
«Будь,
как солнце!»
И купи
бутылку водки,
Хлопни
в донце,
Закуси
хвостом селедки.
Будь,
как пудель!
Действуй
сразу на два пола.
Рай
не в блуде ль?
Обнажим
же – что не голо.
В ручейках
на щепку лезет щепка.
Какой
пассаж!
Напьюсь
и радостно и крепко,
Как
метранпаж.
Катим
на Иматру, хозяйка!
И не
красней...
Прощай,
сосновая фуфайка,
На
много дней.
<1908>
ИНОГДА
Муть разлилась по Неве...
Можно мечтать и любить.
Бесы шумят в голове, –
Нечем тоску напоить.
Баржи
серы, солнца – нет – пляшет газа бледный свет,
Ветер,
острый и сырой, скучно бродит над водой,
Воды
жмутся и ворчат и от холода дрожат.
Выйди на площадь, кричи:
– Эй, помогите, тону!
Глупо и стыдно. Молчи
И опускайся ко дну.
Дождь
частит. Темно, темно. Что в грядущем – все равно,
Тот
же холод, тот же мрак – все не то и все не так,
Яркий
случай опоздал – дух не верит и упал.
Дома четыре стены –
Можешь в любую смотреть.
Минули лучшие сны,
Стоит ли тлеть?
<1908>
ИЗ ДНЕВНИКА ВЫЗДОРАВЛИВАЮЩЕГО
После
каждой привычно-бессмысленной схватки,
Где
и я и противник упрямы, как бык,
Так
пронзительно ноют и стынут лопатки
И щемит
словоблудный, опухший язык.
Мой
противник и я квартируем в России,
И обоим
нам скучно, нелепо, темно.
Те
же самые вьюги и черные Вии
По ночам
к нам назойливо бьются в окно.
Отчего
же противник мой (каждый день новый)
Никогда
не согласен со мной – и кричит?
Про
себя я решаю, что он безголовый,
Но ведь
он обо мне то же самое мнит?
О, как
жалко погибших навеки мгновений,
И оторванных
пуговиц в споре крутом!
Нынче
ж вечером, только застынут ступени,
Я запру
свои двери железным болтом.
Я хочу,
чтобы мысль моя тихо дозрела,
Я
люблю одиночество боли без слов.
Колотись
в мои двери рукой озверелой
И разбей
свои руки ленивые в кровь!
Не открою.
Спорь с тумбой в пустом переулке.
Тот,
кто нужен, я знаю, ко мне не придет.
И не
надо. Я с чаем сам съем свои булки...
Тот,
кто нужен, пожалуй, в Нью-Йорке живет.
Беспокойный
противник мой (каждый день новый),
Наконец-то
я понял несложный секрет –
Может
быть, ты и я не совсем безголовы,
Но иного
пути, кроме этого, нет:
Надо
нам повторить все ошибки друг друга,
Обменяться
печенкой, родней и умом,
Чтобы
выйти из крепко-закрытого круга
И поймать
хоть одно отраженье в другом.
И тогда...
Но тогда ведь я буду тобою,
Ты же
мной – и опять два нелепых борца...
О, видали
ли вы, чтоб когда-нибудь двое
Понимали
друг друга на миг до конца?!
После
каждой привычно-бессмысленной схватки,
Исказив
со Случайным десяток идей,
Я
провижу... устройство пробирной палатки
Для
отбора единственно-близких людей.
<1910>
ОПЯТЬ И ОПЯТЬ
(Элегия)
Нет
впечатлений! Желтые обои
Изучены
до прошлогодних клякс.
Смириться
ль пред навязанной судьбою,
Иль
ржать и рваться в битву, как Аякс?
Но мельниц
ветряных ведь в городе не сыщешь
(И мы
умны, чтоб с ними воевать),
С утра
до вечера – зеваешь, ходишь, свищешь,
Потом,
устав, садишься на кровать...
Читатель
мой! Несчастный мой читатель,
Скажи
мне, чем ты жил сегодня и вчера?
Я не
хитрец, не лжец, и не предатель –
И скорбь
моя, как Библия, стара.
Но ты
молчишь, молчишь, как институтка:
И груб
и нетактичен мой вопрос.
Я зол,
как леопард, ты кроток, словно утка,
Но результат
один: на квинту меч и нос!
Привыкли
к Думе мы, как к застарелой грыже,
В
слепую ночь слепые индюки
Пусть
нас ведут... Мы головы все ниже
Сумеем
опускать в сетях родной тоски.
И, сидя
на мели, в негодованье чистом,
Все
будем повторять, что наша жизнь дика,
Ругая
Меньшикова наглым шантажистом
И носом
в след его все тыча, как щенка.
Но,
к сожаленью, он следит ведь ежедневно,
И господа
его не менее бодры...
Что
лучше: нюхать гниль и задыхаться гневно,
Иль
спать без просыпа на дне своей норы?
Позорна
скорбь! Мне стыдно до безумья,
Что
солнце спряталось, что тучам нет конца, –
Но перед
истиной последнего раздумья
Мне
не поднять печального лица.
<1910>
II
* * *
Крутя
рембрандтовской фигурой,
Она
по берегу идет.
Слежу,
расстроенный и хмурый,
А безобразники-амуры
Хохочут
в уши: «Идиот!»
Ее
лицо белее репы,
У ней
трагичные глаза...
Зачем
меня каприз нелепый
Завлек
в любовные вертепы –
Увы,
не смыслю ни аза!
Она
жена, – и муж в отлучке.
При
ней четыре рамоли,
По одному
подходят к ручке –
Я не
причастный к этой кучке,
Томлюсь,
как барка на мели.
О лоботряс!
Еще недавно
Я дерзко
женщин презирал,
Не
раз вставал в борьбе неравной,
Но здесь,
на даче, слишком явно –
Я пал,
я пал, я низко пал!
Она
зовет меня глазами...
Презреть
ли глупый ритуал?
А вдруг
она, как в модной драме,
Всплеснет
атласными руками
И крикнет:
Хлыщ! Щенок! Нахал!!
Но пусть...
Хочу узнать воочью:
«Люблю
тебя и так и сяк,
Люблю
тебя и днем и ночью...»
Потом
прибегну к многоточью,
Чтоб
мой источник не иссяк.
Крутя
рембрандтовской фигурой,
Она
прошла, как злая рысь...
И,
молчаливый и понурый,
Стою
на месте, а амуры
Хохочут
в уши: обернись!
<1908>
Гунгербург
МЕЧТЫ
(Буржуазный
сон)
В коротких панталошках
Стоял я в темной спальне.
Был вечер. На окошке
Синел узор хрустальный.
Я ждал, как на иголках,
Я снова был младенцем.
Злодеи даже щелку
Закрыли полотенцем!
Но вот открыли двери,
Сноп света за портьерой –
И я увидел елку...
……………………………………….
В огромной
светлой зале было пусто.
На веточках,
развешанные густо
Средь
темной зелени, безумно хороши,
Качались
лучшие мечты моей души:
Собранье
сочинений Метерлинка,
Немецкий
серый вязаный жилет,
В конвертике
роскошная блондинка,
На
недоступного Шаляпина билет,
Полдюжины
сорочек чесучовых,
Варенье
из айвы и теплые носки,
Два
черных галстука и два светло-лиловых,
Для
правки бритв английские бруски,
Квитанция
на «Ниву», паспорт заграничный,
Кашне
и пара розовых очков,
Желудочный
экстракт, кровавый куст гвоздичный,
Тюленевый
портфель и шесть воротничков,
Халва,
«Ave Maria»
Сегантини,
Бутылка
Fine Champagne и купчая на дом,
Портрет
Гюго и зонтик темно-синий...
А наверху
повис, болтая языком,
(Как
щедр был сон в фантазии своей!)
Инспектор
старенький гимназии моей.
<1908>
ПИСЬМО
Лидка
с мамой красят в столовой яйца
В лиловый,
пунцовый и желтый цвет.
Я купил
в табачной открытку с зайцем
И пишу
милому дяде письмо и привет:
«Дорогой, любезный дядя:
Поздравляю крепко Вас.
Я здоров, а Ваша Надя
Ходит с юнкером в танцкласс.
На дворе раскрылись почки.
Брат сказал, что Вы скупой.
Дядя Петр! Как Ваши почки?
И прошел ли Ваш запой?
Бонна хочет за манеры
Отослать меня в Сибирь.
Не имеет прав. Холера!
Ваш племянник Боб Пузырь».
Две
кляксы, здоровые кляксы! И четыре помарки.
Хотел
стереть и вышла большая дыра.
Сойдет!
Вместо русской наклеим гвинейскую марку –
Это
будет большой подарок для дяди Петра.
<1910>
ПОДШОФЕ
«Чело-век!
Какого черта
Притащил
ты мне опять?»
– «A-là- аглицкого торта
Приказали
вы подать».
– «Торта?
Гм... К свиньям собачьим.
Ярославец?..
Са-та-на...
Сядь-ка
лучше. Посудачим...
Хочешь
белого вина?»
– «Не
могу-с. Угодно торта?
Я лакей-с,
а вы барон...»
– «Человек,
какого черта?
Брось
дурацкий этот тон!
Удивил!
У нас на службе
Все
лакеи, как один.
Сядь,
ну, сядь – прошу по дружбе».
– «Не
удобно-с, господин».
<1910>
ВОСКРЕСЕНЬЕ НА КРЕСТОВКЕ
Мимо
нашего плота
Целый
день плывут флотилии –
Городская
мелкота
Высыпает
в изобилии.
Томно
крякают гитары,
Тилиликают
гармоники.
Сватал
черт, да подоконники –
Что
ни лодочка, то пары...
Ловко
девушки гребут!
Весла
в весла так и хлопают.
По сажени
в пять минут, –
А рулями
только шлепают.
«Эй,
кокарда! Нос правей!»
Но у
той своя фантазия:
Все
левее, да левей.
Трах
– сшиблись: «Безобразие!»
«Волгу-матушку»
поют,
Голоса
такие зычные...
Молча
в стороны различные
Два
конторщика гребут.
Да...
Столичный анархизм
В детство
впал от малокровия.
В вышине
звенит лиризм
Хорового
сквернословия...
А под
мостом водку пьют:
Там
полным-полно народами, –
Под
раскидистыми сводами
И прохлада
и уют...
Вечер
вспыхнул на воде.
Пусть
кричат... Мгла, будни, здания,
Вся
неделя в злом труде,
Вся
неделя в злом молчании...
<1913>
III
ЧЕПУХА
Лают
раки на мели,
Сидя
задом к свету.
Финны
с горя поднесли
Адрес
кабинету.
Рукавишников,
Иван,
Славен
бородою.
На Парнас
залез баран
И блюет
водою.
«Дум-дум»-бадзе
занял пост
Либерала
Шварца.
В «Мелком
бесе» спрятан хвост
Сологуба
старца.
Лев
Толстой сидит в тюрьме
После
просьбы жалкой.
Руль
закона на корме
Обернулся
палкой.
Михаил
Кузмин растлил
Сына
в колыбели
И потом
изобразил
Все
сие в новелле.
Брюсов
Пушкина, шутя,
Хлопает
по чреву.
Критик
H., в носу крутя,
Предается
гневу.
Маркса
сбросили в обрыв
Санин
с Пинкертоном.
Спят
скоты, глаза открыв,
В «Домике
картонном».
В Петербурге
бьют отбой,
На местах
бьют в рыло –
У мышей,
само собой,
Все
нутро изныло.
Гражданин
надет на кол
Небесам
в угоду.
Шалый,
полый, голый пол
Сел
верхом на моду.
Раз
один калиф на час
Промычал
угрюмо:
«Слава
Богу, есть у нас
Третья
Полу-Дума...»
Наварили
требухи,
Набросали
корок.
Ешьте,
свиньи! Чепухи
Хватит
лет на сорок.
<1908>
САТИРИКОНЦЫ
(Рождественский
подарок)
М. Г. К о р н ф е л ь д
Это
милый наш издатель,
Да хранит
его Создатель!
Он
приятен и красив,
Как
французский чернослив.
Речь его нежней романса –
Заикнешься ль об авансе,
Он за талию возьмет:
«С наслажденьем! Хоть пятьсот!»
На
журнальном заседанье
Беспристрастней
нет созданья:
«Кто
за тему, ноги вверх!
А рисуночки
– в четверг».
А. Т. А в е р ч е н к о
В колчане
сажень крепких стрел,
И полон
рот острот,
Он в
быте полсобаки съел,
А в
юморе – шестьсот.
По темпераменту сей гой
Единый на земле:
Живет с Медузой, и с Фомой,
И с Волком, и с Ave.
Нельзя простить лишь одного –
Кровосмеситель
он:
«Сатирикон»
родил его,
А он
«Сатирикон».
А. А. Р а д а к о в
Добродушен
и коварен,
Невоздержан
на язык –
Иногда
рубаха-парень,
Иногда
упрям, как бык.
В четырех рисунках сжатых
Снимет скальп со ста врагов,
Но подметки сапогов
Все же будут, как квадраты.
В хмеле
смеха он, частенько,
Врет,
над темами скользя.
Не
любить его нельзя,
Полюбить
его трудненько.
Н. В. Р е м и з о в
У него
шестнадцать глаз –
Все
работают зараз:
На
шестнадцать верст окрест
Ловят
каждый гнусный жест.
С этим даром всякий homme*
Угодил бы в желтый дом.
Он же бодр, игрив и мил,
Как двухлетний крокодил.
С грациозной
простотой
Брызжет
серной кислотой
На колючий
карандаш
И хохочет,
как апаш.
А. А. Ю н г е р
Изящен,
как Божья коровка,
Корректен
и вежлив, как паж,
Расчесана
мило головка
И, словно
яичко, visage**.
Он пишет, как истый германец,
Могилки, ограды, кресты,
Шкелетов мистический танец
И томной сирени кусты.
Когда
же жантильность наскучит,
Он кисть
подымает, как плеть,
И рожу
Тучковскую вспучит
Так
злобно, что страшно смотреть!
А. Е. Я к о в л е в
Коралловый
ротик,
Вишневые
глазки –
О скрытый
эротик,
О рыцарь
подвязки!
Учась «джиу-джитсу»,
Он чахнет в неврозах,
Рисуя девицу
В пикантнейших позах.
Недавно
у сквера-с
Он сфинкса
приметил –
И в
нем даже эрос
Нашел
этот петел.
С а ш а Ч е р н ы й
Как
свинцовою доской,
Негодуя
и любя,
Бьет
рифмованной тоской
Дальних,
ближних и себя.
Солнце светит – оптимист,
Солнце скрылось – пессимист,
И на дне помойных ям
Пьет лирический бальзам.
Безбилетный
пассажир
На всемирном
корабле –
Пил
бы лучше рыбий жир,
Был
бы счастлив на земле!
<1909>
___________
*Человек
(фр.).
**Лицо
(фр.).
КНИГИ
Есть бездонный ящик мира –
От Гомера вплоть до нас.
Чтоб узнать хотя б Шекспира,
Надо год для умных глаз.
Как
осилить этот ящик? Лишних книг он не хранит.
Но ведь
мы сейчас читаем всех, кто будет позабыт.
Каждый день выходят книги:
Драмы, повести, стихи –
Напомаженные миги
Из житейской чепухи.
Урываем
на одежде, расстаемся с табаком
И любуемся
на полке каждым новым корешком.
Пыль грязнит пуды бумаги.
Книги жмутся и растут.
Вот они, антропофаги
Человеческих минут!
Заполняют
коридоры, спальни, сени, чердаки,
Подоконники,
и стулья, и столы, и сундуки.
Из двухсот нужна одна лишь –
Перероешь, не найдешь
И на полки грузно свалишь
Драгоценное и ложь.
Мирно
тлеющая каша фраз, заглавий и имен:
Резонерство,
смех и глупость, нудный случай, яркий стон...
Ах, от чтенья сих консервов
Горе нашим головам!
Не хватает бедных нервов,
И чутье трещит по швам.
Переполненная
память топит мысли в вихре слов...
Даже
критики устали разрубать пуды узлов.
Всю читательскую лигу
Опросите: кто сейчас
П е р е ч и т ы в а е т книгу,
Как когда-то... много раз?
Перечтите,
если сотни быстрой очереди ждут!
Написали
– значит, надо. Уважайте всякий труд!
Можно ль в тысячном гареме
Всех красавиц полюбить?
Нет, нельзя. Зато со всеми
Можно мило пошалить.
Кто
«Онегина» сегодня прочитает наизусть?
Рукавишников
торопит. «Том двадцатый». Смех и грусть!
Кто меня за эти строки
Митрофаном назовет,
Понял соль их так глубоко,
Как хотя бы... кашалот.
Нам
легко... Что будет дальше? Будут вместо городов
Неразрезанною
массой мокнуть штабели томов.
<1910>
БУРЕНИНУ
(Эпитафия)
Зарезавший
Буренина-поэта
И взятый
на хлеба в известный дом,
Он много
лет кривлялся там за это,
Питаясь
«фаршированным жидом».
Теперь
он умер. Плачь, о плачь, прохожий!
Поэт-Буренин
так давно убит,
А старый
«критик»-шут в змеиной коже
И после
смерти все еще хрипит.
<1910>
БЕЗДАРНОСТЬ
Где
скользну по Мопассану,
Где
по Пушкину пройдусь.
Закажите!
От романа
До стихов
за все берусь.
Не заметите,
ей-богу.
Нынче
я совсем не та:
Спрячу
ноль в любую тогу,
Слог,
как бисер... Красота!
Научилась:
что угодно?
Со смешком
иль со слезой,
По старинке
или модно,
С гимном
свету иль с козой?
От меня
всех больше проку:
На Шекспирах
не уйти, –
Если
надо выжму к сроку
Строк
пудов до десяти.
Я несложный
путь избрала,
Цех
мой прост, как огурец:
«Оглавление
– начало,
Продолжение
– конец».
У меня
одних известных
В прейскуранте
сто страниц:
Есть
отдел мастито-пресных,
Есть
марк-твены из тупиц.
Бойко-ровно-безмятежно...
Потрафляют
и живут.
Сотни
тысяч их прилежно
Вместо
семечек грызут.
Храма
нет-с, и музы – глупость,
Пот
и ловкость – весь багаж:
С ним
успех, забывши скупость,
Дал
мне «имя» и тираж.
Научилась.
Без обмана:
Пол-народ-смерть-юмор-Русь...
Закажите!
От романа
До стихов
за все берусь.
<1912>
ХУДОЖНИКУ
Если
ты еще наивен,
Если
ты еще живой,
Уходи
от тех, кто в цехе,
Чтобы
был ты только свой.
Там,
где шьют за книгой книгу,
Оскопят
твой дерзкий дух, –
Скормишь
сердце псу успеха
И охрипнешь,
как петух...
Убегай
от мутных споров.
Чтó
тебе в чужих речах
О теченьях,
направленьях
И артельных
мелочах?
Реализм
ли? Мистицизм ли?
Много
«измов». Ты – есть ты.
Пусть
кто хочет ставит штемпель
На
чело своей мечты.
Да
и нынче, что за споры?
Ось
одна, уклон один:
Что
берет за лист Андреев?
Ест
ли ящериц Куприн?
Если
ж станет слишком трудно
И захочется
живых,
Заведи
себе знакомых
Средь
пожарных и портных.
Там
по крайней мере можно
Не томиться,
не мельчать,
Добродушно
улыбаться
И сочувственно
молчать.
<1913>
ПЕРЕД КНИЖНОЙ ВИТРИНОЙ
Обложки,
обложки...
Те –
словно маркизы, другие, как прачки,
Толпятся
в окошке
И просят
безмолвно подачки...
Кто
лучше, кто хуже?
Граненые
стекла горят, как алмазы...
Надменные
фразы,
Пот
сердца и брызги из лужи.
Мечта
нам утеха –
Все
больше мы просим взаймы у искусства.
Но музами
цеха
Насытить
ли нищее чувство?
Одна
за другою
Мелькнут,
как манерные девки и пэри,
И серой
ордою
Другие
врываются в двери.
А те,
кто писали?
Таперы
при модных парнасских салонах,
Скрыв
тряпками дали,
Стоят
– на ходулях в коронах...
Стоят,
словно боги,
Исполнены
мании гордых претензий
И в
тайной тревоге
Ждут
дружеских теплых рецензий.
Иные
забыли
И сон,
и покой и, надевши вериги,
Суконные
были
Сшивают
в суконные книги.
Иные
с азартом
Сбывают
чужое с беспечностью эха,
И вьется
над стартом
Раскрашенный
флюгер успеха...
Вдоль
гладкой дорожки,
Качаясь,
шумят трехнедельные лавры,
Чуть
теплятся плошки,
И лупит
Реклама в литавры.
<1914>
ЭГО-ЧЕРВИ
(На
могилу русского футуризма)
Так
был ясен смысл скандалов
Молодых
микрокефалов
Из парнасских писарей:
Наполнять
икотой строчки
Или
красить охрой щечки
Может каждый брадобрей.
На безрачье
– червь находка.
Рыжий
цех всегда шел ходко,
А подавно в черный год.
Для
толпы всегда умора
Поглазеть,
как Митрадора
Тициана шваброй бьет.
Странно
то лишь в этой банде,
Что
они, как по команде,
Презирали все «толпу».
У господ
они слыхали,
Что
Шекспиры презирали –
Надо, значит, и клопу...
Не смешно
ли, сворой стадной
Так
назойливо, так жадно
За штаны толпу хватать –
Чтоб
схватить, как подаянье,
От толпы
пятак вниманья,
На толпу же и плевать!
<1913>
<1914>
IV
БЕЗВРЕМЕНЬЕ
(Элегия)
Туманы
Северной Пальмиры
Недвижно
стынут над Невой.
Ах,
дайте тему для сатиры
Цензурной,
новой и живой!
Буренин?
Нет, что мертвых трогать,
Пусть
в «Новом времени» гниет;
Положишь,
бедного, на ноготь
И щелкнешь
– вонь кругом пойдет.
Писатель
Меньшиков? Обновка!..
Он,
как трамвай, навяз в зубах;
Пусть
выдыхается – неловко
Писать
сатиры о гробах.
Иль
взять Столыпина за жабры?
Опять
не ново и претит –
Ведь
он безвредней старой швабры...
Пусть
пишет – Бог его простит.
Но кто?
Быть может, Пуришкевич?
Я –
чистоплотный господин!
Пускай
уж лучше Дорошевич
Его
поместит в «Сахалин».
Нет
крупных гадин! – Измельчали...
Ломаю
в горести перо.
Разумно
ль трогать их? Едва ли –
И неприлично,
и старо.
Вы улыбнулись?
Вы готовы
Назвать,
быть может, тех и тех...
Но будем
немы, как коровы,
Чтоб
не вводить друг друга в грех.
Щиплю
в раздумье струны лиры
И никну
скорбно головой...
Ах,
дайте тему для сатиры
Цензурной,
новой и живой!..
<1908>
«ПЬЯНЫЙ» ВОПРОС
Мужичок,
оставьте водку,
Пейте
чай и шоколад.
Дума
сделала находку:
Водка
– гибель, водка – яд.
Мужичок,
оставьте водку.
Водка
портит божий лик,
И уродует
походку,
И коверкает
язык.
Мужичок,
оставьте водку,
Хлеба
Боженька подаст
После
дождичка в субботку...
Или
«ближний» вам продаст.
Мужичок,
оставьте водку,
Может
быть (хотя навряд),
Дума
сделает находку,
Что
и голод тоже яд.
А пройдут
еще два года –
Дума
вспомнит: так и быть,
Для
спасения народа
Надо
тьму искоренить...
Засияет
мир унылый –
Будет
хлеб и свет для всех!
Мужичок,
не смейся, милый,
Скептицизм
– великий грех.
Сам
префект винокурений
В Думе
высказал: «Друзья,
Без
культурных насаждений
С пьянством
справиться нельзя...»
Значит...
Что ж, однако, значит?
Что-то
сбились мы слегка, –
Кто
культуру в погреб прячет?
Не
народ же... А пока –
Мужичок,
глушите водку,
Как
и все ее глушат,
В Думе
просто драло глотку
Стадо
правых жеребят.
Ах,
я сделал сам находку:
Вы культурней
их во всем –
Пусть
вы пьете только водку,
А они
коньяк и ром.
<1908>
* * *
Не
думайте, что Босния
Пришита
Франц-Иосифом
Для
пользы хитрой Австрии...
Я тоже
думал так.
Но Франц-Иосиф
грамотно,
Умно
и убедительно
В рескрипте
доказал,
Что
Босния захвачена
Невиннейшею
Австрией
Для
пользы... той же Боснии.
Знакомые
слова!
А чтоб
она не плакала
От этой
эволюции,
Сошьют
ей конституцию
Из стареньких
штанов,
Штанов,
кругом заплатанных,
Запятнанных,
захватанных,
Штанов,
совсем изношенных
И лишь
недавно сброшенных
В австрийской
стороне.
<1908>
ПЕРЕД НАЧАЛОМ ДУМСКИХ ИГР
(Беспартийная
элегия)
Теперь,
когда прошла предвыборная свалка,
Осмелюсь
беспартийный голос мой поднять:
Избранников
кадет до крупных слез мне жалко...
Позвольте
мне над ними порыдать!
Они,
как девушки среди бродяг вертепа,
Краснея
и стыдясь, потупят глазки вниз,
Молчать
нельзя, а говорить нелепо,
В сердцах
подмок предвыборный девиз.
Они
– три лебедя (а октябристы – раки,
Союзники
же – щуки без зубов)...
Впрягаться
ль в воз? Измажешь только фраки,
Натрешь
плечо и перепортишь кровь.
Три
девушки исправят ли ватагу
Хозяйских
псов, косясь на кабинет?
О
нет! О нет! Сочувственную влагу
Я
лью в унынии и повторяю: «Нет».
А вы,
бесстыдники, бездушные кадеты,
Зачем
послали в Думу «малых сих»?
Они
чрез месяц исхудают, как скелеты,
И будут
ручки кресел грызть своих.
О, лучше
б дома пить им чай с лимоном,
Мечтать
о Лондоне, читать родную «Речь»,
Чем,
оглушаясь хомяковским звоном,
Следить
за ритмом министерских плеч!
Чтó
им сказать, когда такая пушка,
Как
Родичев, и тот умолк давно?
Лишь
Маклаков порою, как кукушка,
Снесет
яйцо. Кому – не все ль равно?
На
днях опять начнется перепалка,
И воз
вперед не двинется опять...
Избранников
кадет до крупных слез мне жалко:
Их –
раки с щуками потащут с возом вспять.
<1909>
ЕВРЕЙСКИЙ ВОПРОС
Не один,
но четыре еврейских вопроса!
Для
господ шулеров и кокоток пера,
Для
зверей, у которых на сердце кора,
Для
голодных шпионов с душою барбоса
Вопрос
разрешен лезвием топора:
«Избивайте
евреев! Они – кровопийцы.
Кто
Россию к разгрому привел? Не жиды ль?
Мы сотрем
это племя в вонючую пыль.
Паразиты!
Собаки! Иуды! Убийцы!
Вот
вам первая темная быль.
Для других вопрос еврейский –
Пятки чешущий вопрос:
Чужд им пафос полицейский,
Люб с горбинкой жирный нос,
Гершка, Сруль, «свиное ухо» –
Столь желанные для слуха!
Пейсы, фалдочки капотов,
Пара сочных анекдотов:
Как в вагоне, у дверей
В лапсердаке стал еврей,
Как комично он молился,
Как на голову свалился
С полки грязный чемодан –
Из свиной, конечно, кожи...
Для
всех, кто носит имя человека,
Вопрос решен от века и на век –
Нет иудея, финна, негра, грека,
Есть только человек.
У всех,
кто носит имя человека,
И был, и будет жгучий стыд за тех,
Кто в темной чаще заливал просеки
Кровавой грязью, под безумный смех...
Но чтó
– вопрос еврейский для еврея?
Такой позор, проклятье и разгром,
Что
я его коснуться не посмею
Своим отравленным пером...
<1909>
ЮДОФОБЫ
Они
совершают веселые рейсы
По старым
клоакам оплаченной лжи;
«Жиды
и жидовки... Цыбуля и пейсы...
Спасайте
Россию! Точите ножи!»
Надевши
перчатки и нос зажимая,
(Блевотины
их не выносит мой нос),
Прошу
вас ответить без брани и лая
На
мой бесполезный, но ясный вопрос:
Не
так ли: вы чище январских сугробов,
И мудрость
сочится из ваших голов, –
Тогда
отчего же из ста юдофобов
Полсотни
мерзавцев, полсотни ослов?
<1909>
V
УСТАРЕЛЫЙ
Китти,
кис, сними же шляпку,
Распусти
свою косу.
Я возьму
тебя в охапку,
На
кушетку понесу...
Лжет
Кузмин, и лжет Каменский,
Арцыбашев
и Бальмонт –
Чист
и нежен взор твой женский,
Как
апрельский горизонт.
Демон
страсти спрятал рожки,
Я гляжу
в твои уста,
Глажу
маленькие ножки,
Но
любовь моя чиста.
Если
ж что-нибудь случится
(В этом
деле – кто пророк?) –
Пусть
мой котик не стыдится
И не
смотрит в потолок.
Об одном
прошу немало
Со слезами
на глазах:
Не описывай
финала
Ни в
рассказах, ни в стихах!
<1908>
* * *
Мы сжились
с богами и сказками,
Мы верим
в красивые сны,
Мы мир
разукрасили сказками
И душу
нашли у волны,
И ветру
мы дали страдание,
И звездам
немой разговор,
Все
лучшее – наше создание
Еще
с незапамятных пор.
Аскеты,
слепцы ли, безбожники –
Мы ищем
иных берегов,
Мы все
фантазеры-художники
И
верим в гармонию слов.
В них
нежность тоски обаятельна,
В них
первого творчества дрожь...
Но если
отвлечься сознательно
И вспомнить,
что все это ложь,
Что
наша действительность хилая –
Сырая,
безглазая мгла,
Где
мечется тупость бескрылая
В хаóсе
сторукого зла,
Что
боги и яркие сказки
И миф
воскресенья Христа –
Тончайшие,
светлые краски,
Где
прячется наша мечта, –
Тогда
б мы увидели ясно,
Что
дальше немыслимо жить...
Так
будем же смело и страстно
Прекрасные
сказки творить!
<1908>
ВЕСЕННИЕ СЛОВА
У поэта
только два веленья:
Ненависть
– любовь,
Но у
ненависти больше впечатлений,
Но у
ненависти больше диких слов!
Минус
к минусу цепляется ревниво,
Злой
итог бессмысленно растет.
Что
с ним делать? Прятаться трусливо?
Или
к тучам предъявлять безумный счет?
Тучи,
хаос, госпожа Первопричина!
Черт
бы вас побрал.
Я, лишенный
радости и чина,
Ненавидеть
бешено устал.
Есть
в груди так называемое сердце,
И оно
вопит, а пищи нет.
Пища
ль сердцу желчь и уксус с перцем?
Кто
украл мой нéктар и шербет?!
Эй,
душа, в трамвайной потной туше,
Ты,
что строчки эти медленно жуешь!
Помнишь,
как мы в детстве крали груши
И сияли,
словно новый грош?
Папа
с мамой нам дарили деньги,
Девушки
– «догробную любовь»,
Мы смотрели
в небо (к черту рифму)
И
для нас горели облака!..
О,
закройся серою газетой,
Брось
Гучкова, тихо унесись,
Отзовись
на острый зов поэта
И в
перчатку крепко прослезись...
Пусть
меня зовут сентиментальным
(Не
имею ложного стыда),
Я хочу
любви жестоко и печально,
Я боюсь
тупого «никогда».
Я хочу
хоть самой куцей веры...
Но для
нас уж дважды два – не пять,
Правда
ткет бесстрастно невод серый
И спускается
на голову опять.
Лезет
в рот и в нос, в глаза и в уши
(У поэта
– сто ушей и глаз) –
В утешенье
можешь бить баклуши
И возить
возы бескрылых фраз:
«Отчужденность»,
«переходная эпоха» –
Отчего,
к чему, бухгалтеры тоски?!
Ах,
еще во времена Еноха
Эту
мудрость знали до доски.
Знали.
Что ж – иль меньше стало глупых?
Иль
не мучат лучших и детей?!
О, не
прячьте истину в скорлупы,
Не высиживайте
тусклых штемпелей!
Вот
сейчас весна румянит стены.
Стоит
жить. Не ради ваших фраз –
Ради
лета, леса и вербены,
Ради
Пушкина и пары женских глаз,
Ради
пестрых перемен и настроений,
Дальних
встреч и бледных звезд ночей.
Ради
пройденных с проклятием ступеней,
Ради
воска тающих свечей –
Вот
рецепт мой старый и хваленый,
Годный
для людей и лошадей...
В чем
виновен тот, кто любит клены
И не
мучит лучших и детей?
<1910>
ГЛАЗА!
У моей
любимой Любы
Удивительные
зубы,
Поразительные
губы
И точеный,
гордый нос.
Я борюсь
с точеным носом,
Зубы
ставлю под вопросом,
Губы
мучу частым спросом
И целую
их взасос.
Защищаюсь
зло и грубо,
О, за
губы и за зубы
Не отдам
уютной шубы
Одиночества
и сна!
Не хочу,
хочу и трушу...
Вновь
искать «родную душу» –
И
найти чужую тушу,
Словно
бочку без вина?
Но взгляну
в глаза – и amen!*
Вот
он темный старый пламень...
Бедный,
бедный мой экзамен!
Провалился
и сдаюсь.
Вновь,
как мальчик, верю маю
И
над пропастью по краю
Продвигаюсь
и сгораю,
И ругаюсь,
и молюсь.
<1910>
_________
* Конец
(лат.).
ЗАСТОЛЬНАЯ
(Отнюдь
не для алкоголиков)
В эту
ночь оставим книги,
Сдвинем
стулья в крепкий круг,
Пусть,
звеня, проходят миги,
Пусть
беспечность вспыхнет вдруг!
Пусть хоть в шутку,
На минутку,
Каждый
будет лучший друг.
Кто
играет – вот гитара!
Кто
поет – очнись и пой!
От безмолвного
угара –
Огорчительный
запой.
Пой мажорно,
Как валторна,
Подвывайте
все толпой.
Мы,
ей-богу, не желали,
Чтобы
в этот волчий век
Нас
в России нарожали
Для
прокладки лбом просек...
Выбьем пробки!
Кто не робкий –
Пей,
как голый древний грек!
Век
и год забудем сразу,
Будем
пьяны вне времен,
Гнев
и горечь, как заразу,
Отметем
далеко вон.
Пойте, пейте,
Пламенейте,
Хмурый
– падаль для ворон!
Притупилась
боль и жало,
Спит
в тумане млечный путь...
Сердцу
нашему, пожалуй,
Тоже
надо отдохнуть –
Гимн веселью!
Пусть с похмелья
Завтра
жабы лезут в грудь...
Други,
в пьяной карусели
Исчезают
верх и низ....
Кто
сейчас, сорвавшись с мели,
Связно
крикнет свой девиз?
В воду трезвых,
Бесполезных,
Подрывающих
акциз!
В Шуе,
в мае, возле сваи
Трезвый
сыч с тоски подох,
А другой
пьет ром в Валдае –
И беспечно
ловит блох.
Смысл сей притчи:
Пейте прытче,
Все,
кто до смерти засох!
За окном
под небосводом
Мертвый
холод, свист и мгла...
Вейтесь
быстрым хороводом
Вкруг
философа-стола!
Будем пьяны!
Вверх стаканы.
С пьяных
взятки, как с козла...
<1911>
VI
НАДО
Надо
быть свободным и холодным,
Надо
стиснуть зубы и смотреть,
Как,
топчась в труде неблагородном,
Хамы
ткут бессмысленную сеть.
Надо
зло и гордо подыматься,
Чтоб
любовь и жалость сохранить,
На звериный
рев не откликаться
И упорно
вить свою живую нить...
Надо
гневно помнить, встав с постели,
Что
кроты не птицы, а кроты,
Что
на стоптанных, заплеванных панелях
Никогда
не вырастут цветы.
Надо
знать, что жизнь не вся убита,
Что
она пока еще моя,
Что
под щепками разбитого корыта
Спит
тоскливая, ленивая змея...
Надо
помнить в дни тоски и лая,
Что
вовеки – то, что станет мной,
Из земли
не вылезет, вздыхая,
Опьяняться
солнцем и весной.
Разве
видел мир наш от Адама
Хоть
один свободный, полный час?
Декорации
меняются, но драма
Той
же плетью бьет теперь по нас.
Слишком
много подло-терпеливых,
Слишком
много глупых, злых, чужих,
Слишком
мало чутко-справедливых,
Слишком
мало умных и живых!
Только
нам еще больней, чем предкам:
Мы сложней,
– и жажда все растет,
Города
разбили нас по клеткам,
Стон
постыл и нарастает счет.
Кто
покажет мне над этой свалкой волчьей
Мир
и свет, сверкающий вдали?
Перед
ним почтительно и молча
Преклонюсь,
ликуя, до земли.
Но пророки
спрятались в программы...
Закрываю
уши и глаза
И, смеясь,
карабкаюсь из ямы,
А
в душе холодная гроза.
Надо
быть свободным и победным,
Надо
жадно вить живую нить...
Чтоб
замученным, испуганным и бледным
Хоть
цветную сказку подарить.
<1910>
ГЕРОЙ
(Дурак
без примеси)
На ватном
бюсте пуговки горят.
Обтянут
зад цветной диагональю,
Усы,
как два хвоста у жеребят,
И ляжки
движутся развалистой спиралью.
Рукой
небрежной упираясь в талью,
Вперяет
вдаль надменно-плоский взгляд,
И всех
иных считает мелкой швалью,
Несложно
пыжится от головы до пят.
Галантный
дух помады и ремней...
Под
козырьком всего четыре слова:
«Pardon!», «Merci!», «Канашка» и «Мерзавец!»
Грядет,
грядет! По выступам камней
Свирепо
хляпает тяжелая подкова...
Пар
из ноздрей... Ура, ура! Красавец.
<1910>
ПРОФАН
Когда
в душе все скомкано и смыто
Бездарной
толчеей российских дел
И мусором
бескрасочного быта –
Окрошкой
глупых жестов, слов и тел,
Стремишься
к тем, чьи взоры так беспечно
Со всей
земли цветные соки пьют
И любят
все, что временно и вечно...
Художниками
– люди их зовут.
И вот
придешь. Заткнувши уши жаждой
Томительной
и чуткой красоты,
Не
слушаешь, что мелет каждый,
Рассматривая
свежие холсты.
Глаза,
в предчувствии, доверчиво раскрыты:
Где
пафос яркий вольных, нежных душ?
Приму!
Упьюсь! Все «злобы дня» забыты,
И в
сердце под сукном играет туш.
Галантные
виньетки и заставки.
Обложки
модных сборников стихов.
Лиловые
и желтые пиявки
И четки
из манерных червяков.
Редиска
и омары на тарелке,
Шесть
штук гостиных с вазой у окна!
Сусальное
село. Туманные безделки...
Собачка
с бантиком. Лошадка из сукна...
А вот
и вдохновенные заказы:
Портрет
полковника Бубнова в орденах,
Портрет
салонной дамы в шляпе с газом,
Портрет
фон-Курца в клетчатых штанах...
Ах,
Боже мой. Заказ святое дело, –
Но для
чего фон-Курцев выставлять?
Ведь
в жизни нам до смерти надоело
Их
чинную бесцветность созерцать!
Идешь
домой обиженный и хмурый:
Долой
фантазию и мысли зоркий луч!..
Редиска
и полковник серо-бурый
Пускай
журчат, как вешний вольный ключ...
Но я
там не нашел такой картины,
К которой
бы тянуло вновь и вновь –
Стоять...
смотреть... и уходить в глубины
Поющих
красок, сильных, как любовь...
Профан?
О да, заткните рот скорее!
Но во
Флоренции и Дрездене профан,
Качаясь,
уходил из галереи,
Симфонией
мечты заворожен и пьян.
И мир
природы близок каждой веткой –
Земля
и небо, штиль и ураган...
А ваши
банты, Курцы и виньетки
Так
недоступны? Что же – я профан.
<1911>
У ПОСТЕЛИ
Не тоска,
о нет, не тоска –
Ведь,
давно притупилась тоска
И посеяла
в грудах песка
Безнадежно-бесплодный
ноль.
Не тоска,
о нет, не тоска!
И не
гнев, не безумный гнев –
Гнев,
как пламя, взволнован и жгуч,
Гнев
дерется, как раненый лев,
И вздымает
свой голос до туч...
Нет,
не гнев, не безумный гнев!
Иль
усталость? Сон тех, кто сражен?
Малокровие
нищей души,
Что
полезла в огне на рожон
И добыла
в добычу шиши?
Но ведь
ты и не лезь на рожон.
Это
лень! Это мутная лень,
Словно
плесень прилипнув к мозгам,
Вяло
душит сегодняшний день,
Повернувшись
спиною к врагам.
Это
лень, это грязная лень!
«Все
равно!» – не ответ, берегись!
«Жизнь
без жизни» – опасный девиз.
Кто
не рвется в свободную высь,
Неизбежно
свергается вниз...
Берегись,
берегись, берегись!
Быть
живым драгоценней всего...
Пусть
хоть гордость разбудит тебя.
Если
спросишь меня: для кого?
Я скажу:
д л я с в о и х и с е б
я.
Быть
живым драгоценней всего!
<1911>
ЧУДО
Помню
– в годы той эпохи
Он не
раз мне признавался,
Что
приятны даже блохи, –
Если
блохи от нее.
Полюбив
четыре пуда
Нежно-девичьего
мяса,
Он твердил
мне: «Это чудо!»
Я
терялся и молчал.
В день
прекрасный, в день весенний,
В день,
когда скоты, как люди,
Он принес
ей пук сирени
И признание
в любви.
Без
малейшего кокетства
Чудо
просто возразило:
«Петр
Ильич! На ваши средства
Мы вдвоем
не проживем...»
И, воздержанный,
как кролик,
С этих
пор Ромео бледный
Начал
пить, как алкоголик,
Утром,
днем и по ночам.
Чудо
в радостном волненье
Мне
сказало: «Как я кстати
Отклонила
предложенье!
Пьющий
муж – страшней чумы».
Вот
и все. Мой друг опился,
Трафаретно
слег в больницу
И пред
смертью все молился:
«Чудо,
чудо!» Я молчал.
<1911>
ДЕЖУРНОЕ БЛЮДО
Всегда
готовое голодное витийство
Нашло
себе вопрос очередной:
Со всех
столбов вопит «Самоубийство», –
Масштаб
мистический, научный и смешной.
Кто
чаще травится – мужчины или дамы,
И что
причиной – мысли иль любовь?
Десятки
праздных с видом Далай-Ламы
Макают
перья в тепленькую кровь.
И лихачи,
искрясь дождем улыбок
И не
жалея ловких рук и ног,
В предсмертных
письмах ищут лишь ошибок:
Там
смерть чрез ять, – а там – комичен слог.
Последний
миг подчас и глуп, и жалок,
А годы
скорби скрыты и темны, –
И вот
с апломбом опытных гадалок
Ведут
расценку трупов болтуны.
В моря
печатных праздных разговоров
Вливаются
потоки устных слов:
В салонах
чай не вкусен без укоров
По адресу
простреленных голов...
Одних
причислят просто к сумасшедшим,
Иных
– к незрелым, а иных – к «смешным»...
Поменьше
бы внимания к ушедшим,
Побольше
бы чутья к еще живым!
Бессмысленно
стреляться из-за двойки, –
Но сами
двойки – ваша ерунда,
И ваш
рецепт тупой головомойки
Не
менее бессмыслен, господа!
И если
кто из гибнущих, как волки,
Выходит
из больницы иль тюрьмы, –
Не
все ль равно вам, выпьет он карболки
Или
замерзнет в поле средь зимы?
Когда
утопленника тащат из канала,
Бегут
подростки, дамы, старички,
И кто-нибудь,
болтая что попало,
Заглядывает
мертвому в зрачки.
Считайте
ж ведра уксусного зелья!
Пишите!
Глотка лжива и черства:
«Сто
тридцать отравилось от безделья,
А двести
сорок два – из озорства».
<1913>
РАЗДАВАТЕЛЮ ВЕНКОВ
«Искусство
измельчало!»
Ты жаждешь
облаков?
Приподыми
забрало,
Читатель
Кругляков:
Вербицкая
и сало
И юмор
пошляков.
Тебе
нужны молитвы?
Пред
сном, иль просто так?
Быть
может, гимн для битвы?
Ах ты,
тишайший рак!
Возьми-ка
лучше бритву,
Побрейся
– и в кабак.
Что
дал ты Аполлону?
Идею,
яркий быт?
Опору,
оборону?
Вознес
его на щит?
Вон
сохнут по хитону
Следы
твоих копыт...
Кто
моден – рев хвалений,
Не моден
– и дебош.
Вчера
был Гамсун – гений,
Сегодня
Гамсун – грош.
Для
всех, брат, воскресений
Где
гениев найдешь?
«Искусство
измельчало!»
А знаешь,
Кругляков,
Как
много славных пало
В тисках
твоих оков?
Заглохло
и завяло
Иль
не дало ростков...
В любой
семье ты сила.
И это
ты виной,
Что
и детей могила
Пленяет
тишиной...
А ведь
средь них, мой милый,
Был
гением иной.
Брось
рупор стадной глотки,
Румяное
робя!
Заказывай
колодки
Лишь
шьющим на тебя, –
Бог
муз без глупой плетки
И сам
найдет себя.
<1913>
ПРОЕКТ
(Привилегия
не заявлена)
На каждую
новую книжку по этике
Приходятся
тысячи новых орудий.
Что
Марсу при свете такой арифметики
Узоры
людских словоблудий?
Долой сентименты!
Но Марс
тоже терпит порой затруднения:
Пуль
много, а хлеб с каждым днем все дороже.
Нельзя
ж на войне, умирая в сражении,
Глодать
барабанные кожи.
Долой сентименты!
Заботы
господ интендантских чиновников?
Но эти
ведь заняты больше собою.
Нет
хлеба, нет мяса, – ищите виновников,
Сползаясь
к котлам после боя...
Долой сентименты!
Пусть
сгинут тупые подрядчики-гадины!
О
Марс! Покосись лишь железною бровью:
В полях
твоих груды отборной говядины
Дымятся
горячею кровью...
Долой сентименты!
<1913>
VII
ВЕНЧАНИЕ
(Из
К. Генкеля)
Фата,
букет и веер
И черный
птичий фрак.
Гряди,
заводчик Мейер,
С девицей
Зигеллак!
Орган
и пенье хора,
Алтарь
в огне горит,
За
парой средь собора
Фаланга
пар стоит.
Весь
в черном, пастырь слово
Промолвил
со слезой –
И
таинство готово:
Герр
Мейер – ты с женой!
«Да!»
вздохом прокатилось
С
ее дрожащих уст.
К
вину она склонилась,
Почти
лишившись чувств.
Они
с подушек встали,
Он
руку подал ей.
Толпою
ожидали
Их
гости у дверей.
Платки
намокли сильно,
Их
спрятали давно.
Святой
пастор умильно
Косился
на вино.
Марш
Вагнера. И вскоре
Все
тронулись к купе.
Поэт
кудрявый в горе
Скрывался
там в толпе.
Он
«ею» вдохновлялся,
Он
«ей» стихи писал –
Ах,
с верой он расстался
И
проклял идеал!..
Душистая
записка
Гласила:
«Мы друзья,
Но
кончим переписку –
Эфиром
жить нельзя».
О
белый шлейф, о веер!
О
черный птичий фрак!
За-вод-чи-ца
фон-Мей-ер
Из
рода Зигеллак...
<1908>
НЕМЕЦКИЕ СТУДЕНТЫ
В Европе студенты политикой
не занимаются.
(Из реакционных прописей)
Студенты-корпоранты,
Лихие
господа!
В
науках обскуранты,
Но
рыцари всегда.
Все
Карлы, Францы, Фрицы –
Традиции
рабы:
Изрублены
их лица,
Изранены
их лбы.
Но
пылкая отвага –
Мишурная
гроза:
Щадит
стальная шпага
И
сердце, и глаза.
Здесь
колют только в рожу.
Что
рожа? Ерунда!
Зашьют
проворно кожу –
Ступай
себе тогда.
Так
«честь» защитив мило,
Дуэльный
скоморох
Врага
целует в рыло
Под
общий дружный «Hoch!»*.
Потом,
забинтовавшись,
К
фотографу идут,
А
после, нализавшись,
Опять
друг друга бьют.
<1908>
__________
*«Ура!»
(нем.).
В НЕМЕЦКОМ КАБАКЕ
Кружки,
и люди, и красные столики.
Весело
ль? Вдребезги – душу отдай!
Милые
немцы смеются до колики,
Визги,
и хохот, и лай.
Мирцли,
тирольская дева! В окружности
Шире
ты сосен в столетнем лесу!
Я
очарован тобой до недужности.
Мирцли!
Боюсь не снесу...
Песни
твои добродушно-лукавые
Сердце
мое растопили совсем,
Мысленно
плечи твои величавые
Жадно
и трепетно ем.
Цитра
под сильной рукой расходилась,
Левая
ножка стучит,
Где
ты искусству такому училась?
Мирцли
глазами сверлит...
Влезли
студенты на столики парами,
Взвизгнули,
подняли руки. Матчиш!
Эйа!
Тирольцы взмахнули гитарами.
Крепче
держись – улетишь!..
Мирцли!
Спасибо, дитя, за веселие!
Поздно.
Пойду. Головой не качай –
В
пиво не ты ль приворотное зелие
Всыпала
мне невзначай?
<1910>
Гейдельберг
VIII
РОДНОЙ ПЕЙЗАЖ
Умирает
снег лиловый.
Видишь
– сумерки пришли:
Над
унылым сном земли
Сизых
туч хаос суровый
Надвигается
вдали.
На
продрогшие осины
Ветер
северный летит,
Хмуро
сучья шевелит.
Тени
холодны и длинны.
Сердце
стынет и болит.
О
печальный трепет леса,
Переполненного
тьмой!
Воздух,
скованный зимой...
С
четырех сторон завеса
Покоренности
немой...
На
поляне занесенной
Пятен
темные ряды –
Чьи-то
бедные следы,
Заметает
ветер сонный
И
свистит на все лады.
Кто
искал в лесу дорогу?
И
нашел ли? Лес шумит.
Снег
тенями перевит.
Сердце
жалуется Богу...
Бог
не слышит. Ночь молчит.
<1910>
В СТЕПИ
Облаков
оранжевые пряди
Взволновали
небо на закате.
В
ароматной, наплывающей прохладе
Зазвенел
в душе напев крылатый.
Все
темнее никнущие травы,
Все
багряней солнечное око.
Но,
смиряя пыл небесной лавы,
Побежали
сумерки с востока.
Я
один. Поля необозримы.
В
камышах реки кричат лягушки.
На
холмах чертой неуловимой
Засыпают
дальние опушки.
Набегает
ветер за плечами.
Задымились
голубые росы.
Под
последними печальными лучами
Меркнет
облако и голые откосы.
Скрип
шагов моих чужой и странно звонкий.
В темноте
теряется дорога.
И
на небе, правильный и тонкий,
Смотрит
месяц холодно и строго.
<1910>
ЗАКАТ
В
стекла оранжевой бронзой ударил закат.
Ясно
и медленно краски в воде потухали.
Даль
затянулась лиловым туманом печали,
Черные
птицы лениво на запад летят.
Скованный
город весна захватила врасплох...
Теплые
камни, звеня, отвечают телегам,
Черные
ветки томятся по новым побегам.
Голос
презренья и гнева стыдливо заглох.
В
небе рассыпался матово-нежный коралл.
Люди
на улицах шли и смущенно желали...
Ясно
и медленно краски в воде догорали,
В
стеклах малиновой бронзой закат умирал.
<1910>
ШЛЯПА
На
мохнато-влажном срубе
Монастырского
колодца
Я
тебя в глаза и в губы
Полнозвучно
целовал...
По
дощатому навесу
Гулко
бился дымный дождик,
В
щели облачное небо
Строго
хмурилось на нас.
Колоссальнейшую
шляпу
Из
колосьев ржи и маков
Я
тихонько для удобства
Снял
и рядом положил, –
Чтобы
мне крутые брови,
Теплый
лоб, затылок, уши
И
каштановые пряди
Легче
было целовать.
Вдруг
толчок, протяжный шорох,
Тихий
всплеск... и мы вскочили, –
Шляпа
с маками в колодце!
Шляпа
с маками на дне!
Сумасшедшими
глазами
Мы
смотрели в пропасть сруба:
Дождь...
лишение наследства...
Сплетни
в городе... позор...
К
счастью, пóслушник веселый
За
водой бегом примчался.
Я с
ним кротко объяснился, –
Ты
потупила глаза...
И
всплыла, с ведра свисая,
Разложившаяся
шляпа,
Истекая
кровью маков,
Оседая
и дрожа.
Фыркнул
радостно молодчик
И
ушел, сказав: «Бог в помочь!»
Знал
ли он, что эту шляпу
Носит
Сара Блюменберг?
Два
часа сушилась шляпа.
Два
часа, не отдыхая,
Хохоча,
мы целовались
Все
нежнее и нежней.
И
когда мы вышли в сумрак
Влажно
радостного сада,
Нам
кивали все деревья,
Все
монахи, все кусты, –
И,
смущенно улыбаясь,
По
душистым закоулкам
Я в
молчанье до калитки
Проводил
мою звезду.
……………………………..
Как-то
в зимнем, грязном сквере
Отвратительной
столицы
Я
припомнил эту сказку
Через
много темных лет.
Потому
что по дорожке
Проплыла
моя богиня,
Нагло-жирная
индюшка
В
бриллиантах и шелках.
<1911>
МОРОЗ
На
деревьях и кустах
Кисти
страусовых перьев.
Банда
бойких подмастерьев
Лихо
мчится на коньках.
Прорубь
в снежной пелене.
По
бокам синеют глыбы.
Как
дрожат от стужи рыбы
В
мертвой, черной глубине!
Пахнет
снегом и зимой.
В
небе дымчатый румянец.
Пятки
пляшут дробный танец
И,
хрустя, бегут домой.
На
усах хрустальный пух,
У
ресниц сквозные стрелы.
Сквозь
мираж заиндевелый
Реют
стаи белых мух.
Растоплю,
дрожа, камин.
Как
свирель к устам венгерца,
Пусть
прильнет к печали сердца
Яркий,
угольный кармин...
Будут
яблоки шипеть
На
чугунной сковородке,
А в
заслонке ветер кроткий,
Отогревшись,
будет петь.
И в
сенях, ворвавшись в щель
Из-под
мутной снежной крыши,
Засвистит
октавой выше
Одуревшая
метель...
Ты
придешь? Приди, мой друг, –
Обратим
назло природе,
Людям,
року и погоде,
Зиму
– в лето, север – в юг!
<1911>
Петербург
НА ЕЛАГИНОМ
Не
справляясь с желаньем начальства,
Лезут
почки из сморщенных палок,
Под
кустами – какое нахальство! –
Незаконное
сборище галок,
Ручейков
нелегальные шайки
Возмутительно
действуют скопом
И,
бурля, заливают лужайки
Лиловатым,
веселым потопом.
Бесцензурно
чирикают птицы,
Мчатся
стаи беспаспортных рыбок,
И
Нева контрабандно струится
В
лоно моря для бешеных сшибок...
А
вверху, за откосом, моторы
Завели
трескотню-перестрелку
И,
воняя бензином в просторы,
Бюрократов
уносят на Стрелку.
Отлетают
испуганно птицы,
Рог
визжит, как зарезанный боров,
И
брезгливо-обрюзгшие лица
Хмуро
смотрят в затылки шоферов.
<1912>
М<АРИИ> Ф<ЕДОРОВНЕ>
(Почтительная
акварель)
Из
взбитых сливок нежный шарф...
Движенья
сонно-благосклонны,
Глаза
насмешливой мадонны
И
голос мягче эха арф.
Когда
взыскательным перстом
Она,
склонясь, собачек гладит,
Невольно
зависть в грудь засядет:
Зачем
и я» мол, не с хвостом?
Ей-богу,
даже вурдалак
Смягчился
б сердцем, если б в лодке
Услышал
голос кроткий-кроткий:
«Алеша,
ты б надел пиджак...»
Имел
бы я такую мать,
Сестру,
свекровь иль даже тетку,
Я б
надевал, влезая в лодку,
Под
шубу пиджаков штук с пять!..
А в
час обеда, как галчат,
Всех
надо оделить руками
И
дирижировать зрачками,
Когда
наелись и молчат...
Сей
хлопотливейшей из Марф
Поэт
заржавленный и тонкий*,
Подносит
днесь сии стишонки,
Косясь
на строгий белый шарф.
<1912>
___________________
*В
физическом смысле. (Примеч. авт.)
ОСЕННИЙ ДЕНЬ
I
Какая
кротость умиранья!
На
грядках иней, словно пух.
В
саду цветное увяданье
И
пышных листьев прелый дух.
Река
клубится серым паром.
Хрустит
промерзший старый плот.
Далеким
радостным пожаром
Зарделись
клены у болот.
Заржавел
дуб среди площадки.
Скрутились
листья, темен ствол.
Под
ним столпились в беспорядке
Скамейки
голые и стол.
Ель
в небе легче кипариса.
Всем
осень – ей зеленый взлет...
На
алых зернах барбариса
Морозно-матовый
налет.
Цветы
поникли на дорожки»
На
лепестках комки земли.
В
узлах душистого горошка
Не
все бутоны расцвели...
В
аллеях свежий ветер пляшет.
То
гнет березы, как рабов»
То,
утомясь, веревкой машет
У
гимнастических столбов.
В
вершинах робкий шепот зова
И
беспокойный смутный бег.
Как
странно будет видеть снова
Пушистый
белый-белый снег...
II
Всплески
весел и скрипы уключин –
Еле
слышные, жалкие скрипы.
Под
кустами ряд черных излучин
Заткан
желтыми листьями липы.
Сколько
листьев... Под выгнутой ивой»
Как
лилово-румяные пятна,
Стынут
в лоне воды сиротливой.
Небо
серо, и даль непонятна.
Дымный
дождик вкруг лодки запрыгал,
Ветром
вскинуло пыль ледяную,
И
навес из серебряных игол
Вдруг
забился о гладь водяную.
За
дождем чуть краснели рябины –
Вырезные
поникшие духи,
И
безвольно качались осины,
Как
худые, немые старухи.
Проплыла
вся измокшая дача.
Черный
мост перекинулся четко.
Гулко
в доски затопала кляча,
И,
дрожа, закивала пролетка.
Под
мостом сразу стало уютней:
С
темных бревен вниз свесилась пакля,
Дождь
гудел монотонною лютней,
Даль
в пролете, как фон для спектакля.
Фокс
мой, к борту прижав свои лапы,
Нюхал
воздух в восторженной позе.
Я
сидел неподвижно без шляпы
И
молился дождю и березе.
<1912>
* * *
Здесь
в комнате тихо, а там, за стеклом,
По
мокрому саду в веселии злом
Катается
ветер упругий.
Свистит
и лохматит больные кусты,
У
хмурых грачей раздувает хвосты,
Гнет
клены в покорные дуги...
Взлетают
иззябшие листья снопом,
И в
небе бездонном, и в небе слепом
Мелькают,
как дикие птицы.
Метутся
безумные волосы ив...
В
малиннике дикий предсмертный извив,
Дождь
мечет жужжащие спицы.
За
тучами бурый закат без румян.
На
клумбе дрожит одинокий бурьян.
Стекло
дребезжит и трепещет.
Но
странно... Из сада, где буря и мгла,
Вдруг
тихая бодрость мне в душу вплыла
И в
сердце задумчиво плещет.
Под
низкий, несдержанный яростный гуд,
Как
рыцари, смелые клятвы встают,
И
дали все шире и шире...
Знакомые
книги мерцают вдоль стен,
Вчерашние
дни, как бессмысленный плен,
Как
старые, ржавые гири.
<1913>
ВОРОБЬИНАЯ ЭЛЕГИЯ
У
крыльца воробьи с наслаждением
Кувыркаются
в листьях гнилых...
Я
взираю на них с сожалением,
И
невольно мне страшно за них:
Как
живете вы так, без правительства,
Без
участков и без податей?
Есть
у вас или нет право жительства?
Как
без метрик растите детей?
Как
воюете без дипломатии, –
Без
реляций, гранат и штыков,
Вырывая
у собственной братии
Пух
и перья из бойких хвостов?
Кто
внедряет в вас всех просвещение
И
основы моралей родных?
Кто
за скверное вас поведение
Исключает
из списка живых?
Где
у вас здесь простые, где знатные?
Без
одежд вы так пресно равны...
Где
мундиры торжественно-ватные?
Где
шитье под изгибом спины?
Нынче
здесь вы, а завтра в Швейцарии, –
Без
прописки и без паспортов
Распеваете
вольные арии
Миллионом
незамкнутых ртов...
Искрошил
воробьям я с полбублика.
Встал
с крыльца и тревожно вздохнул:
Это
даже, увы, не республика,
А
анархии дикий разгул!
Улетайте...
Лихими дворянами
В
корне зло решено ведь пресечь –
Не
сравняли бы вас с хулиганами
И
не стали б безжалостно сечь!
<1913>
ФЛОРЕНТИЙСКИЙ ДЕНЬ
I
«Здравствуй, бронзовый кабан, –
Помнишь сказку Андерсена?»
Я подладил скользкий стан,
Преклонив в душе колено...
Ступеньки,
– за ними веселенький ад:
Соломенный
рынок в тени колоннад.
Соблазнительнейший рынок, –
Даже мутно в голове:
Вееров, панам, корзинок!
А в кармане... лиры две.
Дородные
донны зовут к ларькам:
«Чтó,
милый синьор, угодно вам?»
Мне угодно? Боже мой...
Ничего. Вот смех, ей-богу, –
Ведь в России, там, зимой
Так
желаний было много!
Насупились
донны. Без четверти час...
Налево
иль вправо пойти мне сейчас?
II
Здесь
обед торжественней мистерии,
Здесь
я принц за два четвертака.
У
хозяйки крошечной остерии
От
усердия волнуются бока.
За
окном» как чудо, Ponte Vecchio.
Зеленеет
мутное Арно.
Мыслю.
Ем. Смотрю. «Эй, человекио,
Отчего
сегодня пьяное вино?»
Хмель
– смычок. Грудь стала легкой скрипкою,
Струны
из моих горячих жил...
Не
с кем чокнуться... Я вспомнил вдруг с улыбкою
Всех
богинь, которым я служил.
Если
б их сюда, на Ponte Vecchio.
Парами
построить и гулять...
Вот
бы было счастье!.. «Человекио,
Помоги-ка
мне, голубчик, встать».
III
Лег
на прохладный подоконник.
Над
маленькою площадью – луна...
Прошел,
шурша сутаною, каноник.
И
скрылся. Тишина.
Напротив,
под старинною колонной.
Мигают
над тележкою рожки:
Белеет
мальчик, резко освещенный.
Алеют
сочные арбузные кружки...
Как
бабочка ночная, замираю...
Смотрю
голодными глазами за окно
И
радость жизни медленно впиваю,
Как
редкое, бесценное вино.
<1913>
В СТАРОМ КРЫМУ
Над
головой белеют сакли,
Ай-Петри
– глаз не отвести!
Ряд
кипарисов в пыльной пакле
Торчит
вдоль знойного пути.
Над сизой чащей винограда
Сверкает известью ограда.
Сижу
и жарюсь... Вот и всё.
Бока
– обломовское тесто...
Зной
расплавляет горизонт.
Лениво,
не вставая с места,
Влюбляюсь
в каждый дамский зонт.
Глотаю бусы виноградин,
Бью комаров, свирепых гадин.
Смотрю
на море... Вот и все.
Рычит
сирена... Меркнет море.
Дым
томно к облаку плывет.
Пузатый
шмель – и тот в Мисхоре
Испанским
тенором поет...
Съел виноград. Вздремнул немножко
Ем дыню роговою ложкой...
Курю
и мыслю... Вот и всё.
Зире!
Лукавая татарка!
Раздвинь-ка
над верандой тент.
Смеется...
Дьявол! Ей не жарко...
Скрипит
натянутый брезент.
Освобождаю тыл из кресла.
В халат запахиваю чресла...
Иду
купаться... Вот и всё.
<1911>?
<1923>
Печатается по: Чёрный С. Собрание сочинений в пяти томах.
– М.: Эллис Лак, 1996. Т. 1